Чёрные пионы.

Рассвет над кладбищем Святого Креста не был триумфом. Он был похоронным саваном, наброшенным на поле боя. Свинцово-серый свет, лишенный тепла, лизал почерневшие надгробия, выхватывая из полумрака жуткие детали: груды странного, лоснящегося пепла, бывшие Цветочными Стражниками; глубокую, зияющую яму на месте могилы Анны Волкер, из которой все еще поднимались струйки холодного, едкого дыма, пахнущего сожженной серой и костями; черную, маслянистую пыль, осевшую на мерзлой земле, на камнях, на одежде двух неподвижных фигур у края пропасти.

Тишина царила абсолютная. Не звенящая, как раньше, а тяжелая, гнетущая, как сырая земля на крышке гроба. Ни шелеста ветра в голых ветвях дубов - они стояли недвижно, как каменные стражи. Ни крика вороны. Ни даже собственного дыхания - казалось, оно замерло вместе с миром. Это была тишина после конца. После катаклизма, сметевшего все живое и неживое, оставившего лишь пустоту и пепел.

Эмма очнулась первой. Не от толчка, не от звука. От холода. Ледяного, пронизывающего до самых костей, как будто ее вытащили из ледяной воды и оставили на морозе. Он был знаком, но иным. Не внутренним, высасывающим жизнь холодом проклятия, а внешним, жестоким, физическим холодом зимнего утра. Он заставлял дрожать каждую мышцу, каждую косточку. Боль в предплечье была тупой, далекой, как эхо прошедшей бури. Она открыла глаза.

Мир предстал перед ней в оттенках серого и черного. Серое небо. Серые камни. Черный пепел. Черная яма. И Адель. Лежащая рядом, лицом вниз, одна рука бессильно протянута к краю разверзшейся могилы. Ее поза была неестественной, скрюченной. Кожа на открытых участках лица и шеи была мертвенно-белой, почти синюшной, покрытой тонким узором инея. Она не дышала. Ни единого движения грудной клетки. Ни облачка пара у рта в ледяном воздухе.

- А... Адель? - Эмма попыталась произнести имя, но из горла вырвался лишь хриплый, беззвучный выдох. Голос не слушался. Горло сжал спазм. Она попыталась пошевелиться. Тело отозвалось нечеловеческой слабостью и болью - глубокой, разлитой по всему существу, как будто ее вывернули наизнанку и бросили обратно. Каждый сустав скрипел, каждое движение требовало невероятных усилий. Она с трудом приподнялась на локтях, опираясь на неповрежденную руку. Рана на предплечье выглядела ужасно - глубокий, воспаленный разрыв, но черные прожилки вокруг него поблекли, стали серыми, сухими, как мертвые корни под корой. Яд отступил, оставив после себя руины.

Она доползла до Адель. Каждый сантиметр давался ценой слез боли и изнеможения. Дотронулась до ее плеча. Кожа под тонкой тканью куртки была твердой и ледяной, как мрамор. Никакого ответа. Ни тремора. Ни стона. Ничего.

- Нет... - хрип вырвался наконец из груди Эммы. - Нет, нет, нет... Адель, просыпайся! Пожалуйста!

Она перевернула ее на спину. Движение было неловким, тяжелым. Лицо Адель... Оно было спокойным. Слишком спокойным. Застывшим. Губы слегка приоткрыты, синюшные. Ресницы покрыты инеем. Глаза закрыты. Но под тонкой кожей век не было привычного напряжения, движения зрачков во сне. Была пустота. Окончательность. Эмма прижала пальцы к ее запястью. Ни пульса. К шее. Ни биения сонной артерии. Только ледяная тишина под кожей.

Волна абсолютного, леденящего душу отчаяния накрыла Эмму с такой силой, что она едва не рухнула обратно. Это был не просто горечь утраты. Это было ощущение краха всего мира. Адель была ее якорем. Ее силой. Ее последней связью с рациональностью в этом безумии. Она вела их сквозь ад, и даже когда все рушилось, в ее глазах горела искра борьбы. Теперь эта искра погасла. Погасла, спасая ее, Эмму. Втянув в себя весь яд, всю тьму, чтобы дать ей шанс.

Рыдания подступили к горлу, но не вырвались наружу. Они застряли комком, душили, выжигая изнутри. Слезы замерзли на щеках, не успев скатиться. Она опустила голову на ледяную грудь Адель, не чувствуя ее холода сквозь собственное оцепенение. Дрожь сотрясала ее тело - уже не только от холода, а от шока, невыносимой боли утраты и жуткого, всепоглощающего одиночества. Она осталась одна. Совершенно одна. В центре мертвого кладбища, среди пепла кошмаров, с телом сестры, отдавшей за нее жизнь.

Время потеряло смысл. Эмма не знала, сколько просидела так - минуту, час? Рассвет медленно, нехотя набирал силу, окрашивая серое небо грязно-розовыми полосами. Свет становился чуть ярче, но не теплее. Он лишь подчеркивал ужас окружающей картины: развороченную могилу, черные пятна пепла, иней на камнях и на лице Адель.

Именно в этом холодном свете Эмма заметила изменение. Тонкую, почти невидимую струйку пара, вырывающуюся из приоткрытых губ Адель. Она была слабой, прерывистой, но... она была. Эмма замерла, не веря своим глазам. Она прижала ухо к груди Адель, отчаянно вслушиваясь сквозь собственный стук сердца и шум в ушах. Ничего. Тишина. Но... струйка пара повторилась. Слабее.

Надежда. Жестокая, безумная, режущая как лезвие. Она вонзилась в Эмму острее любого отчаяния. Она заставила ее подняться, превозмогая боль и слабость. Надо было действовать. Сейчас. Пока эта искра жизни, если это она, не угасла окончательно.

Эмма огляделась. Кладбище было по-прежнему пустынно и безмолвно. Город далеко. Помощи ждать неоткуда. Она вспомнила старую, покосившуюся часовенку у входа, которую они видели, пробираясь сюда. Там могло быть хоть какое-то укрытие от холода. Надо было тащить Адель туда. Это казалось невозможным. Она сама едва держалась на ногах. Но альтернатива - оставить ее замерзать здесь - была немыслима.

Собрав всю волю, Эмма встала. Ноги дрожали, подкашивались. Она наклонилась, обхватила Адель под мышки. Вес был невероятным. Казалось, ледяное тело вобрало в себя тяжесть всей тьмы, которую оно поглотило. Эмма застонала, напрягая каждую мышцу, каждое сухожилие. Рана на руке горела огнем. Она потащила. Не подняла - потащила по мерзлой, неровной земле, оставляя темный след на инее. Каждый метр был пыткой. Каждое движение - подвигом отчаяния. Она спотыкалась о камни, о груды пепла, падала на колени, царапая руки, но снова поднималась и тащила. Пот замерзал на лбу, смешиваясь со слезами.

Путь к часовне казался бесконечным. Древние дубы молчаливо наблюдали за ее мучительным шествием. Казалось, сама земля кладбища сопротивляется, не желая отпускать свою добычу. Но Эмма шла. Влекомая только этой слабой струйкой пара, этой безумной надеждой.

Часовенка была маленькой, полуразрушенной. Дверь давно сгнила, остался лишь проем, завешанный паутиной и какими-то лохмотьями. Внутри царил мрак и запах плесени, пыли и старого дерева. Но здесь не было ледяного ветра. Эмма втащила Адель внутрь, уложила ее на холодный каменный пол у алтарного возвышения, которого уже не было. Сама рухнула рядом, задыхаясь, сердце колотилось так, что казалось, вырвется из груди. Боль во всем теле оглушала.

Она снова прильнула к Адель. Грудь все так же не двигалась. Но струйка пара... она была чуть заметнее. И Эмма почувствовала что-то под пальцами на запястье Адель. Не пульс. Слабое-слабое трепетание. Как крылья пойманной бабочки. Бесконечно далекое. Бесконечно хрупкое.

Надежда вспыхнула ярче. Сердце бьется. Чудом. На последнем издыхании.

Эмма сбросила с себя свой порванный, пропитанный гарью и черной слизью свитер. Осталась в тонкой футболке. Холод внутри часовни тут же впился в кожу иглами, но она не обратила внимания. Она накрыла Адель свитером, стараясь утеплить ее ледяное тело, хотя понимала тщетность - источник холода был внутри. Потом она схватила ее руки, начала яростно, отчаянно тереть. Ладони, запястья, предплечья. Пытаясь разогнать кровь, вернуть тепло. Она растирала ей лицо, щеки, лоб, сбивая иней. Говорила, хрипло, прерывисто, сами слова были обжигающе нелепы в этом месте:

- Держись, Адель! Держись, ты слышишь? Ты сделала это! Ты победила! Оно ушло! Держись ради меня! Пожалуйста!

Ее руки немели от холода и усилий. Рана на предплечье ныла, напоминая о собственном близком конце. Но она не останавливалась. Она дышала на лицо Адель, пытаясь согреть его своим дыханием, хотя ее собственное дыхание было ледяным. Она прижималась к ней, пытаясь отдать последние крохи тепла.

Время снова растянулось. Минуты казались часами. Рассвет медленно пробивался сквозь разбитое окно часовни, выхватывая из мрака пыльные лучи, в которых танцевали мириады пылинок. Они освещали неподвижное лицо Адель, ее синюшные губы, иней, таявший теперь от трения, оставляя мокрые дорожки, похожие на слезы. Эмма чувствовала, как силы покидают и ее. Сознание начинало плыть. Боль и холод сливались в одно тупое, всепоглощающее ощущение. Она уже почти не чувствовала своих рук. Но она продолжала тереть. Потому что остановиться означало признать конец.

И тогда случилось чудо. Не громкое. Не яркое. Тихое.

Под пальцами Эммы, на запястье Адель, слабое трепетание усилилось. Стало чуть отчетливее. Потом - вздох. Неглубокий, хриплый, мучительный. Как будто из самых глубин ледяной пустоты. Грудная клетка Адель едва заметно приподнялась, затем опустилась. Пауза. Потом еще один вздох. Слабый, но регулярный.

Эмма замерла, не веря. Она прижала ладонь к груди Адель. И почувствовала его. Стук. Глухой, редкий, слабый, как далекий стук в дверь заброшенного дома. Но это было сердцебиение. Жизнь, цепляющаяся за краешек бытия, возвращающаяся из ледяной бездны.

- Да... - прошептала Эмма, и ее собственный голос сорвался на рыдание, наконец вырвавшееся наружу. Слезы, горячие и соленые, потекли по ее грязным, исцарапанным щекам, тая иней на ее собственной коже. - Да, Адель... Дыши... Дыши...

Она снова начала растирать ее руки, но теперь с новой силой, с новой, хрупкой надеждой. Она сняла свою футболку, оставшись в одном бюстгальтере, ледяной воздух обжег кожу, но она не обратила внимания. Завернула в нее ледяные ступни Адель. Продолжала дышать на ее лицо, согревая его.

Постепенно, мучительно медленно, лед начал отступать. Бледность кожи Адель сменилась на мертвенно-серую, потом на восковую. Синева губ побледнела. Дыхание становилось чуть глубже, чуть чаще. Сердцебиение - чуть увереннее. Она не открывала глаз. Не приходила в сознание. Она была где-то глубоко внутри, в царстве льда и теней, откуда только начала долгий, мучительный путь обратно. Но она дышала. Она жила.

Эмма, обессиленная, опустилась рядом. Дрожь охватила ее с новой силой - теперь уже от холода и истощения. Рана на руке пульсировала зловеще. Она знала, что помощь нужна им обеим. Срочно. Но как? Доползти до дороги? С ее состоянием? И оставить Адель здесь одну?

Она осмотрелась в тусклом свете часовни. Алтарь был разрушен. На полу валялись обломки скамьи. И... в углу, под слоем пыли, она заметила что-то темное, прямоугольное. Ящичек? Старая, облупившаяся церковная кружка для пожертвований? Она подползла. Это был старый, обшарпанный ящик из-под церковных свечей. Пустой. Но внутри... лежала смятая, грязная газета. И коробок спичек. Половина спичек была сломана, коробок сырой, но несколько целых спичек внутри были.

Огонь. Маленький. Жалкий. Но огонь.

Эмма схватила коробок дрожащими руками. Она собрала сухие щепки от скамьи, клочки газеты. С трудом, с третьей попытки, чиркнула спичкой. Желтый огонек вспыхнул, осветив ее изможденное, залитое слезами лицо. Она поднесла его к бумаге. Бумага затлела, потом загорелась. Огонь перекинулся на щепки. Маленький, дрожащий костерок запылал в центре часовни, отбрасывая прыгающие тени на стены и на лицо Адель.

Тепло. Первое настоящее тепло за бесконечную ночь. Оно было ничтожным против всепроникающего холода часовни, но оно было. Эмма придвинулась к огню, подставив ему окоченевшие руки. Потом осторожно придвинула поближе ноги Адель. Пламя лизало холодную кожу, заставляя иней таять быстрее. Эмма видела, как мышцы лица Адель непроизвольно дрогнули. Как будто в ответ на тепло.

Она сидела у костра, глядя на слабое пламя и на лицо сестры, цепляясь за этот крошечный островок тепла и надежды посреди моря льда и пепла. Боль, усталость, шок - все отступило на второй план перед простой задачей: держать огонь. Подбрасывать щепки. Не дать ему угаснуть. Это был ее последний бой. Бой за жизнь Адель. За их обе жизни.

Рассвет окончательно рассеял тьму. Серый свет залил часовню, смешиваясь с желтым светом костра. В его лучах Эмма увидела, как реальность кладбища медленно возвращается. Не как кошмар, а как место скорби и памяти, пусть и заброшенное. Птица - обычная ворона, не чудовищная - каркнула где-то на крыше. Далёкий гул машин донесся с дороги.

Она знала, что надо идти. Искать помощь. Но не могла оставить Адель. Не сейчас. Не когда она так близка... и так далека. Она сидела, подбрасывая последние щепки в огонь, готовая жечь саму скамью, лишь бы тепло не угасло. Готовая ждать хоть вечность.

И тогда Адель открыла глаза.

Не резко. Медленно. Веки дрогнули, приподнялись. Взгляд был мутным, невидящим, полным ледяной пустоты и ужаса, принесенного из того места, где она побывала. Он блуждал по потолку часовни, не фокусируясь. Губы шевельнулись, пытаясь что-то сказать, но издали лишь хриплый, беззвучный выдох.

- Адель? - Эмма бросилась к ней, схватив ее ледяную руку. - Адель, ты здесь? Ты со мной?

Глаза Адель медленно, с невероятным усилием, повернулись к Эмме. Взгляд был узнающим, но глубоко потрясенным, как у человека, пережившего клиническую смерть и увидевшего не свет, а бездну. В них не было радости. Не было облегчения. Был шок. Глубокая, непробиваемая усталость. И море немого вопроса, который невозможно было задать.

Она попыталась снова. Губы сложились в слово:
- Х...о...л...о...д... - выдохнула она, и это было не просто описание. Это было исповедально, как признание в самом страшном грехе. - В...с...ю...д...у...

Потом ее глаза снова закрылись. Но дыхание оставалось ровным, пусть и слабым. Сердцебиение - устойчивым. Она не ушла обратно. Она уснула. Человеческим сном. Глубоким, исцеляющим, отгораживающим от кошмара.

Эмма опустила голову на каменный пол рядом с Адель и заплакала. Тихими, бесшумными слезами облегчения, горя, благодарности и бесконечной усталости. Она плакала за Меллису, ставшую жертвой и оружием. За Эндрю, поглощенного тьмой. За всех Стражников, бывших когда-то людьми ее рода. За Изабеллу, запутавшуюся в собственной жажде силы. За Анну и ее нерожденное дитя, чья боль породила кошмар. И за себя. За Адель. За то, что они выжили. За ту непомерную цену, которую заплатили.

Костер догорал. Последние угольки тлели, отдавая последнее тепло. Но солнце, бледное и холодное, уже поднималось выше, пробиваясь сквозь разбитое окно часовни. Его свет падал на лицо спящей Адель, и в этом свете Эмма увидела нечто важное. Метка на ее запястье. Красный след от прикосновения лепестка. Он не исчез. Но он изменился. Он был бледным, как старый шрам. И холодным на ощупь. Но не зловещим. Не живым. Как память. Как шрам от битвы.

Внезапно снаружи донесся звук. Не птичий крик. Гул мотора. Приближающийся. Потом - скрип тормозов. Шаги по мерзлой земле. Голоса. Мужские. Озадаченные. Испуганные.

- Господи... Посмотрите сюда... Что здесь произошло? Пожар? Вандализм?
- Идите сюда! В часовне... Две женщины! Одна... Боже, она вся в крови! Они живы?

Эмма не поднялась. Она просто повернула голову к дверному проему, где стояли двое мужчин в форме лесников, их лица искажены шоком и неподдельным ужасом от увиденного на кладбище. Она встретила их взгляд. В ее глазах не было страха. Не было даже облегчения. Только бесконечная, ледяная пустота и тишина, глубже, чем любая тишина кладбища. Тишина, в которой навсегда остался шепот корней и вой демона.

- Помогите... - прошептала она, и ее голос был едва слышен. - Пожалуйста... Помогите нам...

Лесники бросились к ним. Один к Эмме, другой к Адель. Их руки были грубыми, но теплыми. Их голоса - взволнованными, но человеческими. Они поднимали их, заворачивали в свои куртки, говорили что-то о скорой, о полиции.

Эмма позволила себя поднять. Она смотрела на спящую Адель, которую несли к машине. На ее бледное, но уже не ледяное лицо. На кладбище, медленно уплывающее из вида - поле пепла, черная яма, молчаливые дубы.

Они выжили. Они выбрались из ада. Но ад, она знала, не исчез. Он затаился. В глубокой, развороченной могиле Анны Волкер, под слоем холодной земли, лежал один-единственный, обугленный, но целый черный корешок. Глубоко спящий. Но живой. Готовый ждать. Готовый прорасти снова, когда боль и скорбь создадут для него почву. Когда кто-то из рода Волкер, ослепленный горем или жаждой силы, невольно даст ему точку опоры.

Род не прервался. Он унес с собой слишком много жизней, слишком много душ. Его корни уходили слишком глубоко. Победа была пирровой. Цена - запредельной. И тишина, наступившая после бури, была не миром, а хрупким перемирием. Эмма закрыла глаза, чувствуя, как тепло машины и шум мотора обволакивают ее. Но внутри оставался ледяной осколок - память о холоде, о шепоте, о глазах в черных цветах. И знание. Знание, что кошмар может притихнуть, но он никогда не умрет. Он будет ждать. В тишине. В тени. В глубине крови. Навсегда.