Хозяин могил

7

Пока жрец нервно теребил разложенную на софе хламиду, пытаясь расправить намертво застывшие на ней складки, и робко косился на прохаживающегося взад-вперёд некроманта, тот обдумывал положение, пытаясь восстановить картину событий, произошедших за последние дни. Фарус не обращал внимания ни на что вокруг, поэтому уже четвертый раз пинал валяющиеся на полу книги, что ещё больше раздражало и так сидящего как на иголках Тарошку. Однако поделать с этим тот ничего не мог – некромант просто перестал отвечать на оклики и, когда жрец случайно встретился с ним взглядом, то на него оттуда посмотрело что-то жуткое, мертвяще холодное и абсолютно спокойное.

«Словно самому Кахалу в глаза заглянул», - подумал Тарошка, снова и снова растягивая рукав, в бесплодной попытке разгладить ткань.

«А получается вот что», - думал тем временем некромант, - «Жрец, вне сомнений ведомый благими мотивами, решил столетнего мертвого ребёнка просвещать, да заботу о нём проявить. Мысль, возможно, не самая плохая, да, к сожалению, не пришло жрецу в голову совета спросить у своего брата, служащего повелителю мёртвых. И не ведал жрец, что нежить, особенно если до смерти это был ребёнок, мыслит и действует по-другому, нежели обычный человек. Если человек, особенно в младшем возрасте, очень легко увлекается новым, ищет знаний и занятие просто по собственной натуре – это нужно ему для развития, то мертвец... Мертвецу не положено судьбой и мирозданием развиваться. Мертвец останавливается, находится в стагнации. Хозяин Кладбища должен застыть в том самом состоянии, когда он решил пожертвовать собой на благо своих потомков и вечно служить живым, будучи мёртвым. Эти эмоции, это чувство долга и ответственности навечно становятся сутью, стержнем, основой мертвеца. Мертвец существует только тем, что переживал тогда, и навеки остаётся таковым. Ему неведомы иные чувства и стремления, ему чуждо новое и неизвестное. Именно поэтому такое решение должно приниматься добровольно и в зрелом возрасте. Здесь же... Ребёнок был не способен понимать всего, на что он соглашается. Даже близость смерти от чумы не могло этого изменить. Всё, чего хотел мальчик – быть полезным и снова увидеть папу и маму. Если он был чужим для тех людей (а иначе и представить нельзя – кто же позволит своему подопечному такое сделать?), то мальчик скорее всего чувствовал себя бесполезным и лишним, и возможность послужить всему посёлку и вновь ощутить себя нужным кому-то была для него словно праздник. Поэтому, пренебрегая собой и собственными нуждами, он согласился.

Что дальше? Не долг и не ответственность ведёт его заботу о кладбище. Он не может защитить кладбище как полноценный хозяин. Он лишь делает то, что ему кажется правильным, при этом забывая даже о собственной могиле. Вся его суть осталась в прошлом, он хочет сделать всё правильно и быть полезным. Но есть ещё кое-что, на чём застрял мертвец. На невыполненном обещании и на собственной смерти. Это обычно для всех мертвецов – и Хозяин не исключение. Обычно жрец производит ритуал отпускания всех обид и не сдержанных слов, чтобы новый Хозяин не затеял кровавую вендетту какому-нибудь бедняге, а то и всему его роду из-за невыплаченного долга. Жреца при ритуале мальчика же не присутствовало. Поэтому он до сих пор копит злобу на то, что так и не встретил своих родителей после смерти. Не ясно, правда, на кого, однако то, что это не отпускает мертвеца - очевидно.

Мертвец соглашается учиться, однако им явно движут какие-то иные цели, не те, которые хочет видеть жрец. Он смиренно учит грамоту, читает сказки и требует всё новые книжки. Продолжается этот ужас до тех пор, пока наконец-то он не натыкается на «Альманах хворей и болезней». И читает там, что мертвящая чума, которой можно заразиться от покойников, протекает вовсе не так, как случилось у него».

8

– Может всё-таки возьмём с собой лопату, мастер некромант? Это несложно, надо только попросить кузнеца, и мы ещё недалеко отошли от деревни...

– Успокойся, Тарошка, – в третий раз отвечал Фарус без всякого раздражения.– Мы не раскапывать могилы идём. С этим уже справились те, кто в них лежали.

Юный служитель богов всё никак не мог успокоиться. Его одолевали странные двойственные чувства – с одной стороны, наученный своим наставником, он не мог не относиться с подозрением и большой долей отвращения ко всем вещам, связанным с мертвыми и некромантами. С другой же, где-то глубоко в его груди загорался огонёк возбуждения, перебивающий дух и увлекающий его куда-то ввысь, обещая таинства, от которых голова идёт кругом, и исполнение древней и нерушимой традиции, крепкой, как подножие потухшего вулкана. Этим вулканом ему, почему-то, виделся его отец. Тарошка не хотел себе признавать, однако теперь, кроме желания как можно быстрее спровадить тёмную личность из подопечной ему деревни, он ощущал побуждение, нет, скорее неотложную необходимость присутствовать при всём, что будет происходить на земле мёртвых, и даже быть частью этого.

Фарус почувствовал это ещё там, в доме. Поэтому пытался не выказывать никаких эмоций, когда у юного послушника от волнения начали дёргаться локти. Что он не преминул сделать, впрочем, так это наказать ему взять с собой одеяние жреца смерти, которое ранее приметил у служки дома, и теперь у бедняги было хотя бы чем занять свои руки. Несмотря на трясучку, одеяние он так и не выронил. Фарусу подумалось, что если бы он не взял с собой это платье, то пришлось бы им возвращаться к кузнецу за лопатой, дабы хоть чем-то занять парню руки, иначе он задевал бы своими удивительно длинными локтями всё, включая деревья и некроманта.

– Ну вот и пришли, – подытожил служка, ещё раз переминая в руках одежды, словно надеясь, что на этот раз он отыщет новую сторону из двух существующих, держать которой ему будет наконец удобно.

Место где были закопаны преступники, назвать перекрёстком было очень сложно. Конечно, фактически это действительно было пересечение двух троп, однако, судя по их запущенности, сюда захаживали разве что лесные звери. До событий последних дней, разумеется. Сейчас же место и вовсе казалось заброшенным всеми живыми существами. Даже птичье щебетание было слышно откуда-то издалека, из другой части леса, где звери могли существовать без опаски и не чувствовали этого мерзкого и пугающего запаха осквернённых трупов. На самом деле, конечно, дело было не в запахе, а в чем-то гораздо более сложном и в то же время простом. По неписанному закону природы живое никогда не уживалось с мёртвым, а уж когда мёртвое начинало ходить,то вовсе стремилось убраться куда подальше.

Так и сейчас, даже трава вокруг осыпавшихся могил пожухла и потеряла связь с землёй, и то, что раньше было небольшой опушкой, где, возможно, иногда задерживался путник, прежде чем продолжить свою дорогу, теперь больше напоминало залысину, волосы с которой опали и лежали рядом, превращаясь в сухой и ломкий мусор. Кое-где на этой залысине можно было увидеть отвратительные пожелтевшие пятна, словно язвы, где даже земля не могла справиться с напором противоестественного прикосновения. Фарус провел по земле рукой – здесь, наверное, возродившиеся твари пролили свою первую слюну, почуяв неутолимый голод и гнев, переданный хозяином.

– То... То есть они действительно выкопались? – недоверчиво смотрел на разорённые могилы Тарошка.

– Словно мне есть резон тебя обманывать, – фыркнул некромант.– Можешь посмотреть поближе, только не мешайся под ногами.

Тарошка аккуратно развесил одежду, которую нёс с собой, на одну из ветвей дерева над ними, а сам присел на корточки, рассматривая зияющие в земле дыры. Некромант немного постоял, прикрыв глаза и принюхиваясь к чему-то, широко раздувая ноздри, а затем ловким броском кинул посох молодому жрецу. Не успев понять, что делает, Тарошка поймал посох, а затем в ужасе на него уставился и едва удержался от того, чтобы отбросить его как можно дальше от себя.

– А... п-правду говорят, что посох некроманта может змеёй обернуться в руках чужого?

– Брешут, – хмыкнув, отвечал Фарус, опускаясь на колени.– Народ вообще много чего о нас, некромантах, придумывает. Так на нас легче все беды и проблемы списывать.

Тарошку, похоже, это заявление не слишком успокоило, однако попыток выкинуть посох он больше не делал. Некромант же тем временем принялся раскапывать осыпавшуюся грязь руками. Тарошка, едва сдерживая своё любопытство, разглядывал ямку, над которой уселся сам.

Гробов не было и в помине – кто станет тратить дерево на разбойников. Судя по всему, повесили их прямо тут же – над опушкой высилось крепкое тисовое дерево. Одна из толстых ветвей отходила в сторону от кроны и на ней явно виднелись следы от верёвки. К тому же на ней была свежая трещина – видимо, спешившие закончить дело селяне вздёрнули всех троих разом, и ветка не выдержала веса. И откуда у местных когда надо берётся столько сильных мужиков? Когда помощь понадобилась некроманту, некому было даже ворота открыть...

Тарошка, не решившись использовать для такой цели доверенный ему посох, взял упавшую ветку и потыкалею немного в стенки ямы. Неизвестно какого результата ожидал служка, однако не последовало никакого – яма совсем не отличалась от любой другой, разве что за исключением того, что копали её словно бы снизу. Впрочем, почему словно, если некромант сказал, что именно так и было? Принимать слова Фаруса после стольких лет обучения у Лакора на веру было необычно, однако несложно, и Тарошка уже начал к этому привыкать.

– Смотри-ка, – вдруг окликнул служку некромант, – Удачная находка!

Некромант продемонстрировал Тарошке короткий, в два локтя, кусок затёртой верёвки с разошедшимся, но узнаваемым узлом. Служка только фыркнул да пожал плечами – по его мнению найденная им ветка была ничем не хуже этой драгоценной находки, но если мастеру некроманту угодно...

– Да смотри же ты внимательней! – внезапно отвесил парню подзатыльник некромант.– Видишь, узел сохранился. У этой верёвки осталась власть над умертвием! Быстро – осмотри остальные могилы – вдруг там есть ещё!

Тарошка обиженно потёр затылок – внезапно возникло ощущение, что ничего не изменилось, и перед ним снова его учитель, Лакор. По крайней мере в раздаче подзатыльников некроманты от светлых жрецов ничем не отличались.

Короткий обыск оставшихся могил, впрочем, не принёс ничего нового. От верёвок остальных мертвецов остались лишь разодранные клочки. Как сказал Фарус, пробуждённые гневом своего создателя, умертвия испытывали его во время подъёма, поэтому разорвали в ярости всё, до чего дотянулись, включая верёвки, которые селяне вряд ли позаботились даже снять с трупов. Одна из петель, впрочем, видимо ослабла ещё когда бандита вешали, поэтому и свалилась, когда его закапывали.

– Похоже они действительно отправились прямиком к курганам, -–принюхивался к одному ему ведомым запахам Фарус, – А бедняга-пастух попался просто по дороге. Сдержать пыл своих слуг заклинатель не смог... или не захотел.

Тарошка сглотнул, придерживая свою буйную фантазию, в красках разрисовывающую, как Брана разрывают на куски вместе с его прекрасными овцами. Только та почему-то не желала придерживаться, наоборот, картинка, словно рисованная искусным художником прямо тут и прямо сейчас застлала взор Тарошки.

Белый курчавый мех разлетается по зелёному полю, забрызганный багрово-алой кровью, а умирающий парень надсадно хрипит и всё тянет руку куда-то к небу, пока трое разбойников длинными зубищами выгрызают ему внутренности. А пастух смотрит, смотрит прямо на Тарошку, и губы его шевелятся, безмолвно проговаривая мольбы о помощи. Упыри урчат и давятся, пытаясь сожрать как можно больше, сражаются друг с другом за самый лакомый кусочек. Вот один из них впивается в воздетую к небу руку, и хрип заходится истошным предсмертным воплем. Тарошка случайно встречается взглядом с одним из умертвий. Встречается и замирает, не в силах отвести глаз от жутких дырок в почти обычном человеческом лице. Почти, за исключением окровавленной пасти с зубами-иглами, и глаз, пылающих злобой, жестокостью и чем-то жутким, совершенно нечеловеческим.

В себя Тарошку пришлось приводить Фарусу.

– Пойдём-ка лучше отсюда, – после непродолжительного осмотра похлопал вздрогнувшего жреца по плечу некромант, – Всё равно, что надо мы уже нашли. И ты поосторожней с этим своим даром, увидишь ещё то, чего не следует – проблем потом не оберёшься...

С этими словами некромант пошагал в обратную сторону по тропинке, а недоумевающему послушнику не осталось ничего, кроме как поспешить следом.