Ночь, которая учит дышать тише
конечно, только ты,
пусть самую малость, но знаешь всю мою боль, тоску наизусть...
и если ты спросишь, что приносит мне радость, я к первой строчке вернусь.
Селена-Катрин Блейк Санчес
Город в эту ночь был похож на океан из стекла и стали: волны огней катились по магистралям, взбивались пеной вывесок, разбегались по фасадам, тонули в чёрных глазницах переулков. Ветер гнал по пустым кварталам редкие клочки мусора, как белые медузы по поверхности воды. Когда такси подвезло меня к зданию «Reign Corporation», стрелка часов коснулась полуночи, и время, кажется, зависло на тугом ремешке света между небом и землёй.
Я знала: назад дороги нет. Слишком далеко я шагнула в чужую тень, слишком много нитей держала уже в пальцах. И всё же, подходя к стойке охраны, я натянула улыбку — ту, что умела превращать тревогу в лёгкую шутку, а страх — в беспечную грацию.
— Доброй ночи, мисс Блейк, — охранник поднял голову от монитора. Седина серебрилась на висках, лицо было усталым, но добрым. Его звали мистер Харгроув, и он всегда обращался ко мне просто: «девочка с тяжёлым портфелем и лёгкими шагами».
— Доброй, мистер Харгроув, — я опёрлась на стойку так, будто пришла не на кражу секрета, а за своим забытым шарфиком. — Вы меня выручите? Я… это невероятно неловко… оставила ключи от квартиры на столе. Не заберу — клянусь, утром сниму дверцу со своих петель.
Он усмехнулся, тени под глазами смягчились.
— У дверей тоже есть сердце, мисс. Но вы правы, лучше не доводить. — Он подался вперёд, снижая голос. — В такое время управленцы обычно уже не торчат в башне. Почти все разъехались. Почти, — повторил с лёгкой паузой, будто предупреждая.
— Я быстро, — сказала я, и свою улыбку приправила каплей искренности. — Обещаю. Я и ступать-то буду на цыпочках.
— Вы и так всегда ступаете, словно кошка, — кивнул он. — Берегите себя там, где начинается чужая тишина.
«Где начинается чужая тишина» — фраза прилипла, как липкий лист в октябре. Я поблагодарила его, приложила к турникету пропуск, и механический вздох ворот распахнул мне путь внутрь башни, где у каждого шва ковролина, у каждой панели стекла, у каждого зеркала был свой тайный слух.
Лифт поехал вверх мягко, как сон. На зеркальном потолке отразилось моё лицо — спокойно-строгое, с тонкой линией подведённых глаз, и только во взгляде текла быстрая тёмная вода: страх, решимость, сомнение, снова решимость. На моей ладони пот проступил блеском — я чувствовала, как карта-ключ прилипает к коже, и сжимала её, словно розу с невидимыми шипами.
Двери лифта раскрылись, как веки. Коридор был пуст, лампы вмонтированы в потолок по две в секции: мягкий свет ступенями уходил в даль. Дверь кабинета Рейна темнела в конце прохода — прямоугольник могильной плиты, гладкой и молчаливой. Я остановилась в двух шагах: вдруг он там? Вдруг он сегодня задержался, как задерживается буря в разломе скал, и спит на своей кожаной софе, и во сне слышит мои дыхание и шаг?
Сердце колотилось, будто кто-то изнутри бил кулаком в грудную клетку, требуя: «Открой, выпусти меня отсюда, с этой дороги в никуда». Я приняла воздух — короткий, холодный, угловатый — и поднесла карту к считывателю. Щёлк. Маленький кусочек мира уступил мне.
Внутри было темно. Ни одной ночной лампы — он не любил полутона; если свет — то весь, если тьма — то вся. И только панорамные окна — от пола до потолка — впускали город, как космос. Сотни огней двигались и стояли, мигали и гасли, мерцали и горели, словно внизу, под ногами, кто-то сплёл огромную световую сеть и ждал, когда на неё попадётся невидимая рыба.
Я шла по кабинету мягко, на подушечках, — туфли сняла ещё в лифте, не доверяя каблуку там, где звук шагов может стать доносчиком. Стол — чёрно-коричневый, с толстыми ножками, как у древнего зверя. На стеклянной поверхности лежал ровный веер бумаг — ничто не выдавало суеты или поспешности. Книжные ряды на стене были по линейке, по линейке, по линейке… и в этом идеальном порядке я вдруг почувствовала порыв разрушить хоть одну вертикаль, чуть-чуть сместить корешок, «поперёк» — и сердце мира сдвинется. Но я, наоборот, задержала дыхание, чтобы не сдвинуть даже пылинку взглядом.
За шкафом — потайной вход. Я знала его шрам на панели, линию — не прямую, нет, слегка кривую, как линию жизни на ладони. Отошла, приложила ладонь, толкнула — тихо, как ладья в разрез водорослей. Панель поплыла, уступив мне зев другого пространства.
И я вошла.
Всегда, когда сталкиваешься с тайной, в тебе живут два ожидания: тьма и клад. Тьма — как подвал с трубами, крысами, запахом сырости; клад — как сундук, переполненный золотыми монетами, каждая из которых звенит твоим будущим. Но здесь открылась третья опция — капсула наслаждения. Воздух пах чем-то дорогим, не одеколоном — мятной кожей, янтарём, дымом. Лёгкое гудение фильтров. Чёрная вода бассейна отражала лунный свет, переламывая его на дне в зелёные треугольники. Бар сиял стеклом: хрусталь, бутылки, как солнечные ловушки, застигнутые ночью. Шёлк покрывал кровать — тяжёлые складки, белая ровность простыней, в которую так и просилось чужое тело.
Для чего человеку, у которого весь небоскрёб — корпус власти, ещё и своя личная пещера удовольствий внутри этой власти? Чтобы снимать маску. Чтобы быть не Рейном, не акулой, не победителем, а просто мальчиком, прислушивающимся к собственным демонам. Я замерла, вбирая всё в себя, будто это могло объяснить мне хоть что-то важное. Но объяснения — такая же ложь, как и оправдания. Мне нужен был сейф.
Он оказался встроенным в стену из сланца — темное пятно металла, рубец режима «секретно». Панель — матовая, цифровая. Я провела по ней пальцами, и шёпот пластика отозвался в кончиках — будто сейф дышал мне навстречу. Пальцы дрожали; ладонь снова вспотела. В голове молниями рвались мысли: «А вдруг здесь — пусто? Вдруг код — не подобрать? Вдруг он запрограммировал систему на блокировку при первой же ошибке, и тогда…»
Я попятилась на шаг, ощутила пяткой прохладный мрамор пола, оглянулась — чтобы проверить, не тянется ли ко мне чьё-то отражение. Никто. Только я, и город в окне, и мое желание — слишком большое для одного тела.
Записка. Код. Любая подсказка. Я стала читать пространство глазами: диван — ровный, без складок, подушки — как стражи, прикоснуться — значит оставить отпечаток. Бар — ряды бутылок: виски, ром, бурбон, армянский коньяк с цифрой «20», один бокал с крошечной чайкой отпечатка на ободке — пил? недавно? Звуковая система — молчит. Возле кровати — ни-че-го. Сумочка?! Нет. Мини-ключ? Тоже нет.
Тогда взгляд цепляется за картину. Она висит как раз над сейфом: ночь пустыни, ряд чёрных холмов, небо — не синее и не чёрное, а какое-то фиолетовое, свет фонаря — как сквозная рана. Я прищурилась: в правом нижнем углу, прямо у рамы, будто ногтем царапал раздражённый ребёнок. Две линии, ещё две, крошечные царапины.
Подошла ближе.
Цифры. Неровные, но понятные: 1 0 2 4.
День рождения? Дата сделки? Номер этажа? Дата смерти? 10/24 — октябрь двадцать четвёртого… Почему эта дата кажется знакомой? Но времени нет — думать буду потом. Сейчас — риск.
Я вернулась к сейфу, провела пальцем по сенсору — он загорелся темновато-красным. Набрала: 1-0-2-4. Энергия цифр проскользнула в металл, как капля в губку. Пауза. Короткое «бзз». Щелчок. И дверь сейфа — тихо, с лекарственным вздохом — отъехала.
Изнутри пахнуло бумагой — не сырой, архивной, а свежей, толстой, дорогой. Я ожидала кипы — дела, контракты, вывески, портреты. А увидела… мало. Настолько мало, что секунду не могла поверить: две тонкие папки без броских ярлыков, коричневая конверт-папка с резинкой, маленькая чёрная коробочка (как от запонок), и пачка фотографий под резинкой.
Для чего сейф, если в нём — почти ничего? Значит, «почти» и есть всё.
Я присела на край изящного пуфика, поднесла к свету первую папку — ни названия, ни шифра, только белый прямоугольник с тонкой мерцающей каёмкой. Внутри — таблицы; цифры прыгали столбиками: фонды, зачисления, переводы, маршруты через Цюрих, Лондон, Сингапур. Фамилии скрыты и заменены микрошифрами: «L-R-17», «O-Blue», «M-12R». Пальцы бегали быстрее, глаза обжигало. Ничего не складывалось — туман, из которого выглядывали холодные шестигранники льда.
Вторая папка — короче, тоньше. Не отчёт — справки. Три справки, лаконично: «Консультации по рискам. Не обнаружены существенные нарушения». Подписи, печати, дата — трижды октябрь, даты в коридоре от двадцать второго до двадцать шестого. Я уткнулась в цифры, и вдруг «1024» царапнуло память — эта дата стояла на одной из справок: двадцать четвёртое — как будто якорь.
Конверт с резинкой: чуткая рвота желудка — не хочу — но нужно. Распахнула. Фотографии. Улыбающийся мужчина с лёгкой сединой — профессор Уильям Хейл. Вторая — он же, но не улыбается: взгляд тяжелее, как будто знает, что держит в руках петлю. Следующая — молодой парень, профиль резкий, тени под глазами, в пальцах сигарета, на фоне кирпичной стены: Эдвард Хейл. Они вместе — редкое фото: плечо к плечу, но между ними невидимая трещина. Под фото — краткие надписи шариковой ручкой: «Колумбия», «Библиотека», «Бар на Уиллоу», «Кем-то снято?». Кем-то — это кто? Агент? Шпион? Не хочу знать — но нужно.
Коробочка. Я открыла её, как открывают губы перед поцелуем — осторожно и в полсилы. Внутри — флешка. Чёрная, без обозначения бренда, с миниатюрным красным кантом. Сердце заработало сильнее. Флешка — это память. Память любит случайности, но не любит света. Если тут — «она»? Если тут — то, за что сгорел человек?
Я почти дотронулась — и отдёрнула руку. Нет. Глупо. Сейчас — глупо. Он заметит пропажу. Он поймёт рукой, взглядом, навыком. Он услышит, как флешка исчезает, как исчезает в чужих пальцах слово «контроль». А мне пока нельзя. Пока я — ученица лабиринта: я считаю шаги, отмечаю стены, запоминаю шорохи. Я не выиграю гонку у хозяина лабиринта, если рвану прямо сейчас.
Я переложила фото обратно, тем же углом к углу, и провела пальцем по воздуху — без касания — как будто возвращала на место дыхание вещей. Закрыла конверт резинкой, положила его на прежнее место, положила сверху папку, потом другую. Коробочку вернула нижним ребром к стенке сейфа, как и было. На секунду показалось: всё иначе. Подступила паника — вдруг не так? Когда ты касаешься чужого мира, каждое движение кажется преступленной границей.
Я закрыла дверцу сейфа. Щелчок отдался во мне — как хрящ в пальце, когда его тянут. Картина над сейфом — колючая, с царапинами 1-0-2-4 — будто прикрыла тайну, и тьма стала плотнее на один грамм.
«Дура, — сказала я себе, но без злобы, — ты всё ещё веришь, что он будет хранить смертельно опасный нож в сундуке на виду? Такой человек хранит нож у горла мира. А сейф — для удовольствия подозреваемых. Для нас. Для тех, кто подумает: «нашла»».
Я провела ладонью по юбке, чувствуя, как ткань, хлынувшая каскадом до колена, стирает невидимую пыль тревоги. Оглядела комнату — всё ли я оставила ровно так? Бокалы? Нетронуты. Подушки? Макушки — как купола. Шторы? Тихий прямой занавес. Воздух — ещё пахнет дорогим мёдом власти. Можно уходить.
В коридоре башни мне показалось, что ковёр стал толще — ступни тонули, как в снегу первого дня. Я ступала, и каждое «шаг» отмеряло: живу-живу-живу. Возле лифта затаилась секунда — щёлк, створки раздвинулись, и я встала внутрь, прижимая к груди пиджак, словно в нём бьётся лишнее сердце.
На первом этаже снова стойка. Мистер Харгроув поднял взгляд.
— Нашли ключи? — спросил, и в спросе его было не любопытство — забота.
— Нашла, — улыбнулась я. — Спрятались под папками, как мышь под пледом.
— Мыши часто прячутся там, где думают, что их никто не тронет, — кивнул он. — Но их всё равно находит кошка.
— А кошке кто-нибудь когда-то говорит спасибо? — не удержалась я.
— Город говорит. Ночью — шёпотом, днём — сигналами, — ответил он. — Идите. Ваша ночь длиннее других.
Я пошла. Холод снаружи ударил в лицо приятно — как пощёчина, которую принимаешь как подарок. Такси пахло вишнёвым освежителем, и водитель слушал радио, где ведущий медовым голосом рассказывал о «дожде из небоскрёбов». Я вглядывалась в окна — чёрные ящики, набитые сценариями чужих жизней — и думала о том, сколько там сейфов, сколько карточек с 1024 на нижних углах рам, сколько флешек, сколько «возможно, здесь».
Дома я не включила свет. Сняла туфли, прошла босиком по холодному полу кухни, наложила в ладонь холодной воды — прижала к глазам. Мир двигался даже в темноте: где-то у соседей за стеной звякнули стаканы, кто-то засмеялся, хлопнула дверь лифта. Я села на подоконник. Чикаго шумел. Я шумела внутри вместе с ним, как одна из его труб.
Спать не получалось; свадьба улицы и моей головы не отменялась. Я открыла ноутбук, но не для работы — для глупых подсчётов. «1024». Дата — возможно. В двоичном — тоже число, по-детски ровное. День рождения? 24 октября — чей? Его? Её? Конференции? Первой сделки? Медного крещения? Я открыла блокнот, начала писать вопросы, как список покупок: «кто оставил 1024 на картине? он сам? проверка? предупреждение? ловушка?» и рядом ставила синие точки, как материнки крошки в тесте.
Я не заметила, когда утро вошло ко мне в комнату. Сначала — серой кистью, потом — золотой, потом — горячей ладонью в щёку. Ресницы приклеились к коже, как две мокрые травинки. Я поднялась. Мне нужны — броня и улыбка. В этом городе оба дефицит.
Я выбрала белый костюм-двойку с идеально отточенными лацканами; под него — блузу цвета тёплого сливочного крема: чтобы мягкость оттеняла холод. Пояс — узкий, как знак равенства, но мне хотелось не равенства, а превосходства — над собой вчерашней. Волосы собрала в гладкий хвост — пусть острый кончик торчит над шеей, как стрелка компаса, который всегда показывает «вперёд». Макияж делала не спеша: тонкий штрих карандаша подчёркивал глаза, золото тени на подвижном веке — как подсказка, что внутри меня есть ещё солнце, просто спрятанное. На запястье — часы с узким ремешком; они всегда напоминают мне: любой план — это договор с секундной стрелкой.
Кухня пахла кофе. Я села на табурет, облокотилась, послушала шаги в подъезде, как будто это была музыка. Телефон вспыхнул — видеозвонок. Джейн и Мэй возникли на экране как две планеты: у одной — смех, у другой — хмурые брови, но обе — гравитация.
— О-о-о, кто это тут у нас богиня корпоративного Олимпа? — выдохнула Джейн, откидывая свои кудри. — Тебе бы не в офис, а завоевывать мир. Хотя, стоп… ты же и собираешься.
— Ты куда вчера делась? — Мэй не улыбалась, но глаза у неё тревожно блестели. — В клубе мы… ты знаешь. Но утром тебя уже не было. И днём ты пропала. И вечером. И ночью. Я обиделась.
— Работа, — я вздохнула, улыбнувшись так, чтобы их не ранить. — Реально работа. Завал. Если бы я была строительной техникой, меня звали бы «экскаватор». Я копала бумаги.
— Экскаватор не носит такие туфли, — фыркнула Джейн. — У него гусеницы.
— У меня — шпильки, и они эффективнее гусениц, — парировала я. — Я иногда ими пробиваю лёд.
— Ты хотя бы жива? — Мэй наклонилась ближе к экрану — так близко, что её серьёзный лоб занял полэкрана. — Ты как будто… другая.
«Другая». Мне показалось, что это слово ударилось о моё сердце, как птица о стекло. Я пожала плечами:
— Немного устала. Но всё окей. Я вчера ужинала с Лео. И, кстати, новости: мы… — я чуть улыбнулась, — решили остаться друзьями.
Пауза была почти театральной. Джейн выронила блеск для губ, Мэй приоткрыла рот.
— Что?! — завопила Джейн. — Но я уже подобрала вам имена детям. И сосчитала, сколько роз будет на вашей свадьбе. Я даже придумала твоё платье! — она всплеснула руками. — Ничего, мы подождём. Он передумает. Ты просто не умеешь убеждать.
— Я умею убеждать, — сказала я тихо, и во мне мелькнуло: «слишком хорошо умею». — Но на этот раз… — я облизнула губы — сухие, как бумага, — это здравый смысл. И Лео — хороший. Он честный. Хотя… — я на секунду закусила щёку изнутри, — иногда я думаю, что честность — это только один из костюмов, который мы надеваем, когда нам нужно понравиться миру.
— Так, стоп, — Мэй подняла указательный палец. — Я, может, что-то пропустила, но разве Лео не брат Александра?
— Брат, — кивнула я. — Но они разные, как ночь и аквариум. Один — тёмный, плотный, в небе ползут облака; другой — стеклянный, в нём рыбы-мысли. Лео мягкий. Красивый. Но… — я поискала слово, как ищут на столе кольцо, — мой. Нет, не так. «Мой» — не про него. Он — хороший. А мне сейчас это мешает.
— Ох-хо-хо, — протянула Джейн, — опять ты своего дракона приручаешь? Я знаю тебя: ты любишь поджигать мосты, а потом строить через пепел узкий канатный переход. Между прочим, по канатам ходят дрессировщики, а не юристы.
— Иногда юристы тоже дрессируют, — сказала я. — Просто не тигров, а словарь.
— Ну ты хотя бы… — Мэй морщилась, как кошка, которой дают что-то непонятное, — ела? спала? жива — это хорошо, но хочется «нормально».
— Елa, спалa, нормальнo, — улыбнулась я. — И да, девочки: я сегодня… очень спешу. Уже подъезжаю к офису. Позже увидимся? Может, вечером — чай? Без клубов, без мужиков, без розовых мечей.
— Мы согласны на чай, — торжественно сказала Джейн. — Но без «без». Если слово «без» в этом предложении появляется ещё раз — я прихожу к тебе с шампанским.
— Договорились, — кивнула я.
Мы попрощались. Экран стал чёрным, как омут. Я увидела в нём своё отражение — и впервые за утро почувствовала, как дрожь, тонкая, спиральная, поднимается вдоль позвоночника. «Никто ничего не должен знать». Внутри меня была сталь. Но сталь иногда ржавеет от солёных слов.
Холл башни встретил меня ровным гулом вентиляции. Дневной мистер Харгроув улыбнулся, и в этой улыбке было что-то заговорщическое:
— Ключи — не забыли? — подмигнул.
— Сегодня — нет, — ответила я. — Я теперь привязала их к бутылке воды. Если забуду ключи, забуду и пить. А это — опасно.
— Ключи и вода, — сказал он. — Самые древние из наших богов.
Секретарь у стойки наверху одарила меня профессиональной улыбкой — чуть больше зубов, чем требует дружелюбие. Я ей ответила своей — зачем? — да потому что улыбки — валюта этого мира. В коридоре я поймала на ходу чей-то взгляд — скользящий, как холод по стеклу. Обернулась — никого, только камера с круглым глазком, мигающим красным бессмертным зрачком. «Всё нормально, — сказала я себе. — Всё так и должно быть». Но внутри шевельнулся лёгкий раздражённый зверёк: не люблю, когда глаза — без лиц.
На моём столе лежала стопка дел — скрепки вспыхивали крошечными молниями в солнечном пятне. Я провела по ним пальцем — металл был тёплым, будто только что дышал. На самом верху красовался акт по слиянию, по которому мы с руководителем вчера отчитывались перед Рейном; ниже — правки контракта по поставкам оборудования; ещё ниже — письмо из антимонопольного комитета с сухой формулировкой «не возражаем при соблюдении следующих…». Всё было так скучно, обыденно, прямолинейно, что хотелось завыть от контраста с моей ночной драмой. Но работа тоже важна. «Обычность» — лучшая броня.
Я включила лампу. Свет лёг на листы, как тихая пыль. Включила ноутбук. На экране вспыхнула почта. Первое письмо — от Лео: «Подтвердил билеты в Нью-Йорк. Пятница, утренний рейс. Ты за мной — или я за тобой? L.» Его буква «L» была как выгравированный брелок — круглый, простой, домашний. Я поймала себя на улыбке. Пусть будет просто. Хотя бы с ним.
Следующее письмо — от внутреннего отдела: методичка по обновлению протоколов безопасности. Я щёлкнула, подарила улыбке отпуск, и она ушла на юг моего лица. В третьем письме — приглашение на семинар, посвящённый «этике корпоративного управления». Я почти рассмеялась. Этикетка на бутылке, с которой сорвали крышку.
Голова по чуть-чуть прояснилась. Ночь — сцепленные шестерёнки — отмоталась на полоборота. Я набросала правки в документ, подписала сопутствующие письма, проверила формулировки. Кодекс. Процедуры. Подчинение языку — это то, что делало меня той, кто приносит другим четкость. Точность в словах — как острый нож для хирурга: без него ты просто ударишь пациента палкой.
В десять — созвон с отделом закупок; в одиннадцать — короткая летучка с руководителем; в двенадцать — подготовка в переговорную; в час — тишина для работы. Я заранее заполнила тишину делом — иначе точно сойду с ума.