Эталон уверенности
Четверг выдался тугим, как струна, натянутой между правдой и ложью, между долгом и тем, что хрипит где-то глубоко под кожей и зовёт по имени, обещая всё разрушить одним неверным шагом. Утро началось с кофе, который пах не бодростью, а гарью пережжённых нервов; пар поднимался из картонного стакана, как дым от недогоревшего костра, и щекотал ноздри, унося с собой остатки сна. Офис «Reign Corp» жил привычной жизнью: открывались и закрывались стеклянные двери, по ковролину скользили каблуки и полуприторные мужские парфюмы, принтеры кашляли листами отчётов, а на светлых стенах двигались отражения людей — быстрые, рваные тени, не успевающие за собственными планами.
Я старалась не думать о том, что будет завтра, когда самолёт увезёт меня в Нью-Йорк вместе с Лео, и ещё сильнее старалась не думать о Рейне — его голос, как ледяная игла, раз за разом вспарывал тишину внутри. Я пряталась за рутину, как за щитом: коллекция договоров по одному пресному спору об интеллектуальной собственности, переписка с внешними консультантами, завёрнутая в убойный корпоративный язык, и черновик юридического заключения, который никак не желал приобретать финальные очертания — слова текли, но не складывались в броню.
В какой-то момент я поняла, что если не вынырну хотя бы на пять минут из этой офисной вязи, то просто перестану чувствовать собственные пальцы. Я поднялась и пошла в коридор — туда, где смешивался шёпот секретарей, запах чернил и гул лифтов, где чужие разговоры иногда лечат лучше таблеток. На углу, у аппарата с водой, стоял парень из маркетинга — высокий, в узких серых брюках и белой футболке под пиджаком, с лёгкой улыбкой, которая делала его похожим на актёра из рекламы. Я знала его по имени — Ник Уоллес, кажется. Ник всегда шутил так, будто у него припасено в кармане пять разных концов любого разговора, и он выбирает лучший под настроение собеседника.
— Катрин, — произнёс он, когда я подошла, и в его голосе прозвенела дружелюбная нотка, не обязывающая ни к чему. — Смотрю, правовые волны сегодня особо бурные?
— Скорее вязкие, — сказала я, и уголки моих губ сами тронулись оттепелью. — Вроде грести просто, а лодка не двигается. Пожалуйста, скажи, что у вас в маркетинге есть формула, как заставить сутки становиться длиннее.
— Формула есть всегда, — Ник показал мне пластиковый стакан с водой, как фокусник, достающий платок из рукава, — но её обычно портит реальность. Хотя… можно подсыпать немного цинизма, щепотку самоиронии и грамм три сарказма — получится отличный коктейль, который спасает от начальства.
— Я аллергична на начальство, — удивилась я собственному признанию и тут же добавила: — Вернее, на определённый его подвид.
Ник хмыкнул; в глазах блеснула искорка, ловящая мой подтекст:
— Подвид «антарктический самец, питающийся страхом и дедлайнами»?
— Почти угадал, — сказала я, — только ещё с костюмом-тройкой и взглядом, которым можно резать сталь.
Мы оба засмеялись тихо — так, чтобы звук отскочил от стены и не проник в кабинеты, где за то же самое могли выдать выговор. И тут коридор прорезало знакомое, режущее ухо: шаги, точные и безжалостные, как метроном, и голос, обрамлённый стальным кольцом дисциплины.
— Вивьен, повестку на пятницу перенесём. Созвон с Цюрихом на девять, не позже, — говорил Александр Рейн, идя мимо нас с секретаршей, которая торопливо записывала указания в планшет, стуча по экрану тонкими острыми пальцами. — И подготовьте мне сводку по судебной практике за последний квартал. Я хочу видеть тренды, а не отписки.
Он проходил, и воздух вокруг него, казалось, становился холоднее. Шлейф его парфюма — сухой, терпкий, как привычка к власти — оставался на секунду позже, чем он сам. Я автоматически отвернулась к Нику и сделала вид, что снимаю невидимую пылинку со своего рукава, но, видимо, Вселенная решила, что ей мало моей осторожности.
Секретарша, нервно переставляя бумаги из руки в руку, зацепилась краем папки о металлический уголок стены; листы вырвались, как стая белых птиц, и посыпались на пол. Несколько — прямо к моим ногам. Я инстинктивно присела, чтобы помочь собрать. Ник тоже наклонился. Вивьен смутилась, принялась судорожно поднимать страницы, шепча: «Извините… боже… простите…»
И именно в эту секунду Александр остановился. Я почувствовала — как вдруг на меня смотрят. Не просто глаза — как будто на мою кожу ложится холодная ладонь.
— Блейк, — произнёс он спокойно, но так, будто моё имя было сомнительным пунктом в отчёте, — советую не путать добрую вежливость со склонностью сунуть нос в чужие документы.
Я выпрямилась, покраснев от резкого неприятия, будто меня окатили ледяной водой. В руке у меня был один лист; я протянула его Вивьен. Та метнулась и торопливо забрала бумагу.
— Я просто помогла, — ответила я. — Не думала, что вежливость у нас теперь приравнивается к преступлению.
Он приподнял бровь. Тонкая линия рта скривилась.
— Вежливость — не преступление, — сказал Александр. — Преступление — это халатность. Вы, кажется, и так норовите вечно находиться у границ допустимого.
— Вы серьёзно? — я ощутила, как во мне поднимается волна — горячая, кипящая, и если её не остановить, она выплеснется. — Я была у своего рабочего места и на минуту вышла в коридор поговорить с коллегой. Если вам нужно, чтобы люди превращались в роботов, — так и повесьте табличку «не разговаривать во время рабочего процесса». Желательно рядом с огнетушителем.
— Лучше повесить табличку «не притворяться незаменимой», — его голос стал чуть ниже, опаснее. — Вы — стажёр. Напоминаю, если вдруг забыли. А стажёрам полезно не путать офис с университетским кампусом и не устраивать в коридорах клуб по интересам.
— Знаете, — сказала я ровно, — вы в какой-то момент переступаете ту грань, после которой ваш «контроль» начинает пахнуть дешёвой диктатурой. Люди здесь — не ваши солдаты.
Ник кашлянул, едва заметно шагнув в сторону. В коридоре притормозили двое ребят из финансового отдела; ещё пара лиц мелькнула из-за стеклянных дверей переговорной. Зрители. Случайные, но очень любопытные.
— Ах вот как, — Александр чуть наклонил голову, будто рассматривал под увеличительным стеклом насекомое. — Грань, диктатура, люди… Вы выучили набор слов, Катрин. Только забыли, что ответственность меряется не словарём, а результатом. Ваши отчёты — посредственны. Ваши меморандумы — затянуты. Ваше внимание — избирательно. И при этом вы позволяете себе гулять по этажам во время рабочего дня, строить глазки любому встречному и спорить со мной о том, как мне руководить собственной компанией.
Секунда — и меня ударило током. Слова резанули, как бритва по внутренней стороне руки — туда, где тонкая кожа и все нервы наружу. Я видела, как в глазах у Ника появилась неловкость: он хотел что-то сказать, пошутить, разрядить, но перед лицом Рейна шутки превращались в пепел. Секретарша опустила голову так низко, словно боялась, что, если встретит мой взгляд, мы оба повиснем на одной петле сочувствия.
— Постойте, — выдохнула я. — Вы сейчас перешли черту.
— Вы её не видите, — холодно откликнулся он. — Поэтому не заметили, как давно стоите по другую сторону.
— Чёрт возьми, Александр, — сорвалось у меня, — вы всегда так делаете? В вас есть хоть капля уважения? Хоть к кому-нибудь? Или вы всерьёз считаете, что люди вокруг родились, чтобы стелить красную дорожку к вашему дьявольскому трону?
— Следите за своим языком, Блейк, — в голосе зазвенели металлические нитки. — Грубость — аргумент тех, кто исчерпал мысли.
— Мысли исчерпали вы, — сказала я. Я уже не выбирала слова — они вырывались, как пар из свистка локомотива. — Ваша «империя» держится не на вас, а на тех самых людях, которых вы унижаете при любом удобном случае. Вы — не бог и не суд, чтобы выносить приговоры. Вы — человек, который привык, что мир соглашается, даже когда он неправ. И знаете что? Это не делает вас сильным. Это делает вас слепым.
Он шагнул ближе, став по-настоящему высоким, перекрыв мне половину света из окна. Между нами остался воздух — плотный, как стекло.
— Мне безразлично, что думает стажёрка, у которой хватает смелости хлопать дверью и хвататься за то, что ей не по силам, — произнёс он тихо. — И если вы рассчитываете на снисхождение, потому что умеете смотреть так, словно мир вам должен, то, Блейк, вы ошиблись дверью. Ваше место внизу пищевой цепочки, и туда вы вернётесь с первой же ошибкой.
— Ох, пошёл ты в чёртова… — я сглотнула, но не удержалась, зло и чётко бросив: — …нахер, Александр. Не смей говорить со мной так, будто я кусок мусора. Я работаю здесь не просто так. И я не обязана слушать вашу мерзкую тиранию, когда вы лезете в мою жизнь.
— В твою жизнь? — он усмехнулся, без улыбки. — Разве у тебя она есть — отдельно от того, кто платит тебе зарплату? Стажёры всегда путают крышу над головой с небом над головой. Ты сюда попала милым лицом, не головой. И чем раньше ты это примешь, тем меньше боли будет дальше.
Внутри что-то надорвалось. Слышно было, как где-то справа вздохнули — зрители сжались, как будто им стало стыдно за меня и за него одновременно. Я почувствовала, как во мне вспыхнул огонь. Жгучий, бесстыдный. Чрезмерный.
Моя рука взлетела сама — быстрый резкий взмах, хлопок, полный, как выстрел в закрытом помещении. Чёткая, безжалостная пощёчина легла на его щёку. Голова Александра чуть дёрнулась — не столько от силы, сколько от неожиданности. На его лице мгновенно выступила красная полоса, стянув кожу.
Тишина осела, будто пыль после взрыва.
Он смотрел на меня из-под тяжёлых век. В его глазах не было пустоты — там что-то колыхнулось, потемнело. Ненависть? Любопытство? Признание моего существования, наконец-то выбитое из него ударом? Я не узнала. И знать не захотела.
Я развернулась и пошла. Каблуки отбивали дробь по ковролину. Ник попытался позвать меня, но слова застряли у него в горле; секретарша закрылась своей папкой, как щитом. Я почти бежала через холл — ту самую белую пустыню безжизненных улыбок — и рывком распахнула стеклянную дверь.
— Селена! — услышала я сзади. Голос Лео — тёплый, человеческий, не режущий, не ломящий. — Эй, стой, подожди!
Я остановилась уже у турникетов. Лео догнал меня, перешагнул через дорожку, схватил за плечи — не резко, осторожно, как трогаешь птицу за крыло, чтобы не сломать.
— Смотри на меня, — сказал он тихо.
Я подняла глаза. И тут же слёзы, такие тяжёлые, что казались кусочками расплавленного стекла, соскользнули по щекам. Я не пыталась их удержать. Они просто шли и шли — как дождь, который небо больше не в силах держать.
— Он… — слова задохнулись. — Он сказал… такую грязь. Перед всеми. Как будто я… как будто я не человек.
— Он — придурок, — Лео медленно втянул меня в объятия. Я уткнулась носом в его плечо; пахло чем-то свежим, успокаивающим — как после грозы раскрываются окна, и воздух обнимает тебя. — Слышишь меня? Он — законченный придурок. И то, что он говорит, не становится правдой, даже если он произносит это своим королевским тоном.
— Мне… так больно, — я зашептала, почти без звука. — Так, будто он ногтями по сердцу провёл. Как будто взял и вывесил на всеобщее обозрение то, что я пытаюсь спрятать.
— Он не имеет этого права, — сказал Лео. — И знаешь что? Завтра мы улетаем в Нью-Йорк. Три дня. Ты не увидишь его. Ты не услышишь его голос. Ты будешь в другом городе, со мной, и мир станет тихим, насколько это возможно рядом со мной.
Я фыркнула сквозь слёзы, и из этого вышла полудобрая, полуболезненная улыбка.
— С тобой мир редко бывает тихим, — сказала я.
— Согласен, — он усмехнулся. — Но у меня есть талант в нужный момент приносить кофе и слушать, когда это действительно нужно. Я вообще-то выдающийся слушатель. Только не говори, что это из-за того, что мозги у меня выключены. Они включены. Иногда.
— Спасибо, — произнесла я и почувствовала, как внутри что-то чуть отпускает. — Спасибо, что ты есть.
— Всегда, — сказал он. — Всегда рядом, слышишь? Завтра — Нью-Йорк. С семинарами, скучными презентациями, кофе в ассортименте и городом, который отвлекает лучше любой терапии.
Я кивнула. Он провёл ладонью по моим волосам; мы стояли, как два человека на границе ливня и ясного неба, и я знала, что если сделаю сейчас шаг вперёд, то не утону.
— Отпущу тебя? — спросил Лео.
— Да, — ответила я. — Я… Я хочу домой.
Он кивнул и проводил меня до выхода. Мы больше не говорили слов — они были лишними, как шелест обёртки после того, как достал конфету. На ступенях я обернулась: Лео стоял, прислонившись к колонне, и смотрел на меня с такой теплотой, что я почти почувствовала ладонями тепло от его взгляда.
Дома я разделась молча, как будто тело само распадалось на привычные действия. В душевой кабине вода сперва леденела, потом становилась горячей, и это переключение — от морозной иглы к обжигающему шелку — почти заново собирало меня по косточкам. Пена пахла цитрусом и чем-то еле заметным, как запах первой страницы новой книги. Я смывала с себя офис, голоса, взгляды, и — тщетно — слова Александра. Они налипли на кожу, как копоть, и не уходили. Пришлось просто выключить воду и позволить им остаться — как остаются шрамы, даже когда кровь давно остановилась.
Я накинула мягкий халат, достала телефон и уже почти пошла на кухню, когда поняла, что мысли всё равно вязнут. «Готовить» в таком состоянии — значит дать ножу шанс выскользнуть из руки. Я открыла приложение и заказала пиццу — грязный, честный кусок утешения, который слишком часто заменяет объятия. Пока ждала, включила старый фильм — тот, где героиня начинает новую жизнь в городе, который обещает всё, но требует в обмен сердце. Свет экрана плавал по стенам, как блукающие огни в лесу, и на секунду стало спокойно.
Позвонил телефон. На экране — Десмонд. Брат. Тот, кто умеет держать меня за руку, даже когда наши города на разных концах карты.
— Сестра, — сказал он, и я уже слышала: его голос — как шаги по гравию. Твёрдо, уверенно. — Новости есть, но тебе не понравятся.
Я требовательно вслушалась в паузу.
— Картера пока нет. Он исчез. Ни одной зацепки. Словно провалился. Люди смотрят, слежка идёт, но ноль. Мне это не нравится, — он стиснул слова, как зубы, чтобы не выругаться; я знала этот оттенок его злости.
— Ты найдёшь, — тихо сказала я. — Ты всегда находишь.
— Я найду, — подтвердил он. — Я не прекращу, пока не найду. Слышишь? Но ты держись подальше от лишних разговоров. Не верь никому. Никому, Катрин. Даже тем, кто улыбается. Особенно тем.
Я не сказала ему о сообщениях от Картера; не сказала о сейфе, о фотографиях. Это был бы ещё один камень в ту реку, через которую нам обоим и так с трудом удаётся переходить. Я спросила о другом:
— Мама как?
— Спокойно, — в его голосе появилась мягкость, как в шерсти у животного, которое ты гладишь против шерсти. — Врачи довольны. Я был у неё. Она улыбается, спрашивает, когда ты приедешь. Я сказал: скоро. Не волнуйся, сестра. Мы подхватим её, даже если мир решит снова дернуться.
— Спасибо, — сказала я и почувствовала, как напряжение с плеч сползает, как сброшенная на пол рубашка. — Ты мне очень нужен. Всегда.
— И ты мне, — ответил он. — Иди, сестра. Отдохни. И… не принимай сегодня важных решений. Завтра — другой день.
Я отключила. Пицца приехала — слишком горячая, слишком вкусная, слишком ненужная и при этом самая верная еда после ударов. Я съела два куска, остальное оставила на завтра — как будто завтра будет легче, и я смогу доесть то, что сегодня не вмещается.
Ночь легла на город мягче, чем утром, и я уснула не оттого, что была готова, — просто тело взяло своё.
Утро — с запахом кофе и спокойной музыкой на фоне — казалось искусственно выведенным из инкубатора. Я открыла глаза и сразу написала девочкам: «Девочки, планы на выходные отменяются, командировка в Нью-Йорк. Постараюсь привезти вам по магниту и по кусочку нескучной истории». Мэй отреагировала сразу россыпью грустных смайлов и одним мстительным: «Вернёшься — требуем ужин». Джейн прислала сердце и картинку, где чемодан прыгает от радости, как щенок. Я улыбнулась и почувствовала, как внутри появляется тонкий лучик нормальности.
К аэропорту я приехала немного раньше — люблю, когда у меня есть запас времени на тревогу. О’Хара махал своими терминалами, как гигантскими крыльями; гул, шарканье чемоданов, запах кофе, шёпот объявлений о посадке — всё это слипалось в одно странное ощущение: в этом месте все одновременно улетают и возвращаются к себе. У входа стоял Лео. На нём была светлая рубашка цвета утреннего молока, тёмно-синий блейзер, тёмные джинсы и белые кроссовки; на запястье — часы, не кричащие, но точные и правильные, как человек, который их носит. Он улыбнулся, когда увидел меня; эта улыбка всегда делала мир менее острым на краях.
— Ты готова? — спросил он.
— Больше, чем к чему бы то ни было, — ответила я и поймала отражение себя в стекле: высокий силуэт, длинное пальто цвета дыма, мягкий шерстяной свитер ванильного оттенка, узкие тёмные брюки, лоферы на тонкой подошве, волосы собраны в аккуратный хвост, серьги-гвоздики, мягкий нюдовый макияж — лицо, которое умеет улыбаться, даже когда внутри битый лёд.
Мы прошли регистрацию, сдали багаж и уселись в зоне ожидания. Я смотрела на электронное табло: American Airlines ORD → JFK, посадка вовремя. Небо за окнами было чистым, но в воздухе стояла прохлада, как будто город проснулся не до конца.
Самолёт взлетал мягко, и чем выше он шёл, тем меньше становились дома, машины, тем тоньше — ниточки дорог. Я думала о том, как странно держать в голове целый мир и при этом слышать только своё дыхание в стеснённом кресле. Лео рядом пролистывал заметки на планшете, иногда бросая в мою сторону короткий взгляд — не проверяя, не контролируя, а просто фиксируя: я здесь.
Мы приземлились ближе к вечеру. Нью-Йорк встретил влагой — будто кто-то только что тщательно вымыл огромный небоскрёб, и ещё не успел протереть. Ветер был липким, но не неприятным — он пах Атлантикой и бензином, зеленью парка и металлом мостов. Солнце клевало в горизонт, оставляя от себя длинные огненные полосы.
Я потянулась за телефоном, чтобы вызвать такси, но Лео, почти щеголяя, покачал ключами:
— Я тут заранее подумал. — И показал на чёрный блестящий внедорожник на парковке проката. — BMW X7. Влезет всё, даже если ты решишь внезапно купить половину Пятой авеню.
— Ни за что, — фыркнула я. — Я — аскет. Максимум — одну сумку и маленький грех.
— Маленький грех — это кофе после шести, — сказал он. — А сумка — это уже философия.
Мы сели в машину, и Лео мягко вывел её на шоссе. Огни потекли вдоль, как светящиеся строки в книге, которую читаешь, и не хочешь, чтобы она заканчивалась. Нью-Йорк был одновременно огромным и близким— как старший брат, который снится в детстве то добрым, то ужасным.
Отель — «The Plaza» — стоял, как всегда, царственно, будто он не часть города, а город — часть его. Внутри пахло дорогим деревом, полиролью, лёгким ароматом цветов. Хрустальные люстры не просто светили — они играли на стенах сложными схемами, как будто напоминали: мир — это лишь сложная игра света и тени.
На регистрации я назвала своё имя. Девушка в форме улыбнулась отработанной, но не пустой улыбкой, проверила бронь и вручила мне ключ-карту.
— Ваш номер, мисс Санчес, — сказала она. — Вид на Центральный парк. Если что-то потребуется — просто наберите «0».
Лео получил свою карту. На секунду мы переглянулись — с пониманием: у каждого будет свой остров.
— Прогулка? — спросил он почти небрежно, когда мы оказались у лифтов. — После ужина. Я знаю пару мест, где Нью-Йорк звучит не громко, а как шёпот.
— В другой раз, — сказала я мягко. — Я… я правда выжата. Завтра семинар, я хочу лечь пораньше, чтобы утром голова не была из стекла.
— Понимаю, — кивнул он. — Тогда завтрак? Скажем, в восемь? Я возьму хорошее место. Где круассаны не отдают пластиком.
— Договорились.
Лифт наполнился мягкой музыкой, словно специально выведенной для того, чтобы скрыть неловкие паузы и чужие мысли. Двери открылись на моём этаже. Коридор был так тих, что казался аквариумом — только шаги делают на ковре круги, которые тут же исчезают.
Я приложила карту, дверь щёлкнула. И, когда я вошла, у меня из груди сам собой вырвался короткий вдох восторга.
Номер был словно коробочка с драгоценностью. Панорамные окна в полный рост