2 Глава -Мелодия голоса
Дом погрузился в ночь. За окнами стих ветер, и даже собаки на соседней улице умолкли. Всё вокруг словно застыло — как дыхание, затаившееся перед чем-то важным.
Мине не спала. Она лежала на узкой кровати в своей комнате на втором этаже, глядя в потолок. В животе жгло тревожное чувство, будто день не договорил с ней, не раскрыл главного. Звук часов на стене был единственным напоминанием о времени.
И вдруг — еле уловимый звук.
Нежный, протяжный… будто кто-то осторожно тронул струну. Потом ещё одну. Мелодия, такая хрупкая, будто могла рассыпаться от любого резкого движения, заполнила дом.
Мине села, прислушалась. Это был не проигрыватель, не радио. Это кто-то играл. Вживую.
Она встала, натянула на плечи тонкий кардиган и вышла в коридор босиком. Звук вёл её вниз, к комнате Мустафы. Его дверь была приоткрыта. Она остановилась, не заходя, затаив дыхание.
Мустафа сидел на полу, облокотившись на кровать. В руках у него была старая саз — турецкий струнный инструмент. Он играл, глядя куда-то в темноту, не замечая, что его слушают.
Его пальцы двигались уверенно, будто каждая нота была выучена сердцем. Музыка была печальной, словно рассказывала о потерянных годах, о словах, которые так и не были произнесены. Это была его форма речи. Его голос.
У Мине защемило в груди. Ни одно слово, которое она слышала от мужчин в своей жизни, не было таким искренним, как эта простая мелодия в темноте.
Мустафа закончил играть, выдохнул, и на его лице появилось выражение… облегчения. Как будто он сказал всё, что давно держал в себе.
Мине тихо отошла, чтобы не спугнуть момент. Она вернулась в комнату, но сон так и не пришёл. Только одно слово пульсировало в её голове, словно новая мелодия — "особенный".
Утро было влажным и прохладным. Тонкая дымка висела над садом, будто ночь не до конца отпустила дом. Мине стояла у окна кухни, заваривая чай. Глаза у неё были чуть припухшие — она почти не спала, но внутри было странное спокойствие, как после долгого плача.
За её спиной раздались шаги.
— Доброе утро, — раздался голос Хатидже.
— Доброе, — Мине обернулась с лёгкой улыбкой.
— Ты рано встала. Не выспалась?
— Немного. Просто… ночь была особенной.
Хатидже приподняла бровь:
— В каком смысле?
Мине не сразу ответила. Потом, налив ей чай, сказала:
— Мустафа играл на сазе. Очень красиво. Я случайно услышала. Он часто играет?
Хатидже на мгновение замерла.
— Нет, — произнесла она. — Очень редко. Раньше — чаще, но в последние годы почти перестал. Только когда никто не слышит. Видимо… ты его не спугнула.
Мине посмотрела на чай, закрутила ложку в стакане.
— Его музыка говорит громче, чем чьи-либо слова.
Хатидже сжала губы, борясь с эмоциями.
— Ты — первая, кому он позволил остаться больше чем на день. Я не хочу давить на него… но, может, ты станешь той самой, кто растопит его лед.
В этот момент в кухню вошёл Мустафа. Его волосы были чуть растрёпаны, на нём — простая чёрная футболка. В руках — тот же блокнот, с которым он не расставался. Он кивнул матери, потом бросил взгляд на Мине. Короткий. Но уже не равнодушный.
Он подошёл, положил блокнот на стол перед ней. На странице был аккуратно выведен почерк:
«Ты слышала. Но не ушла. Спасибо.»
Мине прочитала и подняла глаза. Он не улыбался. Но в его взгляде больше не было той холодной стены.
Она взяла ручку, написала рядом:
«Спасибо тебе. За музыку. За доверие.»
Он прочитал. Затем кивнул — еле заметно, но уверенно. Впервые между ними проскользнула тёплая, хрупкая ниточка.
И Мине вдруг поняла: этот дом, где не говорят, начал звучать.
После завтрака Мине не знала, стоит ли оставаться рядом или лучше уйти в свою комнату. Но Мустафа сам сделал выбор: он жестом подозвал её к себе и, не говоря ни слова, повёл в сад.
Он шёл медленно, чуть опережая её, иногда бросая короткие взгляды, будто проверял, идёт ли она за ним. На лице у него не было ни улыбки, ни злости — только какая-то внутренняя собранность, словно он готовился довериться, но ещё сомневался.
Сад был запущен, но в этом хаосе была особая красота: высокие кусты роз, трава под колено, виноградная лоза, вьющаяся по стене. Мустафа подошёл к старому деревянному столику под деревом, на котором стояли банки с красками и кистями.
Он сел, достал чистый холст и поставил его на мольберт. Затем указал Мине на скамейку рядом.
Она присела, стараясь не мешать.
Мустафа начал рисовать. Быстро, уверенно. Его кисть словно скользила по полотну, не задумываясь.
Мине молчала, наблюдая. Было ощущение, что он не просто рисует, а выдыхает душу.
— Ты хочешь, чтобы я просто сидела рядом? — спросила она тихо.
Он не ответил, но кивнул. И этого было достаточно.
Через полчаса он сделал паузу и повернул к ней холст. Там была она — в утреннем свете, с чашкой в руке, у окна. Её глаза были полны усталости, но и чего-то ещё — надежды.
Мине закрыла рот рукой. Она не ожидала увидеть себя такой.
— Это… я? — прошептала она.
Он кивнул. Потом снова взял блокнот и написал:
«Ты настоящая. Не прячешься. Это видно.»
У неё защипало в глазах. Он не знал её. Но он видел.
Она взяла его блокнот и ответила:
«А ты — не немой. Просто молчишь на другом языке.»
Он долго смотрел на эти слова. Потом впервые за всё время… слабо улыбнулся. Совсем чуть-чуть. Но улыбнулся.
Мустафа убрал холст и встал. Он кивнул Мине поставив руку в центре груди— будто благодарил за молчаливое присутствие — и ушёл обратно в дом. Всё произошло быстро, почти неловко. Он снова стал закрытым, как будто испугался того, что только что показал.
Мине осталась в саду одна. Сидела на скамейке, глядя, как ветер шевелит траву. В ней боролись два чувства: тепло от его признания в рисунке и холод от его отстранённости.
Он не подпускал близко. Но и не отталкивал. Где-то между.
Она вздохнула.
— Мы оба закрыты, Мустафа, — прошептала она. — Только я прячу свои раны словами. А ты — молчанием.
И снова вокруг была тишина. Но теперь она ощущалась не пустотой, а ожиданием.