Ипомея. Миротворец

«Скоро закат», – сказала Гортензия и не соврала. Закат действительно наступил скоро – Коршун едва успел вырыть неглубокую яму, – однако и этого короткого вечера хватило, чтобы он от боли вжался в рыхлую землю и принялся себя закапывать, лишь бы скрыться от беспощадных солнечных лучей.

Мадам-мэр осталась внизу, в катакомбах – Коршун перестал её чуять, стоило ей закрыть раздвижные двери прямо в земле и отправить его, со шрамом на лбу, наверх. Сам пол под ним поднял его к свету. Как только в земле, потолке, раскрылись всколыхнувшие пыль металлические проржавевшие створки и Коршун загородился рукой, его кожу и внутренности пронзил жар. Он нестерпимо ощущался даже вдали от пылавшего горизонта. От него не спасала одежда. Единственное, что Коршуну взбрело в растерзанную голову, это зарыться от него как можно глубже вниз. Для этого пришлось встать на колени, проковылять, сдирая ногтями с лица собственную кожу, и нащупать мягкую, поддающуюся почву, не скрывавшую ржавый металл. Коршун выбрался на поверхность, чтобы тут же залезть обратно под неё.

Но, к его облегчению, ненадолго и неглубоко. Он понял, что наступила ночь, ещё до того, как отряхнул макушку и выглянул из пыльного укрытия. После пребывания в постоянно освещённом подвале и спешного бегства от закатного солнца ночное небо выглядело так, словно сейчас его утянет – и Коршун разобьётся или утонет. Ему было всё равно. Вверху, вспыхнув и погаснув, прорезался ослепительный серебряный диск, и Коршун зажмурился, схватившись за лоб. Шрам сполз как грязь. Коршун восстановился, но глаза не открыл.

Всё равно даже с закрытыми он видел две слепые луны, пригвождённые к полу мёртвыми белыми волосами, заменявшими саван.

Вставать не хотелось. Земля остудилась, он тоже, кожа разгладилась, и в желудке разверзлась пустота. Коршун прижал ладони к животу.

«Этого нет. Этого нет», – повторял он сам себе, унимая орган, который на самом деле не шевелился и всё равно требовал пищи. Коршун ударил себя кулаком.

– Я не хочу! – вырвалось у него в тот момент, когда его ногу задела ещё одна нога.

Безмолвная тень споткнулась, не заметив слившегося с ландшафтом Коршуна, и перекатилась, взрыхлив облако пыли. Она оскалилась – чернотой во рту – и, сплюнув на внезапное препятствие горькое шипение, продолжила путь, ни разу не оглянувшись.

Коршун медленно встал. Урчание усилилось, его хватка на животе тоже. Вдалеке – но не так, как похоронивший солнце горизонт, – маячил свет. Именно к нему, как ни парадоксально, устремился заблудший вампир. Коршун резко развернулся – спиной к огню, лицом к темноте. Позади бурлила Ипомея. В городе горело пламя, а ещё алела жизнь. Коршун видел их – людей, живых и пульсировавших – как мотыльков, круживших в ночи подобно искрам. Он тряхнул головой, отгоняя приставучий образ. Нос, ноги, всё тело вело его назад, однако глаза и ещё активный разум неотрывно направляли вперёд. Дальше в ночь, подальше от вечно бодрствовавшего города.

Коршун шёл и шёл, обходя редевшие теневые оживавшие от жажды столбы, и с его губ срывалось рычание, а голова дёргалась, стремясь обернуться, взглянуть хоть одним глазком на чью-то жизнь... Коршун, падая, упирался в землю. Как далеко нужно пройти, чтобы перестать чувствовать это?

Ответ пришёл с зудом на затылке. Коршун понял, что светает, ещё до того, как первые лучи, не достигшие облаков, но уже вынырнувшие из-под земли, опалили его волосы. На этот раз он вгрызался в землю зубами. Сперва спрятал самое ценное – голову и грудь. Затем, лягаясь, всунул под почву и остальное. Жар не исчез. Притупился, зато полностью уступил голод. Боль вытеснила жажду наружу – вместе с утробными стонами, обращёнными в сухую землю.

Коршун не знал, сколько так пролежал. Он пару раз думал вылезти – повернуться к солнцу, задрать голову и раскинуть руки, принимая неумолимый жар, а с ним избавление. Однако как не мог он утолить голод, так и боль не вела к смерти. Жар опалял, жар ослаблял. День не давал подняться и идти. День замедлял и не убивал. Коршун с хрипом, скрывавшим вздох облегчения, встретил новую ночь. Он выбрался – медленнее, чем прошлой, – и, держась за живот обеими руками, вновь побрёл вперёд. Назад не оглянулся. Жар ушёл, и на его место вернулась жажда.

Коршун шёл дальше. Он хотел ускориться, но ноги подкашивались. Хотел встать, но ладони придавили живот и Коршун лишился опоры. Голова сама извернулась. Благо, он не сумел её вывернуть – так, чтобы суметь заглянуть за спину. Вместо этого взор Коршуна устремился вбок. Он бы моргнул, если бы мог.

Вскинул брови, если бы удалось. Заорал, если бы хватило сил. Вместо этого Коршун только открыл рот.

Маленькая ящерица – сверху не заметишь – сама подобралась к его обветренным губам. То ли из любопытства, вызванного необычной встречей (других вампиров Коршун давно не видел), то ли приняв его за холодный камень, ящерка заползла внутрь. Коршун наконец моргнул.

Хвост ящерицы оторвался, и он запихнул его ко всему остальному. Вместе с кровью Коршун проглотил всю плоть с костями. И как только он обрёл способность садиться, тут же вывернулся наизнанку. На песчаной земле разложилось на составные части тельце – отдельно туловище и рядом тот же хвост. Такие тонкие, сухие и полые частицы, что от одного касания развалившиеся. Отряхнув руки и рот, Коршун поднялся на окрепшие ноги. Назад – впервые – смотреть не хотелось. Коршун, чувствуя приближение рассвета, двинулся в путь. Он не скрылся, когда солнце встало.

Он всё ещё прикладывал ладонь к животу, однако теперь не сжимал, не бил, а лишь поглаживал, дрессируя урчание точно дикое животное. После встречи с настоящей хвостатой диковинкой приручение не казалось невозможным. Коршун по-прежнему вжимал голову в плечи и бесполезно чесал затылок, пытаясь снять с себя лучи как пролившиеся на загривок масло, однако к полудню масло высохло и вполне терпимо жалило не сильнее кипятка. Коршун внимательно оглядывал жёлтую землю.

Ящериц он больше не нашёл, зато – вспомнился Муравей – обнаружил жуков, тараканов и даже червей. Первых Коршун глотал целиком, а вторых – при всём омерзении, неспособном выразиться даже рвотой, – высасывал досуха, представляя их обычными серыми трубочками. Главное – не открывать во время еды глаза.

Так Коршун, под конец дня уже делая приличные запасы – карманы удобной формы Миротворца пришлись кстати и тут, – ушёл настолько вглубь Пустоши, что наконец обернувшись, не разглядел огней Ипомеи. Ни мотыльков, ни теней, ни домов, ни Собора. Ничего – позади, – зато впереди, в лучах закатного солнца, задававшего направление (всё дальше и дальше на запад, откуда в первую ночь Миротворца-Коршуна на город напали вампиры), перед собой прищурившийся Коршун разглядел чёрные колосья. Сгнившие, дикие и тем не менее когда-то проросшие здесь – в Пустоши, – где обычно ничто никогда не росло.

И не жило, что с учётом барахтавшихся в карманах насекомых и червей уже не внушало доверие. Коршун, впрочем, сильнее подивился другому – возвышавшимся над полем дырявым чучелом. В небе – ни одной птицы, – однако кто-то всё же оставил для них молчаливого отпугивателя.

Коршун открыл рот. «Кто-то». Чучело не могло оказаться здесь само по себе. Нахмурившись, Коршун прошёл дальше. На другом краю колосьев, рассыпавшихся по его бледной коже протянутых пальцев и пепельной земле вокруг, чернел остов сожжённого дома.

«Ферма», – вспыхнуло в висках старое слово. Коршун огляделся – если бы не очевидная разруха, здесь могли бы жить люди.

Могли или жили.

Коршун плотно сжал губы. Если бы поблизости притаилась жизнь, он бы почуял. «Как ящерицу?» – тут же спросило сознание.

Её – такую крохотную, одинокую – он не заметил, пока буквально не столкнулся вплотную, нос к носу. Странно. Коршун вернулся к чучелу, будто оно могло дать необходимые ответы. Разговора не вышло – тыква (настоящая! но чёрная), насаженная на шест вместо головы, не имело ни языка, ни привычного желтоватого оттенка (зато внутри копошились черви), – однако Коршун без спроса и угрызений совести (за то, что берёт чужое) стянул с кривых деревянных плеч («А откуда они ещё и дерево раздобыли?») рваный, но ещё державшийся тёмный плащ с капюшоном. С ним Коршун прикрыл чувствительный затылок от солнца.

Да, напялив плащ поверх грязной формы Миротворца, Коршун повернулся на восток. Там не горели огни, но не сияли они и тут. Однако – Коршун не переставал оглядываться, – могли.

Это пробудило тревожную мысль: «Ему нельзя идти дальше». Коршун давно не натыкался на (или не натыкались на него) других вампиров. Он вообще на редкость мало видел следов смерти. Это была Пустошь, да, но отнюдь не пустая. Из кармана, протиснувшись через клапан, вылез червь. Коршун не стал его подбирать – хватит и оставшихся, к тому же он наверняка найдёт ещё.

И такой расклад его не устраивал.

Идти дальше нельзя. Возвращаться – тоже. Но и оставаться на месте?.. Для этого он недостаточно силён. Ифигения была права.

Коршун сильнее натянул капюшон. От закапывания ткань формы Миротворца чуть стёрлась – там, где нужно, на груди. Если не нестись сломя голову, обуздав жажду с помощью насекомых, и намеренно ни от кого не уворачиваться, ему не придётся долго ждать.

Не придётся долго выживать. И главное, не нужно выбирать. Лишь дойти до города и встретить Миротворцев как вампир.

Когда Коршун зашагал, в небе засияли звёзды. С ними, опять вспыхнув и погаснув – но не так быстро, – замерцала луна. Её бесшумно осветила пресловутая, такая ожидаемая осенью («все ещё осень?») молния, и серый диск на миг раздвоился. Коршун, моргнув, побежал. Гром застучал в висках. Коршун торопился достичь города – единственного или нет, но для него последнего, – раньше уже не такого жаркого рассвета.

И, не выпуская из вида неожиданно красивое ночное небо, Коршун стиснул кулаки.