Под пальто
Этот квартирный обиталец шёл по улице, будучи очень занятым - и всё своим, своим, объятый делами своими собственными, а не навязанными извне; иначе говоря, мирские бумажки высокопоставленных лиц его не заботили - а из этих слов можно подумать, что свою работу он выполнял из рук вон плохо. Подобные мысли о нём, однако, можно отметить как несправедливые, поскольку этот непримечательный человек в сером вытертом пальто отличался старательностью совершенно замечательной. Спокойный, в неприметности своей не цепляющий ничем придирчивого общественного взгляда, он набирал текст от первой до последней буковки - и имел с этого ровно столько, сколько положено здесь таким людям, как он. Единственным, чем он привлекал к себе внимание, был з а п а х, исходящий волнами чудовищной силы от одежды; запах этот узнал бы любой, кто предпочитает держать при себе кого-то живого помимо себя самого - но не супруга, не родню и не отпрыска. Это страшное сосредоточие ароматов было причиной, которой было вполне достаточно для того, чтобы люди избегали его присутствия подле себя.
Итак, он - этот исполнительный призрак - находился, подобно миллионам людей в этот известный вечерний час, в пути домой. Дела оставили его, оставшись сторожить недонабранные бумажки в конторе; однако, как было сказано, он оставался занятым, и ничто в целом мире - даже крик попавшей под машину по одной только собственной неосторожности женщины - ничто не имело над ним власти отвлечения.
Глаза его - маленькие, похожие на круглые, блестящие металлом колокольчики - бегали справа налево и слева направо по одной и той же траектории, ни на чём при этом не останавливая движение зрачков. Человек был всецело поглощён своим делом, и глаза его перебегали туда-сюда не из испытываемого к окружающему миру любопытства, но из сосредоточия на этом сокровенном деле. Если бы нашёлся случайный наблюдатель, то у него могла бы возникнуть мысль, что этот человек что-то или кого-то ищет; однако при наличии определенной доли внимательности он увидел бы также, что человек смотрит не под ноги и не прямо перед собой: выше ног, ниже прямо поднятой головы обычного гражданина, знающего себе цену - словно он искал потерявшегося ребенка.
Путь его всегда оставался одинаковым: даже камни под ногами изо дня в день были те же самые, что вчера, позавчера, в прошлую неделю; и в прочие дни, так же, как и в этот, шея его замирала под определенным углом - а глаза, преисполненные какой-то тревожной жизни, бегали как ищейки. Изредка этот поиск венчался успехом, чаще всего был неоправдан и пуст - однако здесь давала знать о себе та самая удивительная старательность, которая, подобно полной луне, преображала человека в чуткого неутомимого зверя. Восприятие обыскивало теперь уголки, которые остались на периферии зрения утром; ощупывало дольше и тщательней тени домов и сумрак за неприступным узором оконных решёток; петляло меж движущимися помехами человеческих ног.
Поиски нынешнего дня оказались бесплодными - но будто бы окоченевшая голова так и не переменила угла наклона вплоть до того самого момента, когда взгляд уткнулся в тупик подъездной двери. Лишь здесь напряжение мышц шеи ушло - и голова поникла, и сам человек весь сник, из нервного и чуткого зверя обратившись вдруг в жалостливого детеныша, который потерялся сам. Кодового замка он не коснулся даже самым краешком зрения: пальцы хранили в мягких подушечках память обо всём, и, странно и ловко шевелясь, сами набрали заученную наизусть последовательность цифр, начинающуюся с шестёрки и девятки. Пригнувшись к земле, как испуганный зверь, в стремлении защититься от рвущегося в уши электрического писка, он шмыгнул за тяжёлую подъездную дверь - и она, мягко грохнув, закрылась.
В подъезде стоял чуждый дух, не относящийся ни к чему живому и природному, но ядовитый, и оттого пугающий и отвратительный. Стены блестели по-новому - р о з о в ы м; этот р о з о в ы й принёс с собой тот самый неживой запах, убил и похоронил под собой все бывшие здесь знакомые и дорогие ароматы - и стены с ним стали чужими и страшными. Подъезд вдруг обернулся неприветливым незнакомцем, стал подъездом не его, д р у г о г о дома; его подъезда нет.
Заозиравшись вдруг по сторонам, словно в предчувствии появления неожиданного врага из угрожающе розовевшей стены, человек быстрой, непонятной обычному глазу походкой скользнул мимо почтовых ящиков - и дальше, в угол. Там, в углу, неумело прячась, стояла сбежавшим экспонатом музея античного искусства потрескавшаяся белая в а з а; тело её давно уже облупилось, покрывшись вследствие того серыми пятнами старости, и сама она внутри и снаружи завернулась в пылевую шаль. И он стоял над этой старой, слегка запятнанной у основания розовыми брызгами краски вазой, ссутулившийся от неожиданно поразившего его горя, потому что из вазы пропали цветы. Три усохших цветка на длинных ножках, с жадно желтеющим нутром-звездой больше не стояли здесь.
Он растерянно заглянул за ряд почтовых ящиков, что молча пялились на него сквозь чёрные щели; обшарил пространство у двери и под дверью; сунулся на пропахшую тем же ядом, что и подъезд, лестницу; наконец, и за вазой не оказалось даже скрутившегося от старости листка - и тогда он уткнулся носом в угол, закрыв глаза, как человек, который устал от творящихся вокруг мелких неурядиц. Однако угол - это столь дорогое ему место, бывшее хранителем особенного - его собственного - запаха, - предал его, поскольку пах теперь одной только отравой. Весь подъезд бросил его и ополчился против него.
Он забился в угол лифта, и эта кабинка с пугающими зеркалами на стенах и несуразными надписями над дверями, влекомая подъемным механизмом, которая никогда не нравилась ему ввиду неприятной схожести с тесным ящиком, оказалась единственной верной ему - и оттого спокойно повезла наверх, домой. Он застыл в напряжённом ожидании, нарушая его лишь едва заметным дрожанием волнения: оно было вызвано беспокойством за тех, кто целый день провёл в его квартире.
Из лифта он выходил крадучись, шаги его стали совсем мелкими, а линия спины искривилась к полу: лифт был отныне единственным знакомым и безопасным местом после квартиры, а подъезд грозил удушьем. Покамест всё обходилось совершенно спокойно - и он, медленно распрямившись, будто перекатывая центр тяжести внутри тела от груди назад к ногам, достал из кармана пальто ключи; и таково было его природное стремление оставаться незаметным в любой момент времени, где бы он ни был, что ключи в его мягких пальцах не издали ни единого звяка. Дверь с металлическим узором бесшумно отворилась ему - и столь же аккуратно и тихо он её в прежнее положение, заперев на ключ. Без свойственного большинству людей топота, без скрипа и стука - без малейшего звука он прошёл по усыпанному песчинками весь коридор до своей квартиры. Там он также беззвучно достал связку ключей, замок щёлкнул слегка - и он исчез за дверью. Два щелчка замка оказались единственным огрехом в столь искусно созданной им тишине.
Но в квартире их услышали - и ждали.
***
Стоило ему выйти из мира - и он всё бросил наконец; вешалку он имел - однако она висела одинокая и обнажённая уже четвёртый месяц кряду, а пальто, раскинув рукава и бесстыдно распахнувшись, как то было и вчера, и позавчера, снова диким фигуристым ковром упало на пол. Он поспешно снимал, стягивал, сдирал с себя всё мешающее и ненужное - всё то, что он ненавидел за позор, которым это покрывало его с головы до пят.
Она вышла из кухни, прищурив глаза в сонном приветствии, обращённом к нему одному. Глаза у неё были чудные, в удивительном по чистоте своей жёлто-зелёном цвету; они и пленили его, изломав линию спины – и саму жизнь - навеки. Поздней узнал он и её крутой независимый нрав, и нежность подушечек пальцев, и ненасытность, и власть; однако тогда это всё было ещё впереди, и он, ни о чём не ведая, взял её, сделав самой первой и любимой. Она же стала относиться к нему со своей своеобразной любовью, позволяющей ей оставаться такой же независимой и впредь. Теперь она, под звук его голоса - "Эфи, Эфи" - сдержанно ласкалась и пела ему свою мелодию, исходящую из самого сердца; он ласкал её в ответ - и тяжело вспоминал, выворачивая память наизнанку, того себя, который, будучи ещё громким и странным, брал её, совсем тогда девочку – но уже чрезвычайно обольстительную, - за русскую монету с десяткой на одной стороне.
Он находил эти воспоминания только странными и глупыми отблесками сна и оттого не видел нужды их помнить; а они всё всплывали, всплывали из самых извилистых глубин мозга, являлись в грёзах и, выступая на поверхность наконец, вставали перед глазами и тревожили всё его существо. Но со сменой лун память таяла, утекала талыми ручьями в галлюциногенную муть ночных снов - и тревога уходила вместе с ними, а пальцы, не дрожа более, перебирали нежный живой бархат, струящийся под ними.
Напоследок позволив себе осторожное прикосновение к её тёплому маленькому лбу самым кончиком носа, он прошёл далее, в пыльный туман сумрака коридора. Он не разогнулся более: ногти пальцев рук едва слышно стукали об пол при каждом шаге, и скелет будто бы потерял все поправки эволюции, сделанные ею за последние несколько миллионов лет. Он шёл сквозь пыль, подобный лесной тени, с целью найти место покоя и отдыха - а они выходили к нему и бежали призрачной свитой как за лесным духом. Некоторых он окликал - и они отвечали на его грубый, глухой и невнятный голос едва уловимыми движениями тел, полных гибкости и мистической жизни; на некоторых шипел - и они почтительно отходили, а после исчезали в углах. Он держал при себе двадцать - а вчера нашёл меж двух домов двадцать первого, и двадцать первый уже ждал его, а лживый солнечный свет не касался его головы, поскольку не смел пройти сквозь ткань штор.
Он уровнял руками груду тряпок - и сел на неё по-кошачьи, глядя прямо и ничего перед собой не видя. Спину задело сквозняком - а он даже не поёжился, не вздрогнул от неожиданного дуновения холода, и кожа осталась ровной, без малейшего вида мурашек. Они всё ходили вокруг, тёрлись о его пальцы и изгибы тела, оставляя после прикосновений тёплые ароматные следы - и пели свои тайные песни, живые мягкие звуки которых несли с собой вибрацию покоя. Под их влекущим в сон натиском пало одно веко - и второе тут же. Наконец, он опустился уставшим котом на тряпки - и, упавший в мягкие руки песни, погрузился в чуткую кошачью дремоту.
Где-то у входной двери старой, пыльной, почти прохудившейся насквозь шкурой по-прежнему лежало серое пальто.