Ипомея. Миротворец

Воробей вошёл без стука и всё равно шумел громче барабана. Сугроб – кот – вообще не мог стучать и всё же оглушал неестественным грохотом внутри своего маленького тельца. Коршун ринулся к двери – захлопнуть, оттеснив племянника с питомцем за порог, – но встрепенувшийся кот оказался быстрее. Он расцарапал Воробья – на его пальцах проступила одуряющая кровь – и с шипением кинулся на Коршуна. Если бы не насыщение – бурлившее и оседавшее на стенках холодного желудка, – Сугробу досталось бы... Хуже. Коршун не сдержался бы, будь он голодным. Однако – ему никак не удавалось прикрыть собой тело на полу – его больше не мучала жажда, и Коршун сгрёб кота за шкирку, высоко вытянув руку. Когти оцарапали воздух. Воробей заглянул за Коршуна.

– Мама? – тихо позвал мальчик, и Коршун впечатал в него кота.

– Держи, – прорычал он, оглянувшись, – крепко.

Как нарочно, окно осветила молния и вместе с ней ненадолго сильнее вспыхнула бледная Зола. Её труп, особо заметный в ночи.

Непослушный Сугроб, ещё сильнее взбаламученный громом, отвлёк Воробья, и Коршуну удалось вытолкать его за дверь. Прикрыв комнату, он опустился перед племянником на колено.

– Воробей.

Мальчик сжимал кота. Шипящий Сугроб рвал рукава, но Воробей не обращал внимания на ранки. Наконец его взгляд, полный тревоги, страха, надежды, от двери перешёл к Коршуну.

– Ей плохо? – спросил Воробей. – Что с мамой?

Он не поверил. Не захотел поверить в увиденное. Коршун тоже предпочёл бы обмануться. С Золой всё в порядке или он тут ни при чём. Но для Коршуна правда существовала непреложно. Убийца. Вампир.

А ещё он дядя – единственный родственник – Воробья.

– Кто это сделал? – высокий голосок, еле слышный из-за дождя и кота, пробился сквозь очередной гром и шипение. Он звучал поверх – любого шума, правды, мокрого топота и голосов.

Голосов? Коршун дёрнул ухом.

– Кто это сделал? – Воробей стоял совсем рядом, и тем не менее вампирский слух – с голосами реагировавший на биение сердец – уловил и кого-то ещё: не здесь, не в доме, а снаружи, за окном. Под окном.

«Свет горит», – послышалось на улице, и Коршун почти воочию представил зелёную макушку.

«Я к ним, ты за Ветром», – раздалось следом, и Коршун резко встал.

Он опередил Цыплёнка на целый лестничный пролёт. Хлопнула дверь и лязгнула щеколда. Стук кулака в квартиру лишь ненамного перекрыл биение беспокойной груди Цыплёнка.

– Зола? – Ему никто не откликнулся. Коршун вернулся к Воробью, снова встав между ним и дверью в свою комнату. Он зажал племяннику рот, стиснул узкую мордочку кота. – Зола, вам нужно уходить! Их сегодня очень много! – (Коршун, языком ощупывая собственные клыки, угрюмо согласился. Даже слишком много. Как минимум, на одного больше, чем сумела бы выдержать Зола). – Идёмте в Собор! – Дверь затряслась. – Откройте! Ну же! Зола?

Цыплёнку так и не ответили, и стук в дверь заглушил почти всё – в том числе голос самого Коршуна, обратившегося, не опуская рук, к Воробью.

– Я знаю, кто это сделал. – Племянник, тем не менее, его услышал. Коршун догадался по его глазам – снова полным тревоги, страха и злобы? Вместо надежды. Ей на смену пришло распылявшее гнев отчаяние, и Коршун стиснул зубы, прежде чем договорить. – Слушай меня, Воробей. Тот, кто причинил... зло твоей маме, находится в городе. – По крайней мере, в одном он не врал. – Если бы не он... – Коршун осёкся. Перед глазами ненадолго мелькнули белые волосы. – Его нужно остановить, Воробей.

Мальчик, всё ещё неспособный отвечать из-за ладони на губах, отрывисто кивнул. Всё, что угодно, лишь бы Коршун его отпустил. Кота давно не слышно, и Коршун действительно разжал пальцы. Маленькое чёрное тельце повисло на других маленьких ручках.

Воробей опустил лицо. Коршун медленно поднялся. Стук в дверь не прекращался. Зато перестало биться сердце – одно, меньше, то, что билось почти в унисон с другим, побольше. Воробей аккуратно коснулся шёрстки.

– Сугроб?

Коршун не сдержал стона. Ему хотелось сломать свою руку – вырвать зубы, свернуть шею. Избавиться от всего, что было способно убивать. Животное – не вампир – не шевелилось. Коршун вжался в дверь. Зола тоже не шевелилась. Зато тряслась дверь в квартиру.

– Воробей! Зола!

Цыплёнок совсем рядом. А Собор – и в нём Геродот – ещё очень далеко. Коршун удержался от того, чтобы съехать по двери на пол и остаться ждать, пока Цыплёнок – наверняка хорошо вооружённый в такую ночь – не выломает дверь и не добавит дому третье тело. Третье, но первое заслуженное.

Коршун с силой оттолкнулся. Нет. Сначала он избавиться от главного – того, чьё тело давно должно было сгнить, если бы не вампирское проклятье. Да, только после него Коршун сможет остаться.

– Иди в Собор, Воробей, – он шептал, одними губами, и племянник, чуткий, несмотря ни на что, вскинул белокурую голову и заплаканные глаза. За тряской не слышались рыдания. – Поднимись в первую башню – там портрет беловолосой девушки – и, пожалуйста, жди у разукрашенного витражом окна. Мне надо, чтобы ты меня пригласил.

Коршун не стал вдаваться в подробности – щеколда опасно прогнулась. Он не знал, что делает, пока не шагнул в сторону и не задел миску с чесноком. Ногу обожгло, но ерунда – Коршун всерьёз задумался, а не взять ли его с собой. Нащупав в кармане зажигалку и решив едким запахом не ослаблять ещё и себя, он ринулся на кухню. Со свежей едой Зола должна была пополнить и запасы горючего. Бинго – искомое нашлось в верхнем ящике. Коршун вынул почти полную канистру керосина и водрузил на спину, точно лук. Дверь хрустнула под натиском.

Чтобы войти, вампиру требовалось приглашение, однако чтобы выйти, его даже не нужно прогонять. Коршун двумя руками разогнул прутья – для него не толще человеческой кожи – и юркнул под дождь. Когда на кухне блеснули три посеребрённых лезвия, Коршун ловко вспорхнул на крышу. Выглянув с трезубцем из окна, Цыплёнок никого не обнаружил – если только тень, мелькнувшую над его головой. Тучи и ливень скрыли любые очертания.

Коршун не мог рассчитывать, что Воробей его послушается, и всё равно он мчался к Собору, стараясь его перегнать, и мысленно свыкался с диким планом, пришедшим в голову под грохот грома, стука в дверь и щелчков зажигалки. Цыплёнок, грозивший ему серебром, вынудил Коршуна бежать. Коршун, убежавший и прихвативший с собой зажигалку и керосин, намеревался выманить Геродота – тем, чего боялись все вампиры, огнём, и тем, чего страшился один истинный хозяин Ипомеи, пожаром, опасным для всякого загона, сделанного из дерева.

Собор был самым старым сооружением в городе. И на его стенах каждую ночь росли цветы. В нём каждую ночь укрывались люди – много или мало. Люди, которых стерёг и которыми питался вездесущий Геродот, их незримый пастух. Он придёт не потому, что Коршун представляет опасность для него. Мнимый отец Ифигении непременно объявится, потому что терявший от упоения рассудок Коршун выжидающе закружится над самым ценным и для мёртвого вампира, и для живых людей – над кровью и сердцами, бурлившей и бьющимися в единственном Соборе, построенном для настоящего скота.

Или – губы прыгавшего по крышам Коршуна исказила сумасшедшая улыбка – вырытая яма для сбрасываемой туда не умершей падали. Той, что жаждала чужую жизнь за неимением своей. В подвале, под землёй, где не росла, но шевелилась, шелестела трава.

Коршун добрался до цели, не запыхавшись. Дождь всё лил, и цветы, распустившиеся, замелькавшие бледно-синим с одной стороны и насыщенно-красным с другой, пожухли от воды. Их аромат – не ощутимый для вампира – не заглушал запах пульсировавших за ними мотыльков, багряными вспышками собравшихся внутри Собора. Коршун чуял их, кусая губы. Нельзя. Он тряхнул головой. Ему хватит. Он и так достаточно выпил. Убил.

Поглубже натянув капюшон, поправив канистру и убедившись в цельности (относительной) зажигалки, Коршун зацепился за скользкие, впитывавшие и надолго сохранявшие любую влагу лозы. Он мог лезть быстрее, но экономил силы и вдобавок дал дополнительно времени Воробью. Главное, чтобы он его впустил. Пригласил. Без этого ничего не имело смысла. Снег – Коршун скривился, вспоминая, – дважды попробовал человеческую кровь. И дважды – факты говорили сами за себя – не смог остановиться. Прямо как Коршун с Золой. (Но не Кот с Крысой... Почему? Как? За что?) И всё равно этого – тогда, ему, отцу – оказалось мало. Геродот победил. Умер лишь Платон. А теперь мертва и Ифигения... Двое, а не трое Архитекторов.

Коршун не моргал, рыдая дождём, будучи не в силах выплеснуть слёзы. Он не знал, что хуже – что натворил сам, а в чём виновен Геродот. Они оба – вампиры. Оба были убийцами. И оба нуждались в крови. Обоих требовалось приглашать.

Взобравшись, Коршун оглядел ночной город. Всего мгновение – дома осветила молния, – и этот вид, тихий, мрачный, спокойный, Коршун запомнил навсегда. В домах – сейчас по большей части пустых – где-то горел свет, и тьма не опускалась на землю до конца. Чёрное небо не в состоянии дотянуться до освещённой теплом земли. Люди всегда давали отпор кошмарам.

Коршун снял канистру. Облил и левую стену, и правую. Вода смешалась с керосином, цветы почернели, между башнями пролегла густая тень. Выкинув канистру с крыши, Коршун достал зажигалку. Щелчок не раздался. В окне, за витражом, вспыхнули гирлянды.

– Ну разве не прекрасно?

Сперва Коршун решил, что это игра воображения. Он слышал Геродота, но не видел. Казалось, взрослый вампир был повсюду. Его низкий голос эхом отражался от капель дождя.

– Юная птичка подлетела слишком близко к солнцу.

Геродот вырос в небе одновременно с молнией. Коршун чуть не упал, выронив и зажигалку, когда вампир – красноглазый, длинный и высокий – пролетел у него над головой. Он невероятно прыгнул – с одной башни на другую. Со своей на ту, где когда-то жила Ифигения. Коршун невольно попятился к башне с портретом Платона.

– Что ты задумал, маленький Икар?

Глаза Геродота блестели – они действительно наливались красным, это не было тенью или отсветом от алых цветов. С губ Геродота ещё одним дождём капала свежая кровь.

«Он только что поел», – промелькнуло с громом в мыслях Коршуна.

– Ты решил спалить само солнце... везучее порождение чужого сочувствия? – Геродот сцепил пальцы на поясе. Он искоса глянул на разлитый керосин, на зажигалку в ладони Коршуна. – Что ты задумал, я спрашиваю!

Лютый рев оглушил сильнее грохота молнии. Коршун вскинул перед собой зажигалку – загородился, как щитом, от Геродота.

«Его нужно обойти». Геродот с поднятой бровью уставился на зажигалку.

– Да. – Он закатил глаза. Краснота из них ушла – вернулся мрак. Тёмно-синий, как пасмурное небо. – Ломать – не строить. – Геродот вытер мокрое лицо, смахнув с бороды мутные капли. – Чтобы посадить и взрастить цветок, нужно приложить много усилий и ресурсов, но чтобы его вырвать – достаточно посильнее потянуть одними грязными лапами.

Геродот встретился с Коршуном взглядом. Зажигалка медленно – дрожащей рукой – опустилась к цветку. Геродот не пошевелился, продолжив:

– Это зло, Коршун. Уничтожать – сжигать – чужой труд считается плохим поступком, маленькая птичка. Да, – он оскалился в подобии улыбки, – всё, чему ты угрожаешь – и я говорю не про цветы, хотя они мои любимые, – всех, кого ты готов принести в жертву, результат моих и Платона трудов. Именно мы – такие злобные ненасытные вампиры – сберегли людей. От них самих и, ну, от других вампиров, ага. Последних становилось слишком много, а первых откровенно мало. Нужно было что-то делать и мы сделали – к всеобщему, между прочим, благу.

Коршун свободной ладонью поддел пожухлый бутон. Он его сорвал на глазах Геродота. Тот лишь повёл бровью. И не замолчал:

– Ты ничего не понимаешь, маленькая глупая...

– Вы сохранили людей как консервы, – выплюнул Коршун, перебивая. – Для себя и только.

Геродот обиженно нахмурился. Он – иронично – приложил ладонь к груди.

– Для всех, – поправил он, убедительно недоумевая. Его губы чуть дрогнули, сдерживая улыбку. – И для Ифигении в том числе. Она ведь сначала была человеком, до того, как потерять младшего брата и попросить меня сделать её такой же...

Коршун махнул головой. Нет. Она не такая же, как Геродот.

– Что? – скривился последний. – Думаешь, она лучше, потому что превратилась позже? – Вампир покачал головой. – Она не лучше, не добрее, не, как ни странно, человечнее. – Геродот пожал плечами, стряхивая воду – прямо как промокший хищник в диком лесу.

– Ифигения изменилась, Коршун, – наседал он подобно стихии, без разбора. – Прямо как ты, птичка. Стала другой – умерла, как погибла вся человеческая цивилизация вместе со всем своим ручным добром. Тем самым, что необходимо взращивать, к которому нужно прилагать усилие, а иначе, – Геродот вновь покосился на цветы, – оно завянет. Подвергнется гниению и полному стиранию. – Он натужно вздохнул. – Уничтожению, разложению – тому единственно естественному и очень лёгкому процессу.

Геродот оглядывал свой искусственно разросшийся сад пустым взором, тусклым и неживым.

– Добро, как любое живое... явление, разлагается, Коршун, подобно телу или увядшему цветку... – Выражение мертвенно бесцветных глаз подёрнулось, они сверкнули, в них отразилась двойная молния, и вспыхнул алый огонь. – Только разрушение – только то первобытное, неувядающее, ибо не нуждающееся в подпитке и ухаживаниях, зло живёт вечно, Коршун. Вернее, даже не живёт, а просто есть – как тот же физиологический процесс вроде вездесущего гниения. Его не нужно лелеять. Оно было, есть и будет. А вот добро, Коршун, вещь искусственная, навязанная и гибкая, в зависимости от людей. Оно течёт, как жизнь. И умирает вместе с жизнью...

Коршун вгляделся на сорванный цветок на ладони. Казалось, с него ручейками спадала сама краска, само естество, раскрывающееся ночью. Цветущее и умирающее, чтобы зацвести вновь.

– Нет, – вскинулся Коршун. – Ничто не умерло. Его убили. Вы.

Геродот лающе усмехнулся. Из-под его губ блеснули зубы. Острые молнии, поражавшие не воздух, но шеи.

– Кто бы говорил... Снежинка.

Коршун резко поднёс зажигалку к лепесткам. Геродот шелохнулся, но остался на месте. Он не отводил глаз от промокшего и провонявшего керосином цветка.

– Не называй меня так! – огрызнулся Коршун.

«Ифигения была хорошая», – подумал он. «Была доброй... Была человеком и была вампиром». Столь многое может – могло – укрываться в ней одной. Не в них – Геродоте и Коршуне. Только не в них. Не сейчас.

– Ты убил Ифигению, – прошептал Коршун, глянув на цветок и зажигалку рядом. – Ты убил папу.

– И что? – Геродот медленно развёл руками. – За это ты сожжёшь людей? Пусть пропадёт всё?

За спиной Геродота мелькали гирлянды. Кто-то их зажёг. Кто-то ждал Коршуна в башне.

– Я ведь думал так же, когда...

– Ну, а что ценного у тебя ещё осталось, Геродот?

Всего один вопрос – один брошенный взгляд Коршуна через плечо, – и Геродот закипел. Он обогнал пламя зажигалки, затрепыхавшись в тени первой башни. Его лицо побледнело, глаза расширились, опять отражая молнии, и длинные руки – в темноте когти – потянулись к Коршуну.

Клик – вспыхнули лепестки. Клик – Коршун швырнул горящий цветок за спину. Не отпуская зажигалку, он нырнул под ноги Геродота. Искры взлетели в воздух, и старый вампир кинулся на них, проигнорировав скачущего поджигателя. Коршун ринулся к башне.

Сзади зашипел Геродот – он поймал сам огонь. Перед Коршуном, крикнувшим в разноцветный свет «Воробей!», медленно отворилась оконная створка.

– Входи! – тоненький шик был не слышен в грохоте грома, но всё равно подействовал.

Коршун не остановился – шипение раздалось за правым плечом. Он с размаху влетел в витраж. Невидимый барьер разбился вместе с осколками стекла и тут же затянулся, преградив вход обожженным кулакам.

– Коршун! – Воробей присел у головы распластавшегося дяди.

По воздуху над подоконником застучали горящие ладони.

– Впусти!

Воробей, вскинув голову, попятился. Коршун, привстав, загородил его. Геродот без толку раздирал ногтями невидимую стену. Под его напором на пол рухнули последние кусочки витража. Рисунок ипомеи стёрся, разметавшись по полу, неожиданно слившемуся с потолком – вспышки гирлянд на нём отражались в рассыпанном стекле, создавая причудливый калейдоскоп бликов и отражений. Перевёрнутых и искажённых.

– Впусти! – Дикие глаза Геродота метался от Коршуна к Воробью. – Мелкий гадёныш! Впусти!

Он выл и выл, пока ночь за ним – белёсая от молний, похожих на небесные, тут же затягивающиеся шрамы, – не обернулась пылающим днём. Отсвет пожара достал башни, и Геродот, проморгавшись, медленно оглянулся. Коршун, вытянувшись во весь рост, приблизился к подоконнику.

На границе города натянули цепь. Вспыхнув в нескольких местах, огонь по ней образовал вокруг Ипомеи практически неприступное кольцо. Огонь зажал город в тисках. И Геродот неожиданно улыбнулся – пламя играло на его губах.

– Отступать некуда, птичка.

Он опустил чёрные руки – кожа на них сошла и вместо обугленных костей оголила трухлявое гниение. Геродот убрал их за спину.

– Думаешь, здесь не найдётся никого, кто захотел бы меня пригласить?

Геродот обнажил зубы. Коршун невольно попятился. Он спиной уткнулся в Воробья – тот отпрянул, засмотревшись на обгорелое, хищнически ухмыляющееся чудовище за окном. Настолько мерзкое, что вызывало интерес.

– Что ж, видимо, придётся начать всё по новой. – Геродот передёрнул плечами. – В конце концов, если в стадо проникла зараза, пастуху ничего не остаётся, кроме как перерезать всех, – сказал Геродот и исчез. Он бросился в ночь – с крыши – и растворился в воздухе с каплями дождя. Коршун не высунулся из окна. Он развернулся к Воробью. Племянник на него не смотрел. Он сжимал свои крохотные – пустые – кулачки.

– Иди вниз, – прохрипел Коршун и откашлялся. – Спустись к остальным, пожалуйста.

– А ты? – Воробей не поднял лица. Так и смотрел под ноги, где мерцали осколки. Наверняка похожие на те, что остались у него дома возле шкафа и... Коршун сглотнул.

У Воробья часто поднималась и опускалась грудь.

– Я приду... позже. Я никуда не уйду, – добавил Коршун, глядя на окно.

Снаружи гремел дождь и всё равно грохот внутри, внизу бился сильнее. Коршун прижал ко рту ладонь.

Ничего больше не сказав, Воробей ушёл. Он оставил люк открытым, на всякий случай повторив приглашение. Коршун улыбнулся, скрывая губы кулаком. В этом не было нужды – Собор, не имевший занятых разграничений, считался единым жилым сооружением. Достаточно было войти либо через окно либо парадный вход... Коршун выпрямился. «Парадный и окно? Всего два входа? А что насчёт подвала?»

Коршун обернулся к подоконнику. Цепь вдалеке пылала, преграждая путь вампирам. Вряд ли Геродот решит преодолеть огонь в поисках одного из тайных люков, ведущих в катакомбы. Скорее всего он постучит в дверь.

Туда, где никто не захочет его – вампира – пригласить. Если эти «никто» заранее не знают, что он действительно вампир. Коршун стремглав юркнул на навесную лестницу. Шум бьющихся – как крылья пойманной птицы – сердец заполонил собой всё. Коршун замедлился, сильно стиснув зубы. Их... Слишком много.

Коршун ударился лбом о стену. Нет. Нельзя. Это ошибка. Он уже не такой голодный, как раньше. Сжав кулаки, стянув отсыревший плащ, Коршун вышел в главный зал.

Все притихли – но только голосами, бурно обсуждавшими события ночи. До Коршуна сквозь не умолкавший грудной барабан донеслись обрывки фраз: «Цепь их сдержит?..», «А где остальные?..», «Все пришли?..», «Должно быть, всё плохо, раз в Соборе собрались Миротворцы...».

В последний раз городские защитники укрывались с простыми гражданами в последний же день жизни Снега. Они не намеревались задерживаться – только дождаться предрассветного часа и нанести удар облепившим стены и цветы голодным монстрам.

«Никого не приглашайте, пока меня не будет», – сказал папа и ушёл, так и не объяснив, имел ли он в виду всех вампиров или только тех, что от жажды лишились рассудка.

От биения сердец Коршун качнулся, обращая на себя внимание, и зажал уши. «А кому из них относишься ты сам?»

– Коршун? – Дрогнувший от волнения (не страха) голос, слабый и всё равно весомый, достигавший и слуха, и памяти, прорвался сквозь клокот крови. К нему, через расступающуюся толпу, со скрипом подъехало кресло-коляска. – Коршун? Это правда ты?

Уже не такая короткая, как он запомнил, синяя чёлка скрывала глаза. Он смотрел на него снизу вверх – ранение не позволяло встать. И от одного взгляда на безвольные ноги Ветра у самого Коршуна подогнулись колени.

«Не тай».

Ветер выставил руку. Коршун заметил и выпрямился. С трудом кивнул, чуть дёрнулся и стукнул себя по зубам. Бывший сосед, в прошлом Миротворец, верный товарищ, (всё ещё друг?), Ветер Синий с визгом развернул кресло.

– Стоять! – рявкнул он, подкинув непонятно откуда взявшийся нож и тут же поймав. Руки у него не пострадали. – Не подходите к нему!

Вокруг Коршуна, оттеснив гражданских в разных одеждах, выстроились люди в красной форме. Оружие – блеснувшее серо-белым – направилось к нему.

– Он вампир, Ветер. – От низкого голоса Цыплёнка по спине Коршуна пробежал холод. Он вздрогнул – не от страха, а от неожиданности. Цыплёнок звучал тихо, но строго – совсем не так, как раньше, без тепла, с одним лишь льдом. – Ты знаешь, что мы с такими делаем.

«Такими». Коршун обхватил живот. Жажда оживала в ответ на близость возможной гибели. Он хотел пить – перед тем как умереть.

– Не просто вампир, – новый человек заставил Коршуна вскинуть голову, приглушённо зарычать. Если кого из них, людей, и выбирать, то... – А вампир-Миротворец. Гляньте, во что он одет, – указал Остролист, чиркнув спичкой о карман. В воздух поднялось облачко дыма. – Я так понимаю, ты вернулся, чтобы принести мне мою зажигалку?

Коршун моргнул. Остролист вопреки всем ожиданиям на него не напал, даже оружие не достал. Он стоял, выйдя вперёд и безмятежно курил трубку. Люди рядом брезгливо затыкали носы и махали руками.

– Что ж, самое время...

Воздух рассекла сталь. Остролист пригнулся, коляска под Ветром скрипнула, и Коршун взвился, ужаленный в предплечье. Во второй раз, не со спины, она не попала. Ну, по крайней мере, не в шею.

– Крыса! – рев Шторма заглушил рык Коршуна. Он схватился за рукоять, по которой текла его плоть.

Она смешивалась с порвавшейся, свисавшей с предплечья лоскутами, тканью.

– Отойдите! – приказ командира эхом отразился от высоких стен.

Серебро обжигало Коршуна изнутри. Стиснув зубы, раскрошив клыки, он со стоном потянул за рукоять.

– Клевер! – позвал Ветер откуда-то снизу.

– Шторм! – Остролист вытащил трубку. – Смотрите!

Коршун достал нож. Посеребрённое лезвие торчало из его руки – но теперь на уровне сжатого кулака. Он держал за рукоять оружие, способное его убить.

– Ты можешь всё закончить, Коршун, – от приблизившегося, широко расставившего руки, понизившего голос Остролиста Коршун дёрнулся. Нож задрожал. Стук оглушал. – Покончи со всем, Коршун, тебе не обязательно...

– Нет, – человеческие пальцы обхватили его штанину. Синяя чёлка опять прикрыла глаза. – Не надо.

Ветер привстал на руках. Кресло – Коршун быстро осмотрелся – лежало перевёрнутым. Оно больше не стучало. Зато...

– Постой, – Ветер потянулся к ножу.

Стук – всё выше и выше, всё громче и ближе – сдавил виски и грозился их разорвать.

– Я тебя однажды уже похоронил...

Ветер лишился опоры, когда Коршун отшатнулся. Стук заглушил слова Ветра. Стук перекрыл вздёрнутый курок револьвера.

Стук – не сердца! В дверь! – сотряс весь Собор.

– Геродот! – выкрикнул Коршун и бросил нож – не в вампира – в Мадам-мэр. Выстрел разорвал потолок. На ошарашенных, пригнувшихся людей посыпалась пыль. Та упала в короткой тишине.

– Мама! – Цыплёнок вскочил первым.

Мадам-мэр, Гортензия стояла посреди зала и дрожащими пальцами пыталась дотронуться до рукоятки, вонзившейся ей в глаз. Револьвер, пустивший струйку дыма, с очередным стуком выскользнул из её другой руки.

– Мама, – с дрожью в голосе повторил Цыплёнок, нерешительно шагнув.

Безумный – ошарашенный, вышедший из орбиты – её единственный целый глаз повернулся к Коршуну. Губы Гортензии затрепыхались.

– Что ты... – попятилась она и упала, в полёте успев повернуться к двери.

Лезвие проткнуло затылок. Голова Гортензии скрыла под собой нож. Только тогда Коршун опустил раскрытую – опустевшую – ладонь, некогда перевязанную чуть ниже запястья. Парадную двухстворчатую дверь, занимавшую почти всю стену, действительно сотрясал стук. Ему не показалось. В воздухе всё ещё оседала пыль, вызванная прорезавшей высоту пулей.

Коршун и в этом не ошибся. Хотя – потолок терялся в полумраке – невозможно узнать, из чего состоял патрон...

– Я защищался, – выдавил он тихо, не рассчитывая, что его услышат.

– Ты не хотел, – всё же пробормотал Ветер не то утверждение, не то вопрос. Коршун всё равно не отреагировал.

Рядом с синей чёлкой опустилась зелёная макушка – Клевер протиснулся к ним от громыхавшей двери.

– Ну, это уже неважно, – буркнул он, беря Ветра на руки. – Теперь они тебя не послушают, – добавил Клевер Коршуну.

Он перенёс Ветра на каталку. Колёсики скрипнули, и это привело в движение онемевших от шока Миротворцев. Мадам-мэр – их бывшего товарища, официальной главы города, мамы Цыплёнка – не стало. По его, Коршуна, вине.

Грохот не затихал ни снаружи, ни внутри. Сердце Цыплёнка бешено стучало, когда он поднялся от матери и крепче обхватил трезубец.

Он замахнулся (так и не выпустив древко), целясь в Коршуна, когда высокая входная дверь слетела с петель. Порыв ветра с дождём взлохматил и намочил волосы, развеял пыль и дым, а две створки, рухнув, похоронили под собой нескольких людей.

На проходе разлилось шипение. Многочисленные тени – подсвеченные отблесками пожара на границе – облепили вход, как опарыши закрывали рану. Они копошились, обжигались о пустоту, шипя паром, не в силах переступить порог. В самом центре – посреди ожившего, бушевавшего тёмного кошмара – проступили два тёмно-синих глаза.

Геродот, мокрый, но стоявший твёрдо, не шатавшийся, если только его не задевали одичавшие сородичи, сцепил на поясе руки и глубоко вдохнул. Коршун видел – зажатый барабанами со всех сторон, – как трепетали его ноздри.

– Ах, – протянул он, склонив голову на бок. Его глаза ненадолго вспыхнули. Люди разбежались по углам, и в центре зала хорошо виднелся труп, а сбоку от него револьвер. – Ну разве не ужасно? – быстро взял себя в руки Геродот. Он перевёл хмурый взор от Гортензии на Коршуна. – Признаться, я был о тебе лучшего мнения.

Его рокочущий бас прорывался сквозь неугомонное шипение. Геродот иногда небрежно отряхивался – едва касаясь плеч, – подрагивая от нетерпеливых вампиров, как и он, не могущих войти без приглашения. Выбить дверь, разбить окно – запросто. Но только не войти. У Коршуна ещё сохранялось преимущество. Хотя – вторжение сбило Цыплёнка, однако трезубец он не выронил, – его по-прежнему окружали Миротворцы. Когда как Геродота – вполне для него дружелюбные тени.

В них ударился нож – Клевер метко махнул одним, – и тьмы не убивалось. Она тут же заросла, лишившись одинокого, быстро растоптанного в прах отростка. Геродот даже не оглянулся.

– Это он, – прошептал сжавший кулаки Коршун и, поймав прорезавший лоб морщинами прищур Цыплёнка, повторил куда громче: – Это он!

Все обернулись к нему. Испуганные лица ударили по ушам. Пол под ними заходил ходуном. В нём прослеживался ритм. Стук. Коршун крепко вдавил ногти в кожу. Боль остановила мир.

– Он вампир, – сказал Коршун очевидное. – И всегда им был.

Во тьме утонул очередной нож. Подкинув и поймав, Ветер запустил следующий, взятый у Клевера, – прямо в Геродота. Вовремя выдернув из толчеи силуэт, Геродот загородился им и уцелел. Осунувшийся труп с ножом в голове он демонстративно выбросил за порог, потерявший силу для останков. Под разрушенной створкой кто-то застонал.

– Нет! – рыкнул Шторм и вместо того, чтобы ринуться за дочерью, вскинул пистолеты. К всеобщему удивлению, Крыса нагнулась к сломанным дверям.

Геродот даже чуть посторонился, махнув ей рукой. «Давай, помогай». Крыса задержалась на нём взглядом. На её бледной шее, как заметил Коршун, не было воротника – вместо него висела цепочка из ножей.

– Его надо остановить, – прокряхтел Коршун и развернулся.

Скорее чтобы не видеть красневшие от страха и слёз лица, чем обратиться к стоящим в стороне Ветру и Клеверу, выглядящим скорее озадаченными, чем напуганными.

– Его не надо приглашать, – пожал плечами Клевер. – Утром сам уйдёт или мы его добьём.

Коршун замотал головой. Даже не смотря, он ощущал пылавшую алым улыбку Геродота. Дождь смыл с бороды кровь, однако важнее то, когда он её смыл. Геродот явился не сразу, а в Соборе не собрались все. Стадо разбрелось по пастбищу, окольцованному огнём, и загон не был полным. В конце концов, с кого-то же надо начинать по новой...

Не говоря уж про настоящих убережённых животных, содержавшихся отдельно.

– Он вернётся, – настоял Коршун. Это так же непреложно, как дикий вампирский голод. Неизбежно, сколько не насыщайся. Сколько не скрывайся. – Его... Мы должны его остановить!

Клевер и Ветер одновременно посмотрели на Коршуна. Первый хмурился, второй – вздёрнул брови.

– И что ты предлагаешь? – спросил Ветер, доставая из рукава новый нож – не серебряный. Железный, который он носил с собой всегда.

Коршун облизнул губы.

– Здесь есть подвал, а там вампиры... – Клевер успел поморщиться, прежде чем Коршун его заверил: – Они в клетках, запертые точно хищные звери. Вам удастся их обойти. Идите вперёд и выйдете в туннель. Он ведёт за город, дождитесь рассвета и так вы убережёте людей, выведите их в безопасное место, подальше отсюда... От этого кошмара.

Коршун раз обернулся – тени копошились, люди рыдали, Крыса шарила по опрокинутой двери, часто вскидывая голову. Губы Геродота неслышно шевелились. Шторм – не иначе пребывая в затишье – пристально вглядывался в живую тьму, не опуская автоматические пистолеты, куда более стремительные, чем старый револьвер.

Остролист, жуя потушенную трубку, внимательно следил за Коршуном и остальными. Цыплёнок постоянно переводил взгляд то на мёртвую маму, то на открытый проход-бездну, то на ничем (никем) неприкрытого Коршуна.

«А где Воробей?» – наконец-то мелькнуло в сознании. Его он не видел с тех пор, как вошёл.

– А что ты? – Ветер откинул со лба чёлку. Его глаза блестели. – Что насчёт тебя, Коршун? Ты пойдёшь с нами? – спросил он с какой-то надеждой.

Коршун поджал губы. Он успел начать говорить: «А я...» и оборачиваться ещё до того, как расслышал едва различимое за грохотом сердец, заставившее схлопнуться само время, разделившее мир на «до» и «после», одно неуверенное и такое тихое, призывное:

– Войди... те.

Губы Коршуна раскрылись в немом крике. Руки Шторма вскинулись в пустом предупреждении. Тени, оббивавшие дверной проём, хлынули потоком внутрь. Зашатался сам свет. Обогнав тёмные силуэты, надавив на поверженный, в последний раз утробно застонавший дверной настил, Геродот на ходу прокусил собственные губы и накрыл кровавыми зубами вытянувшую шею Крысу.

Тёмно-синий взгляд вонзился в Коршуна. Два пистолета, направленные на спину Крысы, задрожали и резко вспыхнули, освещая тени, от выстрелов вновь обретавшие чёткие контуры. В Соборе разорвался воздух. Шторм закрутился, поочерёдно вдавливая спусковые крючки.

– А-А-А-А-А-А! – орал он, перекрывая выстрелы и полностью заглушая ноющие всхлипы.

Мёртвые вампиры сыпались обломками. Шторм не жалел патронов. Его карманы, как по щелчку выдававшие новые обоймы, стремительно пустели. Шторм не затихал. Он сдержал первый натиск тварей. Его ладони, слившиеся с пистолетами, покрылись кровью, костной массой и белой пылью, облезавшей с принявших в себя серебро голов.

Из-за Шторма Коршуну – и всем остальным, в принципе чувствительным к любым пулям, – пришлось прижаться к полу. Звуки стрельбы сошли на нет одновременно с деревянным скрипом. Вздёрнув голову, Коршун увидел Крысу, словно чудом не задетую в пистолетном шквале. Вытерший рот Геродот – не задетый вместе с ней – пропустил её вперёд.

Девушка в форме Миротворца, но без воротника, с красной шеей, раскрытыми ладонями, с которых ритмично (в последний раз) текла кровь, шагнула к отцу. Пистолеты опустились. Последние магазины встали на место.

– Нет, – выдохнул командир. Его голос – такой громкий, нерушимый и всегда властный – сорвался. Крыса хищно улыбнулась.

– Да! – рыкнула она и кинулась на папу.

Порвав одним ударом воротник, она прильнула к его голой шее. С пола Коршун разглядел, как согнулись – будто при объятии – локти Шторма.

– Прости, – слетело с его губ куда-то вверх, и тело командира содрогнулось.

Содрогнулось раз – глаза Крысы недоумённо расширились. Два – в них вторгся ужас. Три, четыре, пятьшестсемьвосемь – из спины Шторма, в районе лопаток посыпались гильзы. Он всё ещё щёлкал пистолетами – пустыми и тяжёлыми, – когда отец и дочь медленно опустились на колени. Они так и замерли – в последнем убийственном объятии, опустив головы друг другу на плечи.

Только тогда, выждав и собрав за спиной новых конкурентов за главную вампирскую пищу, Геродот сошёл с настила. Он поцокал языком, осматривая два застывших трупа.

– Занимательная была девушка. Куда решительнее, чем Мада...

Коршун напал сбоку. Он выхватил у, как и все, растерявшегося Клевера оружие и бросился на Геродота с двумя зажатыми пальцами ножами, заменившими ему когти. Он, как обещал, хотел порвать Геродота в клочья – растерзать его и оставить там же, где лежали его сородичи. Однако вместо этого – чего угодно, нанёсшего бы ему вред, – Коршун отлетел в стену, не разбившись.

Не осознавая, что такое возможно, он тем не менее выпустил весь воздух, взрезавшись от удара – небрежно поднятой ладони (Геродот даже не повернул голову в его сторону) – в одну из труб, тянувшихся от пола до потолка напротив входа, и взрыхлив под собой многолетнюю, въевшуюся мутной краской пыль, Коршун стремительно осел на пол. Ножи выскочили, прозвенев от столкновения с полом одновременно с заунывным стоном за спиной. Древний механизм – утраченный за ненадобностью – взвыл протяжно и глухо. К нему давно не прикасались.

– Коршун! – к согнувшемуся пополам Коршуну (и разбросанным ножам) подскочили Ветер и Клевер.

– Бе... – Коршун попытался встать. Тёмно-синий взгляд застыл за вуалью пыльного тумана, – гите...

Ветер оглянулся на Остролиста. Он сказал ему про подвал. Кивнув трубкой, капитан обратился к гражданским. Как только все, пережив ужас, пришли в движение, Геродот молнией врезался в первого попавшегося беднягу. Под рокот грома он развернул его к выходу и, вжавшись холодными губами к трясущемуся уху, что-то зашептал. Коршун еле встал. В голове стучал молот. Молотки. Он с большим трудом стиснул зубы. Когда к нему с чем-то обращался Ветер, он слышал лишь биение его сердца.

Оно пропустило удар, когда над коляской сверкнуло лезвие. Три лезвия. Коршун чудом перехватил их руками. Одно – едва вспоров кожу – достало живота.

Вместо крика Коршун выпалил имя.

– Воробей!

Он боялся, что Геродот до него, маленького и медленного, доберётся. Цыплёнок, пригвоздивший Коршуна, часто заморгал и, к удивлению, ослабил хватку. Серебряный огонь отступил.

– Воробей! – выкрикнул уже Цыплёнок и резко выдернул трезубец – с одним загоревшимся от боли и металла пальцем Коршуна.

Он завопил, рухнув на колени. Из фаланги – немыслимо – сочилась чернильная кровь. В голову ударил барабан.

– Подъём! – Дыхание Клевера обожгло висок. – Я не могу тащить двоих!

Вокруг громыхнуло. Коршун, морщась, сперва подумал про очередной гром, однако на деле – прыснувшие с каплями осколки разодрали щёки – вовнутрь посыпались стёкла. Окна взорвались от входа и до труб. Человек, зажатый Геродотом, свалился трухлявым мешком. Свою задачу под угрозой он выполнил – в Собор ворвались новые вампиры.

– Коршун! – Ветер дёрнул его на себя. – Давай!

Клевер их подтолкнул. Они – последними, что неожиданно обрадовало чрезвычайно ослабшего от ран Коршуна (настолько, что выдохся голод, но не стук) – въехали на коляске в подвал. От резкого спуска – непредвиденного Клевером – Коршун с Ветром кубарем покатились к решётке. До прутьев они не дошли – раньше упёрлись в чьи-то ноги.

– Воробей... – опять выдохнул Коршун, приподнимаясь на локте, и внезапно различил в полумраке серые глаза. Он моргнул, и взгляд посветлел. Воробей выглядывал из-за спины Цыплёнка, по-прежнему сжимавшего трезубец.

– Разойтись! – рявкнул впереди Остролист и пнул решётку. Ещё дальше – в самом внизу лестницы – зашипели клетки.

Судя по звуку шагов, далеко капитан не ушёл. Он отдал команду входить. Точно вампиров пригласил. Коршун протиснулся со всеми, хотя не был уверен, требовалось ли ему приглашение. В прошлый раз, как он помнил, Геродот прошёл в подвал беспрепятственно. Так что времени – грохот сзади красноречиво подсказывал – оставалось немного. От вампиров – не считая Коршуна – их отделял закрытый Клевером на засов ход в подвал и первая решётка, прикрытая – замка́ не оказалось – им же. Вернувшийся к проходу Остролист распорядился укрепить решётку. Пожав плечами, Клевер с силой воткнул между прутьями нож – посеребрённой стороной к сотрясавшемуся от скребущихся ударов деревянному входу.

– А с этим что? – услышал Коршун Цыплёнка. Проскрипев, сидевшего на полу Коршуна загородило кресло. Ветер ловко взобрался на сиденье и снова – в который раз – за него заступился.

За него, вампира и убийцу. Сколько можно. Он невольно застонал, потревожив зарубцевавшуюся фалангу отрезанного пальца.

– А с ним мы, – надавил Ветер, покосившись на Клевера. Тот, шумно вздохнув, встал рядом, соединив на груди руки.

– Я с Ветром, – устало уточнил он, и Коршуна, накрытого синей тенью, всё устроило.

Однако не Цыплёнка. Он перехватил трезубец, оттесняя притихшего Воробья в толпу.

– Он вампир, – без надобности напомнил Цыплёнок и скривился. Он покосился на шумные клетки. Тени в них бесновались, не в силах дотянуться до самостоятельно спустившейся к ним добычи.

«Не в силах дотянуться пока». От невиданного напора некоторые прутья опасно прогнулись. Заметив на потолке неживую тень, Коршун едва слышно прошептал: «Муравей». Ему показалось, или тень действительно повернула голову.

– Не он один, – вмешался Остролист, чиркая спичкой. Каким-то образом он умудрялся курить даже в такое время – когда опасность преследовала его буквально по пятам и последний дымный вдох всерьёз мог стать последним. Хотя, может, в этом всё и дело. – Их, кровожадных тварей, вообще-то, – капитан обернулся через плечо, на ходивший ходуном засов, – в последнее время знатно развелось.

Остролист глубоко затянулся.

– Муравей, – снова позвал Коршун, и Ветер дёрнул ухом.

Тень осталась на потолке.

– Нужно идти дальше, – предложил Клевер. – Надолго это их не задержит.

– Его тоже, – хмыкнул Цыплёнок, тремя лезвия указав на ладонь Коршуна с недостающим пальцем.

– Перестань! – огрызнулся Ветер, и Коршуна кольнуло ещё сильнее.

Что-что, а трезубец хотя бы не вызывал сомнений. С ним всё ясно. С ним всё просто. Не то что с Ветром, бывшим с Коршуном до самого конца. Казалось – непонятно почему, – тот был готов ради него буквально на всё...

– Он прав. – Коршун медленно встал, не опираясь на раненую руку. – Они прорвутся, и Геродот вместе с ними. Кому-то... Мне и Муравью, – Коршун повысил голос, наверняка привлекая внимание притаившегося вампира, единственного, кроме него самого, сохранявшего в этой яме рассудок, – придётся остаться и хотя бы задержать ещё...

– Кому-кому? – Остролист отрывисто выдохнул дым.

С потолка, испугав людей, словно паук опустился человек. Бывший человек. В прошелестевшем над ушами плаще и мигнувших от ламп очках. И всё же. Чёрные руки в клетках вцепились в белые снаружи, и несколько Миротворцев сквозь прутья пырнули ожившие силуэты, выручая попавших гражданских. Кровь не пролилась. Муравей – высоко поднявший голые грязные ладони – виновато поджал губы.

– Из-з-звините, – прошипел он и осторожно, без резких движений, способных спровоцировать напряжённых Миротворцев, уже направивших на него колья, поправил чуть съехавшие очки. – С-с-сюда давно не заходили живые люди.

Он вяло улыбнулся – своими чёрными, источавшими гниль губами. Извинения не помогли.

– Это ещё кто? – нахмурился Остролист и вытряхнул из трубки пепел.

– Муравей, – прокряхтел Коршун и, поймав отблеск линз, тут же поправился. – Марк Аврелий. Бывший... Министр.

Чёрная улыбка не исчезла.

– Он... поможет мне, – добавил Коршун неуверенно.

Муравей опять поправил очки. Он медленно опустил руки.

– Помогу? – переспросил Марк и поднял их обратно в ответ на дёрнувшиеся колья. – Конечно! А с чем?

– С кем, – бросил Остролист и обернулся. Засов пугающе скрипнул, из него вылезли щепки. – С великим и ужасным Геродотом.

Муравей сдвинул брови. Он указательным пальцем поддел очки на переносице.

– А. Звучит з-з-з–з-з-з...

Настоящее жужжание похоронило под собой заикающийся голос Муравья. Он широко раскрыл рот, содрогнувшись всем телом, и выпустил на свободу неожиданно живую муху. Трепет её маленьких крыльев уловил лишь Коршун. Сам министр при этом вместо крика почти бесшумно – за жужжанием – засопел.

Цыплёнок взялся за рукоять своего трезубца до того, как Марк-Муравей завалился с тремя лезвиями в груди на спину. Вжавшись в него стопой, сын Мадам-мэр выдернул древко и тут же замахнулся опять – теперь на Коршуна, которого, как некогда Министра Хозяйства, не закрывала расступившаяся толпа. Действие одного Миротворца оказало эффект домино на остальных: колья направились на клетки, пока трезубец целился на незапертого и всё равно обездвиженного Коршуна. Восприняв всё всерьёз, Клевер с визгом оттолкнул от Коршуна коляску.

Синяя чёлка взметнулась одновременно со вскинутым трезубцем. Время, опять оглушительно схлопнувшееся, дало медленно прикрывшему глаза Коршуну как следует рассмотреть следующую сужающуюся вместе с веками картину: трезубец вонзается в его тело, он в последний раз содрогается, раскидывая руки, запрокидывая голову, и в шипящем рыке раскрывает рот. Почти как Муравей – только без насекомого, – если бы Цыплёнок повторил бросок.

Вместо этого, спугнув причудливый морок, трезубец проскрежетал по полу.

– Капитан! – рев Цыплёнка растворился в дыму.

Закрывший Коршуна Остролист глубоко и непринуждённо, дожидаясь, пока израсходуются почти все колья и смолкнут клетки, затянулся и только потом заговорил:

– Да, это я. – Он подождал, пока бешеное сердце Цыплёнка превратится в умеренный гул, а зажавший уши Коршун опустит ладони. – А ты идиот. За моей спиной, – трубка повисла на плече, – сейчас целая орава монстров, и ты только что сократил вдвое наш ответный клин.

Капитан со вздохом вытряхнул пепел. Совсем не едкий для мёртвых ноздрей Коршуна. Хоть что-то не мучило его органы восприятия, всё равно воспалённые от въедливого стука.

Как же хочется пить... Тук-тук.

– Подожди, – мелькнуло под синей чёлкой и скрылось. Коршун практически перестал различать голоса.

Остролист – между бесконечными вдохами-выдохами – что-то продолжал втолковывать Цыплёнку.

«Он бы всё равно умер...» и – через плечо – скороговоркой: «Без обид», – разобрал жмурившийся Коршун. Ветер снова – сползя вопреки упрёкам Клевера с коляски – был слишком рядом. Последний вампир в подвале почти видел, как билось его сердце, пульсацией доходившее до едва подрагивавшей жилки на шее. Ветер беспокойно хмурился, глядя на Коршуна, и теребил железный нож.

Стук не проходил. Стихли голоса. Коршун не сразу понял, что Ветер пытается до него достучаться.

– Открой глаза.

Синяя чёлка накрывала лоб. Волосы не доставали до плеч. Глаза, темнея, мерцали. Как гладь озера в ночи или поверхность луны во время дождя. Ветер ещё сильнее приблизился к Коршуну.

– Тебе нужны силы, чтобы... остаться.

Последнее было сказано шёпотом. Коршун сперва не поверил. Моргнул, и Ветер подполз ближе. Он – сам – подставил шею. Опять.

Коршун отдалился, замотал головой.

– Нет, нет, нет...

Чёлка поднималась, опускалась. Зелёная макушка маячила сверху.

– Да, – прошептал Ветер и потянулся к Коршуну. – Это всего лишь немного крови...

Коршун вцепился в шею Ветра, утопив в жажде возражение. Синяя чёлка тут же обмякла. Лазурные глаза потеряли цвет. Губы беззвучно выводили слова: «Не так я себе это представлял...».

Ладонь Ветра дёрнулась. Коршун клацнул зубами. Ветер выпростался из его хватки, и Клевер его подхватил. Оба – первый полуприкрытым взглядом, второй округлившимся – смотрели на Коршуна. Тот медленно, толком не осознавая, нащупал в ухе рукоять.

Потянул – не проронив ни звука – и вытащил кровавый обычный железный нож. Моргнул. Сердце больше не билось. У него. В голове. Везде.

– Спасибо, – Коршун вернул нож Ветру. Тот взял его ослабевшими пальцами. Вытер, как ни в чём не бывало, вытер лезвие о штаны.

– Это ещё не всё... – Он с усилием задрал голову к Клеверу. Зелёная макушка закачалась. – Ну же, – окреп голос Ветра. – Ему нужно больше. Ты видел Геродота.

Клевер, жуя губу, не спуская глаз с Ветра, медленно потянулся к воротнику.

– Ну что за варварство! – оклик Остролиста его остановил. Подойдя, капитан зажал трубку зубами и расстегнул один рукав. – Ему нужна кровь, а не ваши шеи, герои.

И с этими словами под нескончаемое удивление Коршуна капитан порезал собственную ладонь. Вытащив из кармана склянку с маслом, он быстро её опустошил и подставил под алые капли. Коршун облизнулся, получая вновь наполненную склянку. Он выпил её залпом.

– Давайте ещё, – щёлкнул пальцами Остролист. – Дадим ему силы и вышибем клин клином.

Миротворцы – почти все! Кроме Цыплёнка, сохранившего и кол, и кровь, и ненависть, – расстегнули карманы и рукава, выполняя приказ. После Шторма капитан казался ожидаемым преемником. Склянки с новым – более ярким – содержимым перекочевали Коршуну. В таком большом количестве, что у него накопилась целая бултыхавшаяся охапка. Насытившись ещё первой, он сообразил оставить «про запас». Или – засов треснул – использовать в качестве приманки.

Коршун выпрямился. Карманы тянули вниз – ни в какое сравнение с червячками и жучками. Коршун гремел самой жизнью. Она стала его острием и его щитом.

– Спасибо, – поблагодарил он всех, особенно задержавшись взором на Ветре. Бывший сосед, товарищ, навеки друг потирал шею и тем не менее нашёл в себе силы улыбнуться. – И прости, – добавил Коршун, опустив глаза на его посиневшие губы.

– Ерунда, – отмахнулся Ветер и закашлялся, внезапно подавившись.

Клевер рядом – инстинктивно – вскинулся, застыл и вздёрнул бровь. Коршун, наклонившийся к Ветру и мигом отпрянувший, извинился и перед ним – вслух. А затем – мысленно – попросил прощения у Ифигении.

Он оставил Ветра в задумчивости касаться губ и избегать хмурый взор Клевера.

– Что? – схватился Ветер со скрипом за колёса коляски. – Он сам. Я не ожидал.

Даже в таком слабом голосе слышалась улыбка.

– Ага, – протянул Клевер не без сдерживаемой усмешки.

Коршун, запомнив тепло чужого дыхания, тоже невольно улыбнулся. В другом мире, в другое время, с другими людьми и другим, более сообразительным Коршуном они с Ветром могли бы быть больше, чем соседи или друзья...

Коршун вытащил и вставил нож Клевера на место с другой стороны. Решётка закрылась неплотно. Коршун, взяв из переполненного кармана лишнее, через прутья кинул Остролисту зажигалку. Капитан поймал её и пристально всмотрелся.

– Погнута, – с цоканьем заметил он, кликая крышкой. Пламя задёргалось, как в предвкушении от воссоединения с трубкой. – Но спасибо, что придержал для меня.

Дымившимся концом трубки Остролист указал на дверь с ломавшимся засовом. Коршун в ответ махнул ладонью без пальца на тёмный провал впереди.

– Идите! – прикрикнул он и остался.

Коршун наблюдал, как люди, подгоняемые отставшими Остролистом и цеплявшимся за карман на бедре Цыплёнком (жестом пославшим часто оборачивавшегося Воробья, прятавшего за пазуху что-то сверкающее, к Ветру и Клеверу, несмотря на кресло-каталку, возглавившими нестройное шествие), возможно, последние уцелевшие жители города Ипомея спешно двигались в катакомбы, через которые их путь лежал дальше в Пустошь. Или просто на поверхность, откуда они уже днём смогут почти беспрепятственно вернуться, опустив догоревшую цепь.

Надтреснутый засов позади отошёл достаточно, чтобы по косяку заскребли чёрные руки. Коршун тем не менее продолжал смотреть перед собой. Толпа сдвинулась и открыла размазанный бурый след на полу, из-за которого Коршун невольно вцепился в решётку.

Тело... Голову убрали, однако засохшая кровь частично осталась и это укрепило решимость Коршуна. Когда он отпустил прутья, на металле остались отпечатки его пальцев – десять с одной стороны и девять с другой. Боли он не чувствовал. Только – очередная пустая склянка разбилась под оглушительный треск засова – насыщение.

Первого выскочившего вампира он придавил – раздавил, как яйцо, всмятку, – слетевшей дверью. Его ноги заскользили, проём облепили пальцы, во тьме клацнули зубы, и Коршун, зашипев, толкнул выбитую дверь обратно. Послышался хруст – с ним завывающие стоны, – заскрипело дерево и по ступеням потекла кровь. Коршун шёл, держа, пыхтя, двигая дверь, оттесняя вампиров обратно в зал. Позади – он дёрнул ухом, но не обернулся, – странно звякнула решётка. От этого звука (и кашляющего окрика «Идиот!») Коршун резко опустил ладони и вдавил в свой импровизированный щит плечом. Он вылетел как пуля, переломив дверной настил и разметав ошмётки, бывшие частями диких вампиров. Не теряя времени и не оценивая ущерб, Коршун вытряхнул горсть склянок. Как он и ожидал, ни одна тень не юркнула в открывшийся проход. Более доступная разлившаяся лужа поблизости увлекла их навсегда.

Коршун порвал их голыми руками. На одного вампира, успевшего лизнуть пол с осколками, он прыгнул и подошвой раскрошил хребет. Второго и третьего Коршун перехватил за шкирку и дёрнул так, чтобы в стиснутых пальцах остались волосы и их перекошенные лица. Остальных – замешкавшихся возле прохода – он продырявил в груди кулаками. Они проминались словно бумага...

Отряхнув ладони, он, кривясь, спешно вылил себе в глотку три склянки подряд. Запасы кончались. А тени по-прежнему пребывали. Они сочились с потолка, как змеи. Вываливались из окон подобно пригоршням дождевой воды. Они опадали, как сморщенные листья, стоило им столкнуться с Коршуном.

Вскоре он использовал склянки только для себя. Впопыхах пролив капли на форму Миротворца, Коршун сам сделался приманкой. Вампиры облепили его, как жужжащие пчёлы улей. Он вдохнул – по привычке, – выпростав голову из-под чьих-то плеч. Он не справился с весом. От налетевших теней Коршун упал.

«Где Геродот?» – мелькнуло перед глазами тройным лезвием.

Коршун моргнул. Не показалось – просвет увеличился. Одна трухлявая фигура повисла на трезубце.

– Он мой! – рявкнул дикий Цыплёнок и насадил на древко второго. Коршун расправился с остальными. Три лезвия опасно выгнулись, и он увернулся, подпрыгнув под самый потолок.

Удивительно, но приземлился Коршун не сразу – сумел зацепиться за одну из заунывных труб вдоль стены.

– Уходи отсюда! – обратился он к Цыплёнку, выпивая новую склянку.

Благодаря крови в нём было достаточно силы, чтобы сопротивляться кому угодно.

Но не Цыплёнку. Миротворец с ревом швырнул трезубец.

– Ты убил маму!

Коршун перелетел над головой Цыплёнка.

«Знаю», – подумал он, в полёте встретившись с ним взглядом. «И Золу. А ещё Геродота... Если повезёт».

На счастье Коршуна, трезубец застрял между трубами, и это выиграло время. Пока Цыплёнок лез за оружием, Коршун добил оставшихся теней. Из-за присутствия живого человека в зале заработали «законы гостеприимства» и разбитые окна с выломленным дверным проёмом наполнились копошившимися чернилами.

«Сколько же их тут...»

Казалось, на город напали все ныне живущие вампиры. Все – Коршун внимательно оглядывался, – кроме злосчастного Геродота. Наконец его взор устремился вверх. Никого. Геродота здесь не было. Коршун с беспокойством глянул на проход сбоку и ниже труб, ведущий в подвал. Странно, но он разглядел внизу слабые струйки дыма. Посчитав, что Геродот вряд ли бы прошмыгнул незамеченным Цыплёнком, Коршун ринулся к лестнице, уходившей вверх, к люку.

В Соборе было лишь одно место, куда, отступая, мог забиться Геродот. Архитектор, вынашивающий планы по захвату скота. А где рисовать чертёж новой фермы лучше всего, как не в башне, где весь город, а за ним Пустошь, как на ладони.

Коршун ударил себя по лбу, застыв на подоконнике с битым стеклом. Свет в башне Геродота через крышу не горел, однако проверить надо, и тут, из одного окна в другое, Коршун не перейдёт.

Он слишком поздно вернулся к люку. По лестнице уже лез, гремя трезубцем, Цыплёнок. Поймав его округлившийся взгляд, Коршун захлопнул дверцу перед его носом и свалил на люк книжный стеллаж. Кроме книг к ногам Коршуна упал сиреневый ободок.

«Наушники», – услышал он голос Ифигении и поднял голову. На портрете она выглядела живой. «В них слушали музыку... Иногда я закрываю глаза и как будто что-то слышу».

Чтобы слышать Ифигению, Коршуну не требовалось ни жмуриться, ни затыкать уши. Он думал о ней всегда.

– Хватит! – шикнул он прогремевшему люку и, за неимением альтернатив, бросился к окну.

Снаружи он моментально промок. Дождь – всё такой же обильный и мрачный – ни на йоту не ослабел. Подходя к зловещей башне Геродота, Коршун собрал в кулак оставшиеся склянки. Больше он не пил. Хватит. Геродот – такой же вампир, как и все. И ему, как всякому чудовищу, нужно пить. Жить.

И Коршун насытит его сполна – до боли и смерти.

Приблизившись к плачущему витражу, Коршун аккуратно постучал. Человек бы с такой погодой за окном ничего бы не услышал, однако вампирский слух творил чудеса.

Створка открылась беззвучно.

– Решил вернуться в клетку? – Бас проскрипел устало. Тень с бородкой склонилась над подоконником. – Ты принёс мне ветку?

Коршун – давно не маленькая безобидная птичка с подбитым крылом – выпустил свои коготки: стукнувшиеся друг о друга волшебные склянки. Даже во мраке он увидел, как судорожно облизнулся Геродот. Даже его утомит вынужденная борьба с сородичами. «Выживает сильнейший», – как говорится.

И в эту ночь – Коршун подцепил пальцем одну сверкнувшую от молнии склянку – останется только один. Сильнейший или более сытый.

– Пора выходить, – сказал он под гром и сжал склянку в ладони. Кровь потекла по коже. Глаза налились красным. Тёмно-синий колодец блеснул и погас.

Коршун отделил ещё одну склянку. Он демонстративно отряхнул руку. Кровь смешалась с дождём.

– Хватит ждать, – произнёс Коршун и выдавил сквозь осколки живительную смесь.

Пальцы Геродота вцепились в край подоконника. Он подался вперёд, а Коршун отшатнулся, пряча последние две склянки в карман. Теперь они достанутся победителю.

Геродот медленно спустил ноги. Он смотрел на свои колени, не поднимая головы. Дождь, обволакивая, кусками опадал с бороды на ноги.

– Действительно хватит.

Геродот дёрнулся до того, как договорить. Он двумя руками устремился к шее Коршуна и ухватил пустоту. Сытый вампир обошёл Геродота со спины.

– Не так быстро.

Новый рывок Геродота – и очередная неудача. Гром не заглушил скрип зубов недовольного вампира.

– Я здесь. – Коршун поднялся выше. Он одной рукой зацепился за бугорок башни.

Геродот с размаху залез следом. Коршун, извиваясь, ушёл на другую сторону. Молния беззвучно сверкнула.

– Хватит играть, – в голосе Геродота прибавились шипящие нотки. Коршун машинально сжал карман формы.

Под небесный грохот сверху посыпались ногти. Коршун едва успел увести голову – растопыренная ладонь Геродота с пыльным скрежетом вонзилась в башню. Он зарычал.

Схватив одну склянку, Коршун целиком закинул её в рот. Не сдержался. Выплюнув осколки – прямиком в Геродота – он махнул выше, к самому шпилю.

Молния опасно прорезала воздух у соседней башни.

Вместе с ней – прямо перед собой, широко раскрыв глаза, – Коршун увидел и тень. Геродот, оттолкнувшись, прыгнул выше шпиля. Если бы не выпитая кровь, давшая силы и скорость, он бы раздробил затылок Коршуна. Однако вместо этого Геродот всем телом вжался в шпиль. Коршун нырнул и, схватившись за чужие колени, подтянул себя вверх. Его локоть – твёрже камня – обвился вокруг шеи растерявшегося Геродота.

Не расставаясь с образом Ифигении, Коршун чёрными от крови пальцами зацепил зубы Геродота и с силой потянул на себя. Сквозь широко раскрытую пасть выдавился стон. Его заглушил слабый треск, когда Коршун резко разжал хватку.

Боль, вперемешку с жаром, вспыхнула ниже лопаток. «Невозможно».

Не поверил он и когда от внезапно возникшей тяжести полетел вниз. Трезубец, вошедший в Коршуна со спины, не достал сердца, но проткнул его как шарик и, избавив от воздуха, заставил разбиться.

В последний момент, ведомый торчавшим сзади древком, Коршун сообразил развернуться и вытянуться, направив удар от столкновения в шею и плечи.

Хруст, пронзивший всё тело, был сопоставим с треском было поддавшейся челюсти Геродота. Трезубец вдавил его в асфальт. Коршун не мог и шевельнуться – только смотреть, криво перед собой, на ослепительно синие цветы. С них стекала вода и, образовывая лужу, доходила до Коршуна. Он инстинктивно попытался отшатнуться.

Это была не вода. Не только.

Серебро жгло лёгкие. Сломанные позвонки не заживали, и Коршун безумно вертел глазами.

Всего одна искра...

Канистра, выброшенная им с крыши вечность назад, должна была где-то валяться рядом. И действительно – внезапно встав, он её нашёл в нескольких метрах от стены.

Чья-то нога ещё сильнее втоптала его и резко освободила. Трезубец выскочил, Коршун натужно зашипел.

– Огонь, – выдавил он своему спасителю и плечом, вставшим на место, указал на цветы.

Остролист понял его без пояснений. Щёлкнув крохотной крышкой – клик, – капитан выкинул родную зажигалку. Секунду ничего не происходило, но – Коршун моргнул – язычки пламени распустились на месте цветов. Им не мешал даже дождь. Наоборот, поднявшийся ветер, раскидывавший ливень, подхватил мокрые лепестки и унёс дальше вдоль поникших лиан. Огонь распространился быстро.

Не дойдя до крыши, он спугнул неожиданно выросшую вблизи тень.

Коршун узнал его по форме Миротворца. Цыплёнок, повёрнутый к нему спиной, судорожно трепыхался и безумно ловил воздух быстро немевшими губами. Тёмно-синий взгляд, молнией обращённый на Коршуна, высился над его плечом. Воротник – разорванный и смятый – ещё болтался лоскутами в бороде...

– Коршун! – Ужасное зрелище заслонил Остролист. Он с треском стянул с себя воротник. – Не жди!

Тёмно-синий взгляд стал выше. Коршун, зажав последнюю склянку в кулаке, впился зубами в подставленную шею.

– Варварство... – прохрипел Остролист и медленно осел.

Он безвольно выскочил из-под клыков присевшего на колени Коршуна, и тот утёр губы, одновременно закрывая глаза капитану. Кровь просилась наружу. Он залпом осушил последнюю склянку – на одну больше, чем у Геродота.

Старый вампир отбросил слишком исхудавшее тело Цыплёнка. В нём не осталось ничего. Никого. Коршун потянулся к Остролисту – забрать более тому ненужный трезубец – и встал, опираясь на древко. Геродот выжидающе сцепил руки на поясе и насмешливо склонил голову.

– Вампир-Миротворец, – пробасил он и глянул на горящий собор с рассыпающимися в пепел цветами. – Ну разве не иронично? Кого только не встретишь в городе Ипомея...

Коршун дёрнулся первым. Он сделал выпад – нацелился трезубцем в грудь Геродота – и тут же отвёл лезвия, путая врага и заходя ему за спину. Он представлял Цыплёнка, занимавшему ему всегда место в строю, нанося первый удар.

Геродот дёрнулся, повиснув на трезубце, воткнутым ему в поясницу и вышедшим из пупка.

Коршун вспоминал отца, обхватывая двумя ладонями подбородок Геродота и ломая ему шею. Он думал об Ифигении, вгрызаясь в горло Геродота острыми клыками.

Коршун представлял живых и мёртвых, вынося последний приговор живому мертвецу.

– Платон, – слетело с почерневших губ и растворилось в ночи.

Голова с бородой упала, оставив тело недолго, до ввалившейся в саму себя труху плоти и некогда кожи с костями болтаться на лезвиях трезубца. Коршун с грохотом сел рядом. Кровь будто растаявшего – растёкшегося мокрым чернильным прахом – древнего вампира стекала со щёк и шеи, и он ничего не ощущал. Ни холода, ни тепла, ни жажды, ни насыщения. Только пустоту. Как у себя в груди.

Тишину и... Стук?

Коршун встрепенулся. Сквозь треск огня, шум ломающихся стен и башен, грохот молний, он расслышал слабый – и всё равно оглушительный – барабан. Коршун ползком – на коленях – вернулся к Остролисту. Даже не прикладываясь ухом к груди, не подставляя ладонь к его рту, Коршун осознал, что внутри капитана билась жизнь. Тук-тук. Он усилием воли подавил порыв унять дрожь в клыках. И крепко стиснув зубы и задрав голову, Коршун взял Остролиста на руки. Дым от пожара заволок небо.

Коршун побежал сначала просто подальше от огня (и дождя, постепенно стихавшего одновременно с пламенным заслоном на маячившей перед глазами границе), а затем пустился навстречу часто повторявшемуся ритму. Он расходился по земле и выходил куда-то в Пустошь. Туда Коршун и спешил.

Он почувствовал приближение рассвета ещё до первых лучей. В изнеможении, особенно после прорыва осевшей, переломившейся сухой цепи, Коршун почти рухнул наземь и аккуратно уложил Остролиста. Его сердце билось. Его сердце жило. Его кровь не умерла.

Коршун отпрянул, зажимая рот. Нет. Ему нельзя оставаться рядом. Он вскочил и тут же упал снова – перед ним прямо из земли выросла светлая макушка.

«Невозможно», – опять подумал он. «Ну почему именно...»

Коршун от неожиданности укусил себя за палец. Он уже всерьёз разодрал себе зубами кожу, когда до него дошло, что из люка в пустыне вылазит Воробей.

В его руке – такой маленькой и слабой – сверкнуло серое, отразив солнечный луч. Он увидел Коршуна и закусил губу. Племянник стоял – тихо и с барабаном внутри, очень большим для него одного, – не спуская глаз с вампира и убийцы. Коршун, не в силах смотреть в ответ, повернулся, чтобы отползти.

Его накрыла тень. Коршун, извернувшись, успел схватиться за острый край кола.

– Нет.

Воробей его не услышал. Он надавил сильнее – оружие в его пальчиках скользило, и мальчик засопел, меняя хват.

– Только не ты, – замотал головой Коршун.

С его пальцев трухой посыпалась кожа, и Воробей вскинул голову. Их взгляды встретились. Один, но почти такой же светлый, – злой и пристальный. Второй, чуть темнее, – умоляющий и усталый, еле удерживаемый, как обжигающее острие кола.

– За... – Воробей поперхнулся. Он быстро одной рукой пригладил выбившиеся волосы, – Сугроба.

Взор Коршуна потух. Он моргнул. Да. Всё так. Коршун кивнул.

– Спасибо, что пригласил.

И опустил руки. Ладони повисли плетьми. Тело содрогнулось от проникновения палящего, как солнце, серебра. Кол врезался в грудную клетку, и Воробей его отпустил.

Коршун опал, как лист. Медленно и безвозвратно. Он ещё видел немного пасмурное небо перед тем, как навеки закрыть глаза.

Перед тем, как наконец-то заснуть. Лечь и остаться, не думая о белых волосах и тёплых карих глазах.

На щёку Коршуна Сизого опустилась снежинка. Холода он не почувствовал.