Глава II. Укус Черной Вдовы.
Сан-Франциско
Осталось 16 часов
Пронырливые и дотошные журналисты, эдакие оппозиционеры на бумаге, ютились в офисе, заваленном стопками пожелтевших папок, истлевшими веревками, бутылками, фантиками, засаленными салфетками, крошками и самым зловредным мусором — лживыми и корыстолюбивыми репортерами, отпустившими щетину, жирные кудри и пивные животы. В этих авгиевых конюшнях витали клубы сигаретного дыма, треск рвущихся очерков, шуршание отскакивающих от урн смятых черновиков.
С первыми лучами рассветного солнца, маслянисто плывущего в пуху пегих облаков, зодчие сенсаций и сплетен строчили колонки, обменивались горланя, как на базаре, бредовыми идеями, будто испивали чашу с психотропами, и закусывали пончиками, травили пошлые анекдотики.
В душную акваторию снующих фотографов, очевидцев и шастающих на перекуры беззубых акул пера вошла плетёная пляжная шляпка с крупным бутоном лилии в самом цвету. Чёрная юбка, отороченная кружевами, под цокот кофейных туфель на шпильке тянула следом шлейф французских духов и отвисших челюстей.
Незваная, но ныне желанная, дамочка пришла по душу главного редактора. Он крайне увлечённо перемалывал листья табака в чаше стаммеля, бесшумно шевеля губами. Вернее — его шёпот притеснялся громогласным телевизором, креплённым к облупленной стене.
— Мистер Старк! Мистер Старк! — визжал ящик. — Как Вы прокомментируете новостную эпидемию о появлении Ваших внебрачных дочерей?
— Скажу так, — самовлюбленный рябивший брюнет в классическом костюме снял «летчики», — если бы каждую новоиспеченную дочь я принимал всерьёз с распростертыми объятиями, то обанкротился бы на алиментах. А папочка-немиллиардер — уже не так круто. Моя единственная дочь — безопасность Америки, — и сей джентльмен, источающий необъяснимый флёр харизмы, показал свой фирменный жест, знак травокуров и пацифистов. — Да, мир! Я люблю мир! Сидел бы без работы.
Даже деловитая особа завороженно глядела на самолюбование народного любимца, будто погрузившись в транс. Резкое сужение цветного монитора до мизерной точки и всецелое почернение привели визитершу в чувства, чьи чувственные пухлые губы и рыжие пряди неприкрыты широкими полями шляпки.
— Прошу прощения за бедлам, — оправдывался редактор, откладывая пульт в горсть нераскрытых конвертов на шатком письменном столике, — присаживайтесь. — Он сплел пальцы воедино. — Что столь красивая гостья забыла в нашем нищем захолустье?
Гостья грациозно опустилась на стул под стать прочей мебельной рухляди. Нарочито спустив с цепи пуговицу изумрудной кофточки, она мило улыбнулась:
— Ничего страшного. Буду краткой. Меня зовут Наталья Ровейн. Я — адвокат мисс Уэйинг. Мне поручено обсудить с ее бывшим мужем, мистером Броком, некоторые нюансы брачного контракта...
Редактор — окольцованный мужчина солидной наружности — жадно утолял голодный взор ложбинкой в глубоком декольте, отчего прошляпил всю реплику, окромя знакомой фамилии:
— С Эдди? — переспросил редактор. — Хотите убить его?
— Простите? — ошеломлённо разлепив глянцевые уста, Наталья ненароком потянулась рукой к подолу юбки, прощупывая на бедре металлический предмет. И это вряд ли подвязка.
— Для Эдди развод с женой пришёлся как нож в спину. Он замкнулся в себе, из незлобливого превратился в угрюмого мизантропа. Да ладно бы мизантропа! — отмахнулся редактор. — Пить начал! Ночует в подворотнях, скитается по притонам. И жутко воняет, — мужчина, скуксившись, зажал крылья носа.
— Обещаю быть мягкой и учтивой, — лаская бархатной наощупь ножкой голень редактора сквозь ткань брюк, рыжая чертовка подала грудь вперёд, томно пролепетав:
— Так где мне найти мистера Брока?
Ну разумеется, «язык» обомлел.
И развязался на всю катушку.
***
Уже на улице Чёрная Вдова активировала беспроводной наушник, пульсирующий пурпурной подсветкой:
— Посылка скоро будет у меня.
— Чудно. Жаль, что Смайт её не получит, — насмешливо и мерно трещал баритон. — Позаботься, чтобы отправка не уложилась в срок.
— Принято, — и отключив гарнитуру, Романофф лукаво исказила лепестки губ...
***
Осталось 13 часов
Стая голубей всполошилась с провода, нависшего лианой над проезжей частью захудалого района Сан-Франциско. В срамных переулках бездомные копошились в мусорных баках, выворачивая мусорные потроха в поисках сгнившего и плесневелого пропитания, заскорузлых лохмотьев и перин в придачу с плодовитыми тараканами.
Моросило в преддверии осеннего дождика.
Дебелая баба в ветхозаветном халате развешивала исполинское нижнее белье, кропящее струями воды на кричащих прохожих, напоследок матерящих нерасторопную и хамовитую домохозяйку, проклинающую недовольных вдогонку.
Небосклон выцветал, тускнея.
Звон катящейся бутылки, осушенной до капли. Бродяги в отрепьях, разведшие костёр на пластиковых и макулатурных поленьях, с опаской оглянулись, смачно плюнули и вернулись к согреванию грязных и зловонных загребущих лап.
Бутылка катилась по дуге и наткнулась на выпрямленную джинсовую штанину, рефлекторно согнувшуюся в колене.
Озябший человек кутался в шерстяной платок, спасаясь от пробирающего до мозга костей октябрьского мертвого дыхания. Дрожащими пальцами он вытащил из нагрудного кармана джинсовой куртки мятую фотографию, выплюнутую некогда полароидом.
Запечатленная идиллия влюблённых ещё грела зябкую плоть, но не домашним очагом, а раскалённым железом, к коему прибегали издревле для позорного клеймения.
Её звали Энн Уэйинг. Однокурсница, скромняжка, провинциалка. Рыженькая с большими печальными голубыми глазами. Он битые три месяца ухаживал за ней, тратил последние деньги, позабыл об обыденном комфорте общественного транспорта, пешим ходом дрейфуя по городу.
Добился. Нежно любил. Души не чаял.
А она — врала без зазрения совести, обеляя блудливую натуру. Измены. Ложь. Расставание и высмеивание. Предательство. Сочащаяся кровью и чёрной желчью рана, зияющая безрадостные шесть месяцев.
— Это всего лишь игра, — хохотала Энн, — стерва, которая любит играть чужими чувствами. Меня целиком и полностью знают лишь два человека. Тебя это никак не касается.
Горькая правда, как извещение о смерти, ворошила бездушно: отнюдь не два человека знали её, а два десятка — и это минимум. Она отдавалась на спор, за выпивку, на одну ночь. И клялась хранить верность Эдди.
Эдди Броку, отныне валяющемуся в пьяном угаре подле хабалок, бомжей, нищих, воров и проституток.
Боль и ненависть, слезы и тоска скреблись по ту сторону грудной клетки, где-то в области сердца.
Дрожащими пальцами Эдди убрал фотографию за пазуху, зажмурился, как бы выдавливая жгучие жемчужины, обжигающие щетинистые щёки.
Воспалённые глазные яблоки терялись в тенях угрюмой мины и впалых глазниц. Скручиваясь, Эдди зарылся в сальные копна темных волос, торчащих, точно обильно смазанные гелем.
Почему люди не ценят искреннюю, добродетельную любовь? Почему хотят лишь мимолетные страсти? Почему с ним обошлись так нечестно? Неужели притчи о важности поступков и красоты души мужчины для женщины, а не тела, богатства внутреннего мира, а не банковской ячейки, — успокоительное для для наивных и обманутых пай-мальчиков?..
Эдакая лоботомия.
Эдди искал ответа у Творца.
Но тот глух и равнодушен.
Эдди искал ответа у людей.
Но те тоже глухи и равнодушны, а ещё болтливы и циничны; им нужен шут, козел отпущения и чучело перед тем, как набить сполна брюхо.
Эдди искал ответа в себе.
А находил — бездонный колодец, из которого черпается лишь память с послевкусием мук, присущих борьбе с раком или самой памятью, роящейся воспоминаниями, как пчелы в улее, жалящими не менее болезненно.
Бутылка пуста. Эдди в слепой надежде высовывает язык и трясёт над ним горлышком, но — бутылка пуста. В спонтанном гневе он бросает сосуд. Звон битого стекла.
Ржанье отребья у костра.
И чьё-то осуждающее цаканье.
— Не подскажите, где найти бродячего философа? — женский голос с хриплым обертоном пропел над ухом Эдди.
***
Кубик сахара канул в чашку чёрного горячего чая.
— Наташа Романофф, — повторил чахлый брюнет, отерев нос тыльной стороной ладони, — непривычное имя для американца. Восточная европейка?
— Русская, — обаятельно ответствовала рыжая миледи, пару раз отпив заварной напиток, и кокетливо подмигнула, — если быть точным.
— К слову, о точности, — Эдди щелкнул, нервно оглянувшись на домашний интерьер уютного кафе, — уточните, для чего вам понадобился неудачник, который, во-первых, нищеброд, а во-вторых — абсолютно не нравится красивым женщинам?
Наташа взяла руку Эдди и одарила проникновенным взглядом, вторгаясь оным в потёмки ранимой души, отчего сердце Брока и без того сбитое дыхание прибавили темпа:
— Как думаешь, я красивая?
Эдди опешил, однако — взболтнул лишнего, вертевшееся на языке:
— Да, красивая. — И добавил как провинившийся ребёнок. — Очень.
Хищноокая Романофф оскалила белоснежные зубки:
— Но ты же мне нравишься, — и выпростала из сумочки портсигар. Раскрыв ларец с сигаретами, Наташа протянула его Эдди напротив и наклонилась к нему, якобы нечаянно выпятив груди в тесной изумрудной кофточке.
Она как искусная любовница прошептала:
— Давай расслабимся...и уединимся. Я сняла номер в отеле неподалёку.
Сконфуженный и поражённый её ведьмиными чарами, разящими самые сокровенные желания, изможденный невзгодами и скитаниями паренёк безропотно принял предложение, закурив.
Странный запах сигарет.
Ни дать ни взять волшебный: душевные терзания позабылись, нытьё плоти улетучилось, а мрак мыслей озарился феерическим экстазом из-за развратных постельных сцен с Наташей, виртуозно седлающей и утробно мурлычущей, стонущей и заводящейся от хлёстких шлепков.
Наташа запрокинула голову назад, закусывая нижнюю губу и сладострастно вскрикивая в исступлении.
Сласть утекает. Остаётся вкус металла.
И страшнее того — безлунная ночь.
Эдди утонул в океане безмятежного сна...
***
Наушник пульсировал пурпуром.
— Порадуй новостями, моя девочка, — обеспокоился баритон.
— Посылка у курьера. Ему нужен вертолёт, — сообщила Чёрная Вдова.
— Умница. Машина уже тронулась.
Звонок окончился.
Романофф избавилась от миниатюрной гарнитуры.