Угловая квартира
Итак,
ночь зá ночью летит,
летит по небу луна,
тянет время за собой -
а меня и кой-кого ещё она
з а б ы л а,
и всё также, как день, неделю,
месяцок тому назад
неизменно
вечерами
мы садимся у окна.
На улице - б е л о.
***
А вот этот не отворяет двери уже третью неделю. Он не рисует банкноты, не целует паркет, не зарывается пальцами в кошачий мех - нет, причина иная.
Он - а р е н д а т о р, настоящий, живой арендатор, но при деньгах и паре костюмов; ещё овеянный запахом дорожных котлет, едва только ступив на перрон, этот чужой человек тут же заявился сюда и без вопросов и взглядов заявил: у него есть деньги, угловая квартира сдаётся - значит, он будет здесь жить. Хозяин только плечами пожал - подпись поставили, бумажками хрустнули.
Сдали.
Скрепили.
Живёт.
Из какого угла он приехал - то неизвестно; похоже, прибыл в столицу надолго: при себе имеет чемодан, саквояж, портфель, рюкзак и потрепанный зонт. Видно: всё собрал, из дому выскреб - с собой только мебели нет; шляпа - кривая, а сам чуть дёрнется - в портфеле аптекарский звон.
Даже нервы свои притащил.
Надолго прибыл!
В первые дни копошился и жил: обустраивался. До обеда возился, затем опирался на стену, дышал насыщающим дымом, принимал таблетку из склянки - и снова возился до тьмы. Все стены обвешал искусством: там и лошади, и русский пейзаж, и осенний, по лужам разбрызженный цвет. Чашки, тарелки засунул в посудный шкаф, книги красной эпохи построил шеренгой на полках - и вот уже истрепанный коврик под ноги услужливо стелется, к вечеру зажигается рыжая лампа, и с зелёной цветочной стены чудные часы пробивают: «В о с е м ь...»
***
Он читал книги, бывшие нынче в большом почёте: жёг после семи электричество, давил телом давно измученное кресло - и читал, читал лист за листом. Молодёжью он интересовался остро чрезвычайно: не жалея глаз, изучал по электронным разговорам людские повадки, всё подмечая тонко - а найдя новое, отправлялся читать и смотреть, заедая это таблетками; то был нездоровый - яростный и пустой - интерес. Без малейших предпочтений он поглощал всё бессистемно, бездумно; ни любимых книг, ни избранных фильмов у него не было. Однако лампа горела исправно с шести до восьми - всю тьму.
Едва небо окрашивалось солнцем и часы отсчитывали первую минуту девятого, он поднимался рывком, откладывая ночное занятие, каким бы оно ни было - и отправлялся спать. Сон его был непредсказуем, отчасти дик: почти всегда спал он в кровати, но бывало, в девятом часу засыпал, вцепившись в кресло или на полу развалившись; порой, первобытным зверем уползая в угол, комковался под одеялом там. Рассвет разгорался, превращался в день - а день суетился, бренчал и гремел, созывая народ на бесполезную службу; вопреки тому, он никуда не спешил: лёжа на полу в чужой квартире неродного города, завернувшись в первое подвернувшееся под руку одеяло, он смотрел ленты тревожных, но бестолковых снов под механический бой - размеренный и точный. Внутренние же его часы были верны и чётки, но порой срабатывали ложно; в такие дни, просыпаясь в гулко звучащей тьме, он в одну минуту пробуждал пыльные люстры - а после подолгу сидел без движенья, созерцая анатомию лампочек, и в глазах оттого катались красные тени.
Так он сидел до девяти.
***
Один лишь его интерес был честен и искренен, только один: порой, откладывая в сторону ночное пустое дело, он воровски подходил к окну и смотрел на мир из-за защищающей шторы. По городу плыли огни, свет фонарей обнаруживал искрящийся снег, и мрачные громады машин перемалывали его в тускло-ржавую слякоть. Всё протекало мимо измученных электронными буквами глаз - кроме фигур людей, бесформенных от зимы. Чёрные люди, горбатые и тонкие, мелькали под фонарями туда и сюда, и в каждом этом чёрном человеке он искал единственного, в этот год завладевшего им.
Тот был угловат, прям и высок, носил дорогое и чёрное, всегда длиной до пят; ходил как дьявол, медленно и важно выступая в ржавом свете электрических огней - и только так. Угловатый и черный пошёл за ним, когда он вышел из белого дома с белыми людьми и шёл под сиреневыми кустами за склянками; ходил следом; ни быстрая городская походка, ни отчаянный бег курящего не могли преломить кошачьего мягкого шага. Он шёл - и с ним шли к двенадцати часы.
И так, ночь за ночью, угловатый и чёрный вил верёвку из человечьего сознания, хрупкого и нервного; к осени связал петлю и мягким движеньем на шее человека затянул. Человек склонился и угас: растёкся слезами ум, и глаза затем померкли; уже задушенным сорвался он с виселицы и убежал на запад за горы, в равнодушный белокаменный город. Верёвку резал, но лишь зазря излохматил - шею стало пуще колоть; однако известно, что повесить право имеет только палач, а без него он просто беглый.
А истрепанное сердце дрожало и тревожило ум: велело выйти из дому и у фонарного столба, что стоит у свалки за домом, покорно ожидать. Однажды он выходил, часу в десятом, и блудным псом ждал под светом; свет мигал, подавая предупредительный сигнал. Шуршало, копошилось что-то в мусорном ящике, вертел снег ветер, и перепачканное городом небо темнело над фонарем дымным персиковым сводом. Он стоял, закутавшись в пальто, подставив лицо ветру, сам похожий на чёрный столб, и зима не трогала его.
Из темноты так и не выступил никто.
***
Мучимый колючей петлёй, он принял решение не врать себе более. В первую очередь он сорвал со стены все цветные картины: бумагу отросшими ногтями легко терзал, превращая в белые летучие лохмотья, а те жёг свечами; свечи плакали за него горячо и тихо. Не осталось ни единой картинки на стене, не осталось ничего - даже компьютер-книжку он закрыл решительно и с треском.
Обои желтели пусто, и он, встав на колени, взамен исписал их чёрным, вычертив угольный геометрический силуэт, стоящий в сознании с весны. Он сам был слаб и сгорблен - а чёрный был высок и чист, и в угловатой форме главы его чудилось потерянное в россыпях таблеток совершенство. Он убил свет цивилизации, достал любимые свечи и зажёг их; и свечи заплакали чёрными огневыми слезами - стояли на полу маленькими чёрными столбиками и плакали, разбуженные огнём.
И мир стал плавиться и заплывать вязкой тьмой - горячей, как растопленный воск чернейшего виду, летучий, тягучий, с запахом горьковатой гари; так, как это, пахнет комната, где горят по углам свечи, перед ритуалом зажжённые. Тлела бумага, оборачивалась пепельными перьями и потом размазывалась золой по паркету чернеющими руками, и с этим, пытаясь окончить день, засыпали антикварные часы, чей механизм оберегал и спасал точностью своей; теперь на стрелки были намотаны нити воска, и часы тащили, тащили их к последнему дневному рубежу. Всё окунается в чёрную плазму, как в святую воду: цветы и тарелки, книги и ложки, пальцы и вилки; плазма вытесняется и расплывается, и электрический дверной звонок режет её звуком - больно, больно режет.
Он повернул голову медленно, словно будучи под страхом того, что станет слышно движение мышц шеи, и было видно, как в смоляных глазах взволновался острый язычок свечного огня. Последовательно, не потревожив ни единой половицы, он поднялся на ноги и пошёл к входной двери в полнейшей темноте - близился одиннадцатый час; дойдя, остановился и встал перед чёрным прямоугольником проёма высотой чуть ниже его самого. Звонок верещал и надрывался, призывая отпереть замок.
- Серёж, - заскрежетало за дверью, - Серёж, ты дома? Серёжа!..
Он стоял столбом, моргал бессмысленно; прохрипел наконец:
- Извините, никого нет дома, - и отошёл, вернулся к свечам. Звонок подавился, умолк.
Времени оставалось ничтожно немного; распахнув настежь окна, он впустил морозную ветреную ночь в дом, и она запела приветственную песню, хлопая тканью штор, - а сам, прихватив свечу-подругу, отправился в комнату, где смотрел на невзрачный мир квартиры шкаф с большим зеркальным оком. Перед зеркалом он встал, скрестив руки на груди, и снова погрузился в ожидание. Ветер под бой часов гладил распрямившуюся спину, и спина холодела.
***
Напрасно мучил он себя людьми в белых халатах и таблетками их, пусты были терзания и порицания себя, сгорбившие его, и ни к чему были попытки бегства, в которых он сбил себе ноги и ум; ничего, ничегошеньки не стоили эти усилия удовлетворить стремление разума жить как нормальный человек и быть нормальным человеком, поскольку изначально пусто всё, в фундаменте своём содержащее только звонкую ложь миру - внешнему и внутреннему.
Бесполезны попытки убежать от того, к чему в душе стремишься навстречу ты.
Впервые распрямился он за полгода, прошедшие под тенью тоски и тревоги, распахнул настежь мутные окна, впустив так, наконец, всё самое страшное для человеческой натуры и открывшись тому. Правда состояла в том, что он не любил ни русского пейзажа ни чёрных линий, в которые сливался текст, ни людского проявления любого другого - всего того, что взращивал в себе и столь бессмысленно и отчаянно пытался полюбить.
Обречены заранее попытки полюбить то, чего не любишь ты.
Он пытался убежать от себя: ходил по врачам, глотал таблетки, пытаясь найти утешение в вырисовывающейся надежде на в ы з д о р о в л е н и е, бросил всё, бежал прочь из родного города - и запер себя, оставшись с одним только мерцающим экраном; и так он попал в мир нормальных людей, в котором оказался на месте самом ничтожном и низком. Осознание того было страшней угловатого и чёрного, пожрало и убило его.
Там, где всё чуждо для тебя, счастья не найдёшь.
Измучившись вконец, он разрешил себе сделать всё так, как хотел, - и беспокойство, порождённое людьми, ушло из его ума, стекло вместе с черным воском на пол; всё человеческое было выжжено огнём, и не осталось даже самой малейшей повадки. Без движенья час простоял он перед зеркалом, и лишь на исходе суток чёрной тенью спустился вниз по подъездной лестнице, отперев наконец дверной засов. Там, по зиме, прошёл в то место, где давно заждался его фонарь; дойдя, достал из-за ящика старое, выброшенное давно кем-то зеркало, обмыл его снегом - и поставил у фонаря, встав напротив. И это зеркало не солгало также; тогда он убрал его, поскольку не нуждался более в подтверждениях.
Чернея, без движенья, стоял он погасшим фонарём.
В квартире под угловатым номером семьдесят четыре часы пробили двенадцать раз - и остановились.