Грех бессмертия

Эзраэль сидел в полумраке своей комнаты. Тяжёлые шторы пропускали лишь полосы тусклого света, и в этом свете казалось, что его глаза стали ещё темнее, а зрачки — глубже, будто в них притаился голод.

Он провёл языком по губам, вспоминая ту ночь.
Вкус… не похожий ни на что, что он пробовал раньше.
Не кровь оленя, не тёплое дыхание убитой лани — это было иное, сладкое, горячее, пульсирующее… живое.

— Чёрт… — прошептал он, сжимая виски. — Это неправильно… но я не могу забыть это.

В груди нарастало чувство насыщения, и с каждой минутой он понимал: оно иное, оно глубже. Его тело будто наполнили силой — мышцы стали легче, движения быстрее, разум — яснее. Даже слух и зрение обострились.

Но вместе с этим пришла новая мука: голод вернулся уже через сутки, и животная кровь перестала утолять его полностью. Он пробовал: охотился, как прежде, но вкус был пустым, безжизненным, словно вода вместо вина.

Каждый день становился пыткой. Он чувствовал, как жгучее желание возвращается, как пальцы сами сжимаются, как он становится раздражительным, нетерпеливым.

На балах его улыбка оставалась прежней — обаятельной, лёгкой, чарующей.
Он смеялся с дамами, принимал бокалы вина, кивал на шутки молодых дворян.
Но внутри него звучал другой бал — хищный, голодный, звериный.

Он смотрел на шею очередной красавицы, на ямочку у ключицы, и в воображении видел, как кожа там бледнеет, как жизнь покидает её с каждым его прикосновением.

— Не сейчас… ещё немного… я должен держаться… — твердил он себе каждый вечер.

Но чем сильнее он сдерживался, тем мучительнее становился голод. И с каждым днём Эзраэль понимал: человеческая кровь — это не случайность, это его новая суть.

Музыка в бальном зале была лёгкой, почти игривой. Лепные стены отражали сотни свечей, смех дам и звон бокалов сливались в одну симфонию праздности. Эзраэль появился, как всегда, под руку с отцом, в идеально сшитом тёмном камзоле. Его улыбка была обворожительна, а глаза — глубокие, манящие, как омуты, в которых многие девушки уже тонули.

— Сеньор Эзраэль, вы опоздали, — кокетливо заметила графиня Рене, коснувшись его локтя.
— Лишь для того, чтобы вы заметили моё появление, — мягко ответил он, и она залилась румянцем.

Он кружил в танце с одной, затем с другой. Белоснежные шеи мелькали перед глазами, лёгкие ароматы духов смешивались с запахом живой, горячей крови.
Он слышал биение их сердец. Каждый удар отзывался в его висках.

— Сделай шаг… никто не заметит… — шептал внутренний зверь.
— Нет. Не здесь. Не сейчас, — сжал кулаки Эзраэль.

Он вышел в сад, где было прохладно и тихо. Вдохнул ночной воздух. Но голод не отступал.
Из зала выбежала Анна — та самая, с которой недавно разделил страстный танец.
— Сеньор… вы так внезапно исчезли, — её голос был мягок, почти шепот.

Он посмотрел на неё. Тонкая шея, чуть вздёрнутый подбородок, глаза, полные ожидания.
— Анна… если бы вы знали, как мне опасно быть рядом с вами… — выдохнул он.
— Опасно? — она шагнула ближе. — Мне кажется, это вы опасны для меня.

И он почти поддался. Его губы коснулись её щеки, горячее дыхание скользнуло к шее…
Но он резко отстранился.
— Идите. Сейчас же. — Его голос был резким, почти хриплым.

Анна опустила глаза и убежала, оставив его одного — с голодом, который с каждой минутой становился лишь сильнее.

Ночь была тягучей и безмятежной. Луна, словно сломанный серебряный щит, пряталась за рваными облаками, бросая бледный свет на каменные плиты старой часовни. Воздух пах воском и стылым ладаном, свечи на алтаре тлели, едва касаясь светом древних икон.

Анна вошла неслышно — лёгкая поступь по холодным плитам, платок едва прикрывает волосы. Она пришла поставить свечу за больную мать, не зная, что за её спиной, в глубине зала, в тени колонн уже стоял он.

Эзраэль.
В его глазах металось что-то нечеловеческое — желание, голод, и странное томление.

— Сеньор Эзраэль?.. — её голос дрогнул, когда она обернулась. — Вы… здесь так поздно?

Он сделал шаг вперёд, и свечи будто дрогнули от этого движения.
— Сон не идёт, — тихо ответил он, — иногда легче молчать среди каменных стен, чем среди людей.

Она улыбнулась — робко, как привыкли улыбаться те, кто ещё верит в чистоту мира.
— Я… тоже. Мне страшно за маменьку.

Он подошёл ближе. Шаги отдавались гулким эхом.
— Ты добрая, Анна. Слишком добрая для этого места, — его голос стал ниже, почти шёпот.

Она подняла на него глаза — и встретила взгляд, в котором была бездна. В этот миг её сердце забилось чаще, но не от страха.

— Сеньор… вы пугаете меня, — одними губами.

Он остановился прямо перед ней. Протянул руку, убрал прядь волос с её лица.
— Тогда уйди, — сказал он почти нежно. — Но если останешься — будет поздно.

Она не ушла.

И в этот миг его сдержанность треснула. Он шагнул ближе, её спина коснулась холодной колонны, дыхание смешалось. Их губы встретились — сначала осторожно, почти невинно, но в следующую секунду его поцелуй стал жадным, жгучим.

Анна едва выдохнула его имя, но слова утонули, когда он прижал её крепче, пальцы скользнули по её шее — и в следующую секунду клыки прорвали кожу.

Тёплая кровь хлынула в его уста, сладкая, обжигающая, живая. Она дёрнулась, но он уже держал её, будто боялся отпустить.

— Прости… — прошептал он, когда вкус её жизни заполнил его до последней капли.

Анна ослабла, её пальцы скользнули по его плечам, свечи колыхнулись — и лишь молитвы на иконах остались свидетелями того, как святыня превратилась в место падения.

Ночь сменилась сумраком раннего утра. Туман стелился по каменным плитам часовни, пропитывая воздух холодом и сыростью. Никто не видел, как Анна вошла туда в темноте, никто не слышал её шагов по скрипучим доскам.

Но жители соседнего поместья заметили её отсутствие. Несколько слуг и друзей собрались, тревожно переглядываясь. Кто-то предложил проверить часовню — место, куда она часто ходила помолиться.

Когда они вошли, перед ними предстала мрачная картина: тело Анны лежало на холодных плитах, бледное лицо отражало смесь ужаса и удивления. Руки были слегка прижаты к груди, а глаза закрыты.

— Боже мой… — выдохнула одна из женщин, прикрыв рот руками. — Она… она…

Слуги не решались подойти слишком близко, а старый священник, почувствовав тяжесть в воздухе, преклонил колени, осознавая, что зло коснулось святого места.

Тем временем, в тени колонн стоял Эзраэль. Он наблюдал за ними через полутень, сердце его не билось, но внутреннее чувство тревоги, почти человеческое, раздирало грудь. Его губы сжались, когда он увидел их страх и ужас.

— Это… моя вина… — прошептал он себе. — Но что я могу сделать? Я не могу вернуть её жизнь.

Он понимал: его сила не прощает ошибок. И каждый шаг, каждое желание, даже самый невинный порыв — теперь мог стоить кому-то жизни.

Слуги осторожно наклонились, чтобы поднять тело, шёпоты и плач раздавались эхом по пустой часовне. Эзраэль, оставшись в тени, впервые за долгое время почувствовал настоящую боль, почти человеческую, которую не мог утолить никакой кровью животных.

— Я не хотел… я не хотел… — повторял он, но его слова растворились в холоде утреннего света.

И где-то в глубине его души раздался первый звон внутренней пустоты, предвестие того, что каждый новый день будет всё труднее держать себя в узде, а мир вокруг будет страдать от его силы и желания.

Весть о смерти Анны разнеслась быстро — её находка в часовне потрясла всех. Слуги, друзья и родственники толпились у входа, переглядываясь, шепчась.

— Кто мог сделать такое с ней? — дрожащим голосом спрашивала одна из девушек.
— Я не знаю… но это явно не случайность, — тихо ответил священник, поднимая глаза к сводам часовни. — Здесь что-то нечистое…

Местный капитан стражи, человек суровый и практичный, взялся за расследование. Он осмотрел тело, изучил следы, отметив, что нет признаков борьбы, а раны на шее слишком точны и необычны.

— Словно её укусили… — пробормотал один из свидетелей. — Но кто бы осмелился?

В это время в тени колонн часовни стоял Эзраэль. Он наблюдал за людьми с холодным спокойствием, внутренне оценивая каждый их шаг.
Они не знают, что я здесь… Они не подозревают… Но скоро что-то изменится.

Внутри него бушевало противоречие: с одной стороны — наслаждение властью и запретной силой, с другой — впервые настоящая боль от осознания последствий своих действий.

Стража начала опрашивать свидетелей: кто видел Анну в ночь её исчезновения, кто последний с ней общался. Люди дрожали, но никому не пришло в голову назвать Эзраэля, потому что он всегда был вежлив, обаятелен, а его аристократический статус создавал барьер невидимости.

— Это… кошмар… — шептала одна из слуг, когда они накрыли тело покрывалом.
— Мы должны найти виновного до того, как страх станет паникой, — твёрдо сказал капитан.

А Эзраэль всё стоял в тени, ощущая, как каждый взгляд людей, каждое шептание усиливает его внутреннюю борьбу. Он понял: его жизнь никогда не будет прежней, а городок теперь связан с ним навсегда — невидимо, тихо, смертельно.

В особняке, наполненном тяжёлым запахом воска и старой мебели, Вивьен и Артур собрались в небольшой гостиной. Слуга только что принес известие — новость о смерти Анны дошла до города.

— Боже мой… — выдохнула Вивьен, сжимая руки на груди, глаза её наполнились слезами. — Это… это невозможно…

— Анна… — Артур сжал кулаки, его лицо побледнело. — Кто мог сделать такое с ней?

Вивьен ощутила странное дрожание внутри себя. Сердце сжималось, будто предчувствуя кошмар.
— Я боюсь… — тихо сказала она, почти шепотом, — что это… Эзраэль.

Артур обернулся на неё с ужасом:
— Нет, нет, это невозможно! Наш сын… Он — аристократ, воспитанный нами, умный, внимательный… Он не мог…

— Но он мог! — Вивьен не смогла удержать голос. — Его сила… то, что мы сдерживали, то, что он скрывал… Может это случилось именно с ним!

Оба замолчали. Тяжёлый воздух дома казался плотным, как будто особняк сам дышал их страхом.

— Мы должны узнать правду, — наконец сказал Артур, пытаясь придать голосу решимость. — Если Эзраэль… если он причастен… мы должны остановить его, прежде чем случится ещё хуже.

— Но как? — всхлипнула Вивьен. — Как остановить того, кого мы воспитали, кого мы любим?

Они сидели молча, ощущая страх и отчаяние родителей, которые впервые осознали: их единственный сын может быть одновременно их гордостью и проклятием.

Внутри их сердец бурлило чувство тревоги: они любили Эзраэля, но понимали, что теперь он уже не тот, кого они знали.