Грифелем по белоснежной бумаге

Пуговицы на манжетах черной рубашки, казалось, стали слишком большими, чтобы поместиться в петли, пальцы, ранее никогда не доставляющие мне проблем, совсем не слушались, утратив всю мелкую моторику. Голова болела после вчерашних неудачных попыток залить свой организм алкоголем до беспамятства и полного отупения. 

 Тетя Надя решила все проблемы, не забывая приносить мне чеки, чтобы я ни в коем случае не подумал, что она хочет меня обмануть и долго извинялась, что никакого чека в церкви ей не дали. Сделано было все, даже все знакомые моей мамы из ее старенькой телефонной книжечки были обзвонены — вчера до поздней ночи я слышал, как у тети Нади разрывался громкими трелями телефон. Мне оставалось только явиться, чтобы не сказали, что я уж совсем плохой сын. Хотя, наверняка, и так скажут. 

 Честно, мне было абсолютно все равно. Пусть скажут. Пусть обсуждают всю эту историю, пока не останутся одни обглоданные кости. Как я буду входить ближайший месяц в подъезд под взглядом сожалеющих старушечьих глаз, я не знал. Когда я был маленьким, мама всегда говорила, что никто не в праве осуждать меня или в чем-то обвинять. Жаль только, что не все окружающие об этом знали. 

 Над головой снова висели оловянные тучи, вот-вот готовые разверзнуться очередным снегопадом. Катафалк опаздывал. Перед подъездом утоптанный снег превратится в лед. Собравшиеся мерзнущие люди жались к друг другу чтобы хоть как-то согреться. Меня еле грела рюмка коньяка, которую я успел опрокинуть перед выходом вместо завтрака. В глазах мельтешили красные гвоздики, заплаканные лица и дубовый гроб, который так не вписывался своими почти черными лакированными боками в фон белоснежного снега. На секунду мне даже показалось, что у мамы покраснел кончик носа. Только потом я вспомнил, что, вероятно, холода она уже не чувствует. Как и тяжести цветов в ее ногах. 

Немного поодаль стояли несколько женщин, в которых я узнал маминых коллег из школы, они стояли, как-то постыдно прячась за статную фигуру директора. Рядом с ними стояло и несколько учеников, явно приведенных сюда насильно родителями. Стояла, укутавшись в теплый пушистый шарф и Нина, прижимаясь к какой-то высокой худощавой женщине, которая видимо, была ее мамой. 

 Временами я ничего не видел и не слышал. Как-то уходил в себя, все расплывалось, всхлипы и шмыганья сливались в какой-то белый шум. Ни о чем конкретном я не думал, в голове появлялись иногда какие-то мысли, но не задерживались очень надолго, улетая через противоположное ухо обратно на мороз. Мой транс прерывали только какие-то подбадривания и вялые похлопывания по плечу. «Ты держись», — голоса я уже не распознавал, просто кивал, делая лицо кирпичом. 

 Периодически какой-то особо настырный взгляд вырывал меня из моих больных мыслей. Вот только каждый раз, как я поднимал голову, взгляд этот терялся где-то в толпе, растворяясь во всеобщих соленых слезах. Священник что-то заунывно то ли пел, то ли читал из маленькой замусоленной книжечки. Еще несколько бабулек из церкви все причитали вслед за толстяком в рясе, казалось, чуть не плача. Снова отвлек настырный взгляд. И снова исчез, как только я повернулся. 

 Я начал сам себя ругать за то, что вместо того, чтобы на похоронах собственной матери скорбеть и плакать в унисон со всеми, я пытаюсь, как тринадцатилетний малец, поймать непонятно кому принадлежащий взгляд. Увы, сделать я этим ничего не мог. Слезы из глаз не лились, будто плакать было уже нечем, да и не хотелось. Просто чувствовалась какая-то горечь, непонятно, то ли от коньяка, то ли — от событий. 

 К гробу снова кто-то подошел. Не по погоде тоненькое пальтишко, растрепанные темные волосы, дрожащие замерзшие пальцы. Лицо было знакомым. Знакомым когда-то давно. Как будто в другой жизни. 

Катя. Это была Катя. С раскрасневшимися щеками и носом, в каком-то старушечьем платке, явно из закромов тети Нади, она крестилась, что-то неслышно шепча. Катя. Как давно я не произносил этого имени, пусть даже и про себя. Я думал, уже никогда тебя не увижу. Катюха. Сколько я тебя не видел? Пять лет? Больше? Сколько воды с тех пор утекло. 

 Катя была для меня той девушкой, которая, наверное, была у каждого подростка. Первая серьезная, но в то же время, несерьезная любовь. Вроде, и целовались и обнимались и в любви клялись, но кровать разделить не пришлось. С Катей мы выросли на одной лестничной площадке. Из начальной школы мамы забирали на по очереди: один день — моя мама, другой — тетя Надя. В одном классе мы учились класса до седьмого, потом Катю перевели родители в какую-то другую, якобы, более приличную, школу. Вот тогда-то я и понял, что Катя, которую я всегда брал в свою команду в Казаках-Разбойниках, потому что она бегает быстрее всех девчонок во дворе, теперь превратилась в Катю, которая будит во мне какие-то странные, неизвестные мне чувства. 

 Так мы и начали встречаться. Я просто наивно предложил, она — просто наивно согласилась. Вместе мы были до тех пор, пока Катя не уехала в столицу, чтобы поступать там в старшую школу. Поселили ее у какой-то ее тетки, сначала мы еще хоть как-то поддерживали связь, клались друг другу в трубку, что обязательно, как только станем совершеннолетними, поженимся и никто не помешает быть нам вместе. Общение это довольно-таки быстро сошли на «нет», у каждого нашлись более серьезные проблемы, чем подростковая любовь. 

 И хоть девушка, дрожащая у маминого гроба, больше не собирала волосы в две косички и не воровала косметику у мамы, сомнений не было — это была она. Это была моя Катя, которую я так клялся никогда не забывать и на которой собирался жениться. 

 Она подняла глаза. Я почувствовал тот самый, так отвлекавший меня, взгляд. 

 — Привет, — одними губами произнесла она. Изо рта вырвалось облачко пара. 

 — Привет, — не уверен, смог ли я достаточно разлепить замерзшие губы, чтобы ей ответить. Катя развернулась и снова утонула в темной толпе. 

 Гроб больно впивался в левое плечо. Я и еще несколько мужиков из нашего подъезда тащили через весь двор тяжеленную коробку с моей мамой. Сзади хрустела снегом остальная процессия, слышались тихие всхлипы, кто-то перебрасывался короткими фразами в полголоса. Старенький переделанный в катафалк мерседес терпеливо ждал у въезда во двор. Мы загрузили гроб в открытый багажник, я пошел обратно к своей машине. У подъезда все еще оставались некоторые люди, договариваясь, с кем поедут на кладбище или прощаясь со знакомыми и растягиваясь обратно по своим теплым квартиркам в соседних домах. 

 Недалеко от моей машины стоял Тарас Андреевич, разговаривая с несколькими, предположительно, родителями. 

 — Ты как, Илья? — окрикнул он меня, когда я проходил рядом. 

 — Нормально, — буркнул я, стараясь побыстрее от него отделаться, но как только начал выуживать из глубокого кармана пальто ключи от машины, сзади послышались настойчивые шаги. Тяжелая рука по-дружески легла мне на плечо. 

 — Илья, мне очень жаль, — тихо начал директор, — Но, мой тебе совет — приходи в понедельник. Дети без учителя остались, кто-то — без классного руководителя. Всем нам сложно. Мы все Оксану Владимировну любили. Да и лучший способ забыться — в работе. Приходи. 

 Я ничего не ответил, кивнул как-то невнятно, то ли соглашаясь, то ли нет и поспешил сесть за руль. Снег на тяжелых ботинках растаял, просочившись внутрь. Я, знатно матернувшись в никуда, выехал из двора, следуя за пошарпанным катафалком.

***

В дверь позвонили. За порогом стояла Катя. Я молча открыл дверь и впустил ее внутрь. Без единого слова. Так, словно она каждый день приходит ко мне в гости. 

 — Ты где платок такой модный взяла? — я прислонился к пошарпанному дверному косяку между коридорчиком и залом, скрестил руки на груди. Я понятия не имел, как вести себя с ней. Кажется, это было взаимно, потому что она застеснялась и начала стягивать пуховый платок с головы непослушными пальцами. 

 — У мамы взяла. Тебе не нравится? — голос у нее словно сделался мягче с тех пор, как я последний раз его слышал. 

 Я молчал. Нравился ли мне платок? На ней, замёрзшей, с мокрыми от снега ресницами и заспанными глазами, на ней, такой милой и красивой, ничего не могло некрасиво смотреться. Нравился ли мне этот чертов поеденный молью платок? Не знаю. 

 В следующий момент я уже целовал ее холодные искусанные губы. Не знаю, кто кого начал целовать, кажется, мы встретились где-то в середине тесного коридора. Целовались мы жадно, нехотя периодически отрываясь, чтобы набрать воздуха. Я чувствовал ее ледяные руки сквозь тонкую ткань своей мятой рубашки, ее холодный нос периодически касался моей щеки. Я прижимал ее к себе так сильно, что боялся сломать это хрупкое тельце под черненьким пальтишком. Она жадно впивалась в мои уставшие плечи коротенькими ноготками. 

 Катя. Такая моя и, одновременно, такая чужая. Мы еще никогда так не целовались. Тогда, в пятнадцать лет, не было в этих никакой похоти и несдерживаемого желания. Не было скручивающегося узла внизу живота. Кажется, поцеловав ее, я надеялся вернуться в те свои пятнадцать лет, где моя самая главная проблема — плохие оценки в школе, и где я аккуратно целую свою Катю, чтобы мама не услышала с кухни. А теперь было по-другому. 

Я стянул с ее плеч тяжелое пальто, на секунду выпустил ее из объятий, дав ей снять высокие сапоги. Потом она снова была прижата к моей груди, я медленно вел ее в гостиную, не выпуская ее губ. Мы чуть не опрокинули открытую бутылку пятизвездочного коньяка, которую я оставил на ковре возле дивана, когда пошел открывать ей дверь. 

 — Ты пил, — заключила она, когда мы медленно опустились на диван. Я еле-заметно кивнул. Отпираться было нечего, скорее всего она почувствовала это как только коснулась моих губ. Я не знал, что пьянило меня больше — выпитый алкоголь или такие родные губы Кати. Мои руки жадно обнимали ее, держа за талию, обтянутую черным строгим платьем. Я чувствовал ее руки на моей спине, через тонкую ткань моей выстиранной рубашки, как они впивалась в мою уставшую спину своими пальчиками. Ее язык осторожно изучал мой, мы будто по-новому знакомились друг с другом. Хотели узнать каково это, быть взрослыми. Хотели узнать, как это, обладать телом кого-то, кого ты так давно любил всем своим сердцем и даже не мог помыслить ничего пошлого. 

 Я гладил ее аккуратные ноги, немного заходя пальцами под край платья, гладил ее внутреннюю сторону бедра большим пальцем. Она томно выдохнула мне в губы. Тогда, столько лет назад, мне даже и в голову не приходило, что я могу делать с ней все это. Я не мог даже и представить, что могу заставить ее так часто дышать одним прикосновением. Другая рука потянулась к молнии на ее платье. Катя резко остановилась и отпрянула. 

 — Ты уверен, что хочешь этого? — она внимательно посмотрела в мои помутненные глаза. Я непонимающе кивнул. — В смысле, твоя мама... 

 — Пошло оно все... — я снова приблизился к ней — Я всегда хотел узнать, какого это — быть с тобой по-настоящему, — шептал я ей прямо в губы. 

 Она снова начала целовать меня и потянулась к верхней пуговице на моей рубашке. Я медленно начал тянуть вниз бегунок змейки. Я, насколько мог аккуратно коснулся ее разгоряченной спины. Мне не хотелось пугать ее, не хотелось схватить ее слишком грубо, хотя это и было то, чего требовало мое вот-вот готовое разорваться желание. Ее маленькие ладошки нежно коснулись моей груди, будто изучая ее. 

 Тогда, когда нам было по пятнадцать лет, мы не позволяли себе ничего из ряда вот выходящего. Я чувствовал какую-то ответственность — Катя была дочкой маминой подруги, и только потом моей девушкой. Я мог осторожно положить руку ей на колено, медленно и нежно целовать, проводя по ее разгоряченным щекам и держать ее за руку, закинув ее портфель себе на плечо по пути домой. Мог купить ей мороженое, когда мама давала немного денег перед выходом из дома. Мог пригласить ее к нам домой, где мы сидели на кухне и пили чай, вырывая моменты, когда мама стояла спиной, чтобы погладить друг друга под столом или на секунду схватить ее руку. 

 Моя рука скользнула под ее платье, поднимая его выше и жадно сминая ее бедро. Я потянул ее к себе, еще сильнее задирая ей платье и сажая ее себе на колени. Она, кажется, почувствовала оголенным бедром, как сильно я хотел ее. Она наконец-то полностью расстегнула мою рубашку и попыталась стянуть ее с меня. Мне пришлось немного привстать, чтобы дать ей раздеть меня. 

 Ее руки были на всем моем торсе. Ее длинные волосы разметались по моим плечам и груди. Я не мог больше. Посильнее прижав ее к себе, я встал и понес ее к себе в комнату. Она крепко обхватила мои бедра ногами и жадно целовала мою шею. 

 Я, возможно, не очень аккуратно, опустил ее на кровать, нависнув над ней на локтях. На пол полетело ее платье. За ним — колготки. Я задержался, чтобы насладиться тем, какая она красивая. Какая она стала. Катя притянула меня к себе, схватившись за мой ремень. Мои губы начали покрывать ее шею и плечи горячими поцелуями. Она хватала дрожащими пальцами простынь и выгибалась мне навстречу. Ее руки как-то оказались снова на моем ремне, я услышал, как звякнула пряжка, расстегнувшись. Потом были ее руки на моей коже, когда она судорожно расстегивала пуговицу и молнию на моих брюках. 

 Я взял ее. Жадно, кажется, немного грубо. В какой-то момент я больше не смог смотреть ей в лицо. Такая милая, красивая Катя не заслуживала такого секса. Она заслуживала нежных прикосновений при свечах, медленных движений и тихих стонов, а не пьяного меня с непомерным голодом. Но остановиться я уже не мог. Я брал ее жестко, сзади, чтобы не видеть ее лица. Хватал ее за горло, чувствуя под пальцами ее рваные стоны, тянул за волосы, резко врезаясь своими бедрами в ее. Я имел ее, как шлюху, которая, получив бы свою пачку купюр, собрала свои вещи и ушла бы. Я не смогу больше смотреть ей в глаза. 

 Я понял, что совершил ужасную ошибку.