Грифелем по белоснежной бумаге

Моя жизнь закончилась. Тело чувствовалось, как набитый соломой мешок. Пальцы тяжело находили где-то на полу около кровати недопитую бутылку воды, а потом с трудом справлялись с непосильной задачей раскрутить неподдающуюся крышку. В пустой голове бушевала пульсирующая боль, отдававшаяся в, кажется, поседевших за ночь, висках. Колючая простынь впивалась в лопатки, не давая мне заснуть почти всю ночь. В комнате стоял кисловатый запах какой-то выпивки. На потолке или у меня в глазах, — трудно было различить — в хаотичном порядке двигались назойливые точки. 

 Моя жизнь ушла от меня так же, как ушли от меня близкие мне люди. В окно были видны белоснежные хлопья снега на фоне уныло-серого неба. Я перевернулся на другой бок, спиной к окну, чтобы защитить слезящиеся глаза. К горлу подступала предательская тошнота. 

 Следующий час я провел на холодном кафельном полу в ванной, не удосужившись даже включить свет. Не то, чтобы он как-то мог мне помочь. Помочь мне, возможно, могло какое-нибудь промывание желудка, но ничего лучше, чем заливать в себя выдохшуюся минералку, я не нашел. 

 Не думать о вчерашнем дне я пытался изо всех сил. Спасибо моему крайне паршивому состоянию, что помогало мне отвлекаться на более земные проблемы, чем вопросы моего существования, которые усердно пытались забраться в мою хмельную голову. Когда мне полегчало хотя бы немного, что я смог передвигаться по квартире не только ползком и вдоль стеночки, пришло осознание. 

 Осознание того, что за случившимся должны последовать какие действия: какие-то церкви, какие-то гробы, какие-то непонятно что мычащие деды в черных рясах и слезы в надушенные платочки. Не то, чтобы я видел какой-то толк в похоронах, но так как мама крутилась в довольно-таки старомодных кругах, ценящих традиции, обойтись без них вряд ли как-то можно было. Да и становиться тем, кому еще долго будут перемывать кости за то, что не почтил память своей матери, мне уж совсем не хотелось. И так слишком много внимания с этими событиями. 

 Голова вдруг заболела от таких напряженных рассуждений. Хотелось пить. Вода из-под крана отдавала хлоркой, поднимающейся белой дымкой в стакане, но мой желудок против совсем не был. Выпивки дома не осталось. На полу в спальне валялась пустая бутылка из-под коньяка, в наполовину выпитой бутылке водки плавали скуренные до самого фильтра бычки. Пачки полторы точно. В горле что-то защекотало, требуя новой дозы никотинового дыма. В измятой пачке под подушкой оставалось три сигареты. 

 В кухонную форточку залетали потерявшиеся снежинки и таяли, попадая на раскалённый пепел на кончике сигареты. Выкурил две, пока окончательно не замерз, стоя босиком на потертом линолеуме. 

 Нужно было выйти в магазин. Холодильник был почти пуст, запас алкоголя оставлял желать лучшего, последняя сигарета оказалась переломана напополам. До ближайшего магазина пешком — пятнадцать минут. Подумал, может протрезвею хоть немножко по пути. 

 Протрезвел, как только за шиворот упал сугроб снега с первого же дерева. 

 Шел и думал: вот — скверик, где мама со мной гуляла, когда я был совсем маленький, вот — школа, в которую меня водила мама за ручку до третьего класса, вот — замёрзший сосед дядя Ваня, который всегда помогал нам с хозяйством после того, как папы не стало. Вот –вся моя жизнь, которой больше не было никого, с кем бы я мог поговорить, разделить холодный зимний вечер, на которого я мог бы положиться. Жизнь, в которой я перестал чувствовать себя ребенком. Вот так вот в одно мгновение. 

 На обратном пути я зашел к тете Наде — хорошей подруге моей матери из квартиры напротив. Открыла она не сразу, и пока я ждал, повиснув на дряхлом косяке ее двери, в голову лезли вопросы: зачем я пришел? Что я скажу ей? Смогу ли я повторить это вслух? . 

— Илюша, — как только дверь открылась, ее лицо будто изменилось, в глазах встали немые слезы. Я сразу понял — она знала. Не знаю, откуда, но она, как всегда, все знала. Какой-то тяжелый камень упал с души, когда я понял, что я — не вестник этой ужасной новости. 

 — Здрасте, тетя Надь. — Я не знал, что говорить. Не знал, как объяснить, зачем я пришел, потому что я и сам вряд ли понимал, почему стоял сейчас перед этой низенькой женщиной в ярких домашних тапочках. 

 Где-то наверху на лестничной клетке послышались какие-то мелкие шаги, мимо меня пронеслись два малолетних оборванца в полной экипировке — и вправду, снег был как раз такой, из которого можно лепить снежки, по которому хорошо скользит украденная за гаражами потрепанная картонка и который так напоминал мне детство. 

 — Илюша, как ты? Хочешь зайти, чаю выпить? — тетя Надя обратила внимание на мои пакеты и красный нос, — Замерз, поди. 

 — Я совсем ненадолго, — отнекивался я, не зная, зачем пришел за это «ненадолго». 

 — Тебе нужна какая-то помощь, сынок? — наконец спросила она, озвучив то, что я так и не мог из себя выдавить. — Я, чем смогу, помогу. 

 Я только кивнул. Бесстыдно, беспомощно и вот так сразу согласился на ее помощь. Она больше ничего не спросила. Она знала меня слишком хорошо. Когда-то и я бегал по этим лестницам, чуть ли, не снося ее с ног. Она выросла рядом с моей матерью, поддерживала ее всегда, даже теперь, когда ее уже не было. 

 — Только, сынок, — женщина замялась, — Ты же понимаешь, что нужны деньги, — голос превратился в шепот, которым говорят то, о чем нельзя говорить. Я только спросил, сколько, — Тысяч пятьдесят, как минимум. 

 Сердце остановилось. Где взять такие деньги, я не знал. На мне остановился сочувствующий взгляд, на запястье легла теплая ладонь. 

 Домой я зашел в каком-то трансе. Сигарету зажег еще в коридоре, как только снял тяжелую куртку. Распихав колбасу, хлеб и пельмени по местам, я вскрыл холодную бутылку с коньяком, налил себе полкружки, за неимением чистых стаканов и уставился в окно, открыв поскрипывающую форточку. 

 При маме дома я никогда не курил. Да я вообще не курил никогда при ней. Конечно, я не сомневался, что она знала о моей привычке, но мы никогда не говорили об этом. Какое-то у нас было негласное соглашение: она не лезет в мою жизнь, я — пытаюсь изо всех сил делать вид, что я все тот же десятилетний Илюша, которого она так любила. И курение никак не вписывалось в этот образ. 

 Когда я вчера увидел ее в морге, такую бледную и такую безжизненную, мне повезло, что я стоял рядом с какой-то тумбочкой, на которую можно было опереться. Она, всегда такая живая, одна из тех женщин, которые никогда не сидят без дела, всегда хорошо выглядят и которые, кажется, готовы свернуть горы прямо так, в стареньком домашнем халате, лежала на стерильной простыне, сливаясь с ней своей белоснежной кожей. 

 Я подписывал все, что мне пихали. Подписывал не глядя, с непреодолимым желанием выбраться из этих тошнотно-зеленых стен. Да еще и эта девчонка. Сидела в коридоре, потому что наотрез отказалась оставаться в машине, подобрав под себя ноги, и что-то черкала в своем блокнотике. 

 Она хотела мне как-то помочь. Я видел это. То, как она коснулась меня тогда в машине. Я думал, я сойду с ума. Моя злость, переваливающая через край, пропала. Были только ее холодные, дрожащие пальцы с обкусанным розовеньким лаком и мои побелевшие от напряжения костяшки. Прокручивая этот момент снова и снова у себя в голове, я понял, что больше не смогу смотреть ей в глаза в классе. Особенно после того, что случилось позже в больнице. 

 Когда я ждал какого-то очередного заведующего, чтобы подписать очередную бумажку, маяча туда-сюда по пустому коридору, моей руки снова коснулись холодные пальцы. 

 У нее в глазах стояли слезы. Ей было страшно. Я тоже еле сдерживал ком в горле и не знал, куда деться. Не знал, правильно ли сделал, что вообще взял ее сюда. Не знал, должна ли она видеть меня в таком состоянии. 

 Только в тот момент нам обоим нужен был кто-то рядом. Слеза скатилась по ее розовой щеке, капнув на белую рубашку. Я вздрогнул, сжал ее ладонь в своей. Она смотрела на меня с какой-то мольбой во взгляде, я все пытался успокоиться и не совсем уж упасть в ее глазах. Мне хотелось показать ей своим примером, что нужно быть сильным, что нельзя дать ситуации и эмоциям взять верх над собой. 

 Я и не успел вдохнуть, чтобы произнести что-то ободряющее. Нина резко вжалась в мою грудь. Я почувствовал, как натянулся темный пиджак на моих плечах, когда она крепко обняла меня, почти повиснув на моей талии. Маленькие плечи затряслись, девушка всхлипнула, прижимаясь к моей рубашке. 

 Не знаю, что случилось дальше. Во мне вдруг что-то оборвалось. Я, крепко обняв ее за дрожащие плечи, зарыдал. Зарыдал истерично, во весь голос, так, как, кажется, не плакал еще никогда в жизни. Непослушные пальцы зарылись в темных волосах, прижимая голову Нины к уже намокшей от ее слез рубашке. Ее волосы уже тоже были мокрыми от льющихся по моим щекам горьких слез. Мы просто стояли посередине коридора и, обнимая друг друга до хруста в костях, разрывали тишину истошными рыданиями наполненными болью и страхом. 

 Со стороны мы, наверное, выглядели как папа и дочь, которые потеряли кого-то очень близкого. Вот только родственниками мы не были. Все было намного сложнее, и я не знал, как буду это распутывать. 

 После этого ком в горле пропал. Я больше не плакал. Не проронил ни слезинки. Глаза больше не щипало каждый раз, когда я думал о матери. Стоя там, в больничном коридоре, прижимая к себе Нину из одиннадцатого «А» и истошно рыдая вместе с ней, я принял все, что случилось.

***

Вечером мне все-таки пришлось сделать то, что я с самого начала понимал, что сделать мне придется, но принимать отказывался. 

 — Я согласен, — сразу выпалил я, как только сняли трубку, боясь, что все-таки передумаю.  

Валя удивленно замолчал на несколько мгновений. 

 — Что-то случилось? — поинтересовался он, почувствовав что-то неладное. Я не хотел говорить ему о произошедшем, только сказал, что деньги нужны срочно, авансом. 

 Не знаю, как, но Валя согласился, сказал, что за деньгами приехать могу хоть в тот же самый вечер, что я и сделал. Работу, сказал, даст на следующей неделе, как только его ребята закончат собирать досье. 

 В десять двадцать я стоял перед дверью тети Нади и упорно жал на звонок. Она открыла в халате поверх длинной ночной сорочки, напяливая на сонные глаза тонкие очки. Я ничего не сказал, никак не объяснил свой поздний визит, только протянул ей пухлый конверт и, развернувшись, в три шага преодолел лестничную площадку и зашел домой.