Ипомея. Миротворец

Утром всё ещё взбудораженный Коршун вышел рано. Он быстро (и невкусно, без кофе и даже кончившегося чая) поел уже фирменную картошку с луком, перекинулся парой неприятных слов с Золой и собрался на площадь к другим рядовым новобранцам.

Он только перед недолгим сном узнал, что Остролист согласился отдать заштопать форму старшей сестре. По словам последней, капитан обещал зайти «завтра», уже сегодня, так что Коршун, и без того часто видевшийся с нелюбимым командиром, превращающим в несмешную шутку или язвительно (на его взгляд, наверное, остроумно) комментирующим любой кошмар, поспешил с ним разминуться. Разве что успел намекнуть Золе:

– Он тебя на пять лет старше.

Сестра, с сыном, но всегда без мужа, покачала головой.

– Не больше, чем я старше Цыплёнка, – непринуждённо подчеркнула она, на что Коршун незаметно поморщился, повернувшись к старшей сестре спиной.

На выходе из подъезда он действительно не встретил капитана. Хуже – он едва не столкнулся с Клевером.

– О! Доброе утро, – заулыбался Миротворец вовремя отскочившему Коршуну, почёсывая глаз. – Кто рано встаёт, тому... Как же там было?

Он помедлил на пороге, но, так и не закончив, подошёл к двери квартиры Ветра. Коршун задержался, изумлённо наблюдая, как посторонний – подходящим ключом – отпирает чужое жильё.

– Ты что, с нами пойдёшь в патруль? – насторожился Коршун, когда Клевер переступил порог квартиры.

Зачем ему туда заходить, кроме как разбудить Ветра и позвать с собой? Это, конечно, мог сделать и Коршун, но раз свободен Клевер...

– Не, – обернулся тот, убирая ключи в карман. – Я вас на целый год опережаю – какой патруль? Я уже взрослый дяденька, – улыбнулся он, по-детски высунув язык.

Не дождавшись реакции – какой-нибудь – от серьёзного Коршуна, Клевер прошёл вглубь квартиры.

– Проснись и пой! – послышалось из комнаты. Вернулся Клевер уже с Ветром. – Меняемся, – сказал он, похлопав соседа Коршуна по плечу. – Я спать – прямо как настоящий вампир, на заре, – он громко ухмыльнулся, глянув на сегодня солнечное окно. – И прямо как он, ложусь в затхлый гроб.

Клевер зажал нос.

– Ты хоть здесь убираешься? – обратился он к Ветру, застёгивавшему воротник.

– Я здесь сплю, – бросил тот и присоединился к Коршуну. – А вампиры, кстати, вообще не спят. Сам вчера болел за «техничность», – поднял он, на ходу обернувшись, четыре дважды согнувшихся пальца.

Клевер, опять показав язык, захлопнул дверь и наконец избавил Коршуна от своего радостно показушного присутствия.

– И когда ты дал ему ключ? – пробормотал Коршун, поправляя воротник.

Ветер, дёрнув ухом и кашлянув в кулак, притворился, что не услышал. До площади они, как и в прошлый раз, добрались преимущественно молча. Вопрос Коршуна подержался на лету и поник, сорванный и упавший, как осенний лист. Ветер затоптал его, даже не заметив.

На площади их обоих привлёк Цыплёнок – чуть посвежевший со вчера, улыбающийся, хотя и с мешками под глазами. Он ушёл с Остролистом и, наверное, вернулся домой лишь под утро. Его выдержке можно было позавидовать: столько времени с Остролистом... Коршун и Ветер заняли места по бокам от Цыплёнка. Никто из них не переговаривался, хотя повод для обсуждения имелся: кроме относительно свежих, относительно же отоспавшихся новобранцев, самостоятельно выстроившихся в послушные шеренги, на площади присутствовала одна Мадам-мэр. Без капитана или командира. Молчаливая, с высоко поднятой головой, Гортензия терпеливо ждала главных Миротворцев.

Причину задержки Остролиста – обязанного выступить с инструкциями перед тем, как лечь на боковую до самой ночи, – Коршун знал. Пускай знать и не стремился. Однако насчёт тоже отсутствующего Шторма он мог лишь гадать. Он не сразу заметил, что вместе с командиром на построение не явилась его дочь Крыса. Повертев головой, Коршун не заметил ещё и Ифигению. Нехорошее предчувствие, подстёгнутое прошедшей ночью, затянуло шею потуже воротника. Машинально ощупав на ткани две точки – такой жест уже стал успокаивающим, – Коршун невольно задумался, а не связано ли отсутствие Шторма и Ифигении между собой. Что если командир её разоблачил?.. Но тогда это затронуло бы и Геродота, а два сытых вампира против одного Миротворца, пусть и вооружённого парой пистолетов, раскладом в пользу последнего не назовёшь. Если только отец не взял с собой дочь. Что, впрочем, вряд ли – он не стал бы так рисковать.

Опасения Коршуна вконец развеялись с появлением седого командира и золотоволосой рядовой. Они уступили место сомнениям: Шторм странно придерживал Крысу, и когда та от него отошла, то схватилась за голову, растрепав и без того плохо заплетённую косу, пускавшую петухи, и зашаталась в сторону строя. Шторм проводил её хмурым взором и не подошёл к Гортензии, пока Крыса не встала в строй, удачно придержанная плечами товарищей. Вблизи Коршун рассмотрел на её лице настораживающую бледность – если бы не видимая слабость, он бы легко принял её за вампиршу, страдающую от нечистой жажды. А не от, например, похмелья, что представлялось куда вероятнее: алкоголь не был под запретом в Ипомее – его могли пить даже дети, в тайне, разумеется, и если достанут, что уже по-настоящему проблематично. В городе порой еду сложно получить – чего уж говорить про спиртное, не входившее в регулярные пайки на суточную норму (обычно состоящие из картошки и воды с редкими чайными травами).

Однако Крыса – недаром, ближайшая родственница одного из членов Совета, – всегда умудрялась раздобыть кислое пойло, непонятно, из чего сваренное. Однажды она после тренировки даже предложила его Коршуну, тогда не подозревавшему о подвохе с Котом. Крыса уговорила его выпить целый стакан (и закашляться, пролив половину на рубашку), а затем, осушив бутылку и надув щёки, влила ему в горло ещё один глоток – прямо на глазах быстро переставшего смеяться парня. Да, не самый приятный первый поцелуй, если это можно было считать. У Коршуна до сих пор побаливали губы – от удара кулака Кота, одним махом смешавшего кислотную муть и горькую кровь. Это воспоминание, впрочем, легко затмевалось отметиной на кисти. И почему же ему, Коршуну, так трудно – ударить в ответ? Что тогда, с алкоголем, что позже, в подъезде нежилого дома. Он ведь это заслужил – Кот заслужил удара. Так ведь? Он сделал много чего плохого Коршуну, бил и оскорблял. Стал вампиром. Должно быть проще – намного, если сравнивать с почти незнакомой женщиной из вчерашней ночи. Он даже имени её не запомнил...

Зато хорошо помнил чуть треснувший кол в её неподатливой груди и непрошеные слёзы на мёртвых – убитых – глазах.

Коршун невольно зажмурился и пропустил приход Остролиста. Открыв глаза, он всё равно не сразу его узнал. Капитан пришёл не в форме Миротворца – в обычных чёрных брюках и на удивление белой, опрятной рубашке даже без свитера поверх. Благо, погожий день позволял, и всё же – не таким Коршун его себе представлял. Остролист даже побрился! И более того – при нём, кажется, не было трубки и зажигалки. Коршун вмиг пожалел, что тот всё-таки явился. Хотя – эта мысль заставила скривиться – было бы, наверное, хуже, если бы Остролист совсем не пришёл и остался там же, где форма. В любом случае Коршуну не нравились все варианты.

С его появлением новобранцам наконец выдали инструкции. Им велели в одиночку (за исключением болезненной Крысы и высокопоставленного Шторма со своими приказами) обыскать каждый район, каждый проулок и в особенности каждый пустой дом. В одиночку – днём – с оружием. Без пары. Чтобы охватить весь город как можно быстрее – до неизбежного захода солнца. Миротворцам приказали истребить каждого пропущенного вампира, в это время слабого и вялого. Быть начеку и отступать в случае необходимости, запомнив место и... Количество врагов, чьё объединение в группы считалось редкостью – стадного чувства голодные звери лишены. И даже так от последнего Коршун всё равно сглотнул: он не подозревал, сколько именно недобитков блуждают по городу. Он считал только Кота – и то, надеялся с ним не встретиться. Больше.

Что ж – Коршун переглянулся с Цыплёнком и выглянувшим из-за него Ветром с ножом наготове – им, раздельно, приказали искать вампиров. И Коршун, попрощавшись, опередив взявшую шаг в ту же сторону Мадам-мэр, действительно отправился искать – не вглубь города, а в самом его центре. Он захотел узнать, куда делась Ифигения. Может, после его открытия она сбежала? И больше Коршун её не увидит?

Странно, но от такой возможности – навсегда расстаться с вампиром – у него чаще забилось сердце. И не от страха, а от тревоги – непривычной, не такой, когда забиваешься в угол и не знаешь, чего ждать. Другой: когда вдруг становится обидно и закрадывается понимание некоего упущения. Чем-то похоже на ощущение несправедливости, вызванное неожиданным ключом в кармане Клевера. Почему Ветер ему так доверился? Сможет ли Коршун так довериться Ифигении?

А она – ему?

Он держался за воротник, пока поднимался по лестнице к люку. К его удивлению он легко поддался. Логово вампира никем не запиралось. Коршун мог войти беспрепятственно – даже без приглашения. И всё равно, высунувшись из люка, он его попросил.

Коршун первый увидел Ифигению – причём аж дважды. Сперва – только открыв вход – на стене в виде великолепного портрета (Геродоту нужно отдать должное). И затем – повернув голову – на кровати недалеко от окна. И позади, и впереди Ифигения была с сиреневым ободком на шее. Он хорошо выделялся в полумраке башни, не освещённой гирляндами, висевшими под потолком погасшими сосульками.

– Привет, – ляпнул Коршун, привлекая её внимание, и девушка, сегодня, как Остролист, без формы, в синих джинсах и чёрной кофте с капюшоном и длинными рукавами, медленно к нему повернулась. – Можно я... войду?

Ифигения пожала плечами. Коршун не сдвинулся с места. Так не пойдёт. Он уже собрался закрыть крышку – она не хочет его видеть, – как Ифигения едва слышно произнесла «Входи».

Коршун поднялся и демонстративно закрыл люк. Сегодня он не намеревался бежать – ни через лестницу, ни через окно, тоже закрытое. Коршун, задвинув за спину лук (он как-никак официально в патруле), подошёл к кровати. Ифигения сидела, сложив ноги и поставив на них пустую кружку (другую, новую). Она могла пить кофе (тот же самый, старый), но не способна чувствовать вкус, а так – что ни пей, что ни ешь, всё не лучше пустоты. Ни голода не утолишь, ни вкусом не насладишься. Коршуну стало её жаль. Её – вампира, жаждущего крови сильнее любого кофе.

Коршун тряхнул головой. Нет, Ифигения не такая. Иначе бы она оставила его с Котом.

– Привет, – опять поздоровался Коршун и сжал губы до чёрточки. Ифигения смотрела в кружку, будто гадала, и он просто стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Если хочешь, – белые волосы чуть приподнялись, – можешь сесть. Я не кусаюсь.

И она улыбнулась – одними губами, которых хватило для ответной усмешки. Возможно, немного нервной и всё же искренней. Коршун уселся на край кровати – ближе посчитал неуместным. Хотя, по правде говоря, ему хотелось сесть ближе. Возможно, как тогда, с Крысой на диване и опустошённой бутылкой... Коршун опять тряхнул головой. Ифигения не пьёт. Да и он тоже – алкоголь – ни разу с того дня.

– Ты сегодня не пришла на общий сбор, – заговорил Коршун, не зная, на чём задержать взгляд – на книжных полках или серых глазах Ифигении, то и дело мелькавших за не приглаженными снежными волосами. В итоге остановился на сиреневых кругляшах ниже её тонкого подбородка.

– А ты вчера убежал, – заметила она совсем без злости. Коршун виновато поджал губы.

– Я не хотел, – вдруг признался он сам себе. Ифигения выпрямилась, а он всё не спускал глаз с её странного ободка. Удивительно, но внутри кругляшей Коршун разглядел что-то... кожаное?

Ифигения внезапно отставила кружку – просто бросила на покрывало – и схватилась за ободок.

– Раньше они назывались наушниками, – проговорила она, надевая ободки на уши. – В них слушали музыку. Ну, когда ещё можно было. – Ифигения зажмурилась, прижав к голове наушники. – Сейчас уже нельзя, но... Знаешь, иногда я закрываю глаза и как будто что-то слышу. Как если приложить к уху раковину и расслышать звук моря.

– Что такое «море»? – спросил Коршун, и Ифигения открыла глаза.

– Вы не изучали море? – выгнула она брови, снимая наушники. «Вы». Коршун покачал головой, стараясь не кривить губы. – Ну... тогда сперва послушай, а потом я тебе покажу.

Он не знал, что и как она ему покажет, однако наушники принял, моментально запутавшись в единственном проводе. Под смех Ифигении Коршун таки напялил ободки на уши. Стало тише. И мягче. Он едва различал голос Ифигении.

– Закрой глаза, – подсказала она, и Коршун заколебался.

Его рука сама потянулась к воротнику. Серые глаза смотрели не моргая. Он обхватил наушники на манер Ифигении и крепко зажмурился. Сначала он ничего не слышал. А затем – вздрогнув, – неожиданно вспомнил отца. За его голосом – приглушённым в наушниках – перед глазами расцвёл образ. Это случилось предпоследней ночью, в их предпоследнюю встречу. Снег пришёл домой с сорванным цветком ипомеи. Мама пришла в ужас – крик в правом ободке! «Их нельзя трогать! Тебя накажут!» – папа рассмеялся – вот тут, слева, повернись, «А вот и нет», – и маленький Коршун потянулся к отцу. До него не сразу дошло, что цветок на ладони и вся форма Снега в крови.

«Постой, охотник», – он сам нагнулся к сыну. «С цветком нужно быть бережнее. Его легко смять, легко, как видишь, сорвать».

Коршун глянул на чуть помятый бутон. На одном лепестке, затмевая голубой оттенок, расползлась капля – одного цвета с одеждой Миротворца.

«А зачем ты его сорвал?» – спросил озадаченный Коршун, и папа улыбнулся.

«Хотел показать тебе». – Он протянул цветок сыну. «Ипомея распускается лишь ночью. Ты толком её никогда не видел. А теперь видишь. И запомнишь».

Коршун запомнил. Коршун не забывал. Отдав цветок, Снег утёр губы. На них была та же капля, что и на бутоне.

«Цветы живут лишь ночью», – голос слабел, образ размывался, тишина возвращалась. «Живут и умирают. Живут, пока их не убивают...»

Коршун открыл глаза. Ифигения села напротив. Её брови сдвинулись, плечи подались чуть вперёд. Коршун вернул ей наушники. Она отстранилась, и он утёр глаза.

– Вот оно что... – пробормотал Коршун, и Ифигения вопросительно на него посмотрела. – Это проход в прошлое, – пояснил он и неловко улыбнулся. В голове звучало лучше. Темнота и глухота – слева, справа, везде, – переносят назад во времени. Тогда, когда была жива... Музыка.

Ифигения улыбнулась в ответ.

– Хорошо, – кивнула она, убирая наушники. – А теперь я тебе покажу.

Она достала книги, едва успела открыть страницы, где синее небо почему-то было внизу, и отошла обратно – снова что-то вынуть. К его удивлению, она вставила это «что-то» – чёрное, круглое и плоское – в открывшееся под одним выпуклым экраном отверстие. Оно проглотило круг и закрылось, как рот, прикусивший язык. Экран наполнился цветами. Ифигения сбивчиво объясняла.

– Ого! – выдохнул Коршун. В отличие от книги, на экране «нижнее небо» беззвучно двигалось. Эти пенистые завихрения Ифигения назвала «волнами». От их вида захватывало дух. У Коршуна аж закружилась голова – ему почудилось, что он сейчас провалится внутрь экрана.

Ифигения выключала запись. Она снова обратилась к книгам.

– Вы же проходили Древнюю Грецию?

Коршун неуверенно кивнул. Проходили, но картинки с морем им не показывали. Больше говорили про города. И великих людей, что там жили или воевали.

– Корабль Тесея, – сказала Ифигения, стуча пальцем по изображению лодки с парусом. Такие Коршун видел, но всегда на земле. На суше, всегда, на его памяти, существовавшей. – Если заменить все детали, изменится ли сам объект? – Она посмотрела на Коршуна. – Будет это тот же корабль или другой?

Коршун нахмурился. Менять корабль? А какая разница, какой корабль, если это... Корабль? Всего лишь средство передвижения. Как когда-то автомобиль, только по воде. Фон. Облик. Вон, на самом Коршуне чужая форма, и это не делает его отцом. Хотя сходство, конечно, есть. Наверное. А как быть с кораблём?

– Зависит... от людей? – Коршун ответил вопросом на вопрос.

Ифигения закрыла книжку.

– Именно.

Она встала. Опять перебрала книжные полки. Вытащила самую громоздкую книгу – в ней оказались имена. Люди. Из Древней Греции, те самые, с необычными именами.

– Ты, Коршун, не изменишься, если тебя будут по-другому звать. – Ифигения листала страницы. В перевёрнутом виде смотреть было неудобно, и Коршун пересел. Ифигения молча подвинулась. Их плечи коснулись, и оба склонились над книгой.

– Выберем тебе новое имя, а? – предложила она, и Коршун, чуть не стукнувшись с ней лбом, быстро кивнул. Всё равно – главное смотреть на страницы.

Его взгляд сразу выцепил первые буквы. Ему приглянулись два варианта – «Аврелий» и «Аполлон», – и он выбрал, тыкнув пальцем на второе. Ифигения застыла со страницей меж пальцев.

– Аполлон, – прошептала она.

– Что-то не так?

Он уже хотел вернуться к Аврелию. Пожалуй, имя бога – да ещё солнца – для него слишком. Так, видимо, думала и Ифигения.

– Всё так, – опровергла она его размышления. – Всё так.

Их взгляды встретились. Её – серый, как луна. И его – зелёный как трава. Как весна, отражённая в одном портрете. Вовсе не солнце, но тоже яркий. Тёплый, как он надеялся.

Они от книги одновременно склонились друг над другом. Коршун вдохнул – Ифигения не дышала – и ощутил запах цветов. Он ворвался через открытое окно.

– Тук-тук. – Костяшек длинных пальцев хватило, чтобы толкнуть створку. Геродот, загородивший солнце, присел на подоконник снаружи. Он не вошёл и всё равно пронзил Коршуна глазами – тёмно-синими как нарисованное море в штиль перед бурей. Как его тень. – Не помешаю?

Коршун и Ифигения смолчали. Её гость попытался слезть с кровати, и Ифигения удержала его за запястье. Коршун остался, несмотря на холод. Её холод. Принадлежность всё меняла.

– Здравствуй, Коршун. Как спалось? Тихо, мирно? – Геродот зловеще улыбнулся. От него ничего не скрылось. – А, или мне стоит называть тебя «Аполлон»?

Ифигения, сменив хват, сильнее сжала его кисть. Коршун от боли прикусил щёку. А Геродот только начал:

– Ну разве не прекрасно? – Глаза вампира сверкнули красным. Зубы – клыки – блеснули белым. – Новое имя – новое значение. Интересно, Коршун-Аполлон, как звать теперь твою сестру?

Коршун бы точно вырвался, если бы Ифигения не была сильнее. Или Геродот.

– Ты знал, Коршун, что у Аполлона была сестра? – Его мрачный, ничуть не осветлённый улыбкой, взгляд скользнул по Ифигении. – Артемида. Или Диана, в иной культуре, – мерзкая улыбка расширилась. – Двойное имя, один смысл. Два имени, – он переводил глаза с Коршуна на Ифигению, – один человек. Ну или одно божество.

Геродот усмехнулся. Как гавкнул. Или рыкнул.

– Ифигения, – пауза, – Диана-Артемида, – вместе, быстро, и снова с расстановкой: – Коршун, Аполлон, Зола...

Геродот медленно отвернулся. Он смотрел на город, в недоступную даль. Коршун видел, как шевелился его кадык:

– Снег.

Коршун вцепился в воротник. Ифигения – в его руку. Геродот положил ладонь на витраж.

– Снег очень легко перепутать с пеплом, юный Коршун, маленькая птичка, хрупкая... снежинка.

Ифигения вскочила раньше Коршуна. Она сама потянула его к люку.

– Коршун, – не унимался у окна Геродот, повысивший голос. – А ты разве не должен сейчас прочёсывать улицы в поисках недобитых вампиров? – Уже у выхода Коршун увидел, как Геродот облизнул зубы и губы. – Иронично, не правда ли, что чаще всего в вампиров обращаются именно Миротворцы...

Коршун спустился так же, как и поднимался – с рукой на воротнике. Его пальцы не отрывались от двух точек. Прежде чем захлопнуть за ним люк, Ифигения пообещала к нему позже присоединиться, и у него нашлось время поразмыслить. Коршун сел на скамейку и уставился на трубы, крепившиеся к противоположной от входа в Собор стене и тянувшиеся вверх в полумрак, почти как толстые провода. Внутри стояла тишина. Закрыв глаза и дополнительно заткнув уши, Коршун снова вызвал образ отца.

Только теперь – в ночь перед его уходом. Перед тем, как он в самом Соборе распорядился во всеуслышание: «Никого не приглашайте, пока меня не будет», и навсегда пропал, оставив лишь форму. С воротником, хранившим следы от укуса.

«Иронично».

Коршун открыл глаза. Со рта Снега капала кровь – прямо на сорванный цветок ипомея. Другой ладонью он зажимал шею.

Это не было воспоминанием. Но Коршун в него верил.

– Пригласи, – сорвалось с губ вместе с кровью, и Коршун раскрыл рот. Папа был рядом. Папа был живым.

Ночью, как цветок.

– Входи, – одними губами прошептал Коршун, и воображаемый вампир, едва переступив порог, нагнулся и прокусил его воротник.

А Коршун – охотник – вцепился зубами в ответ. Кровь попала внутрь. Кровь погубила цветок. Кровь отняла жизнь.

Без крови наступает смерть. С кровью приходит убийство. Нежизнь. Несмерть. Некровь.

– Полло. – Ифигения, вся в красном, не считая белое на голове, дотронулась до его плеча. Коршун очнулся, втянув слюну, растёкшуюся словно из раны по воротнику. Он спешно вытерся, не глядя на Ифигению. – Не выспался? – мягко спросила та, присаживаясь. Не близко, на краю.

Коршун почесал глаза.

– Не больше, чем ты, – сказал он и устало улыбнулся.

Ифигения подхватила улыбку смехом. Для неё сна в принципе не существовало. Ни сна, ни недосыпа. Для неё что ночь, что день едины. Для неё и Миротворца. Коршун, не отдавая целиком отчёта своим действиям, взял её за руку и встал.

– Нет времени спать, – сообщил он. – Нам, – Коршун подчеркнул это слово, – приказано очистить город.

Ифигения сначала не сопротивлялась, но потом, уже на выходе из Собора, замешкалась, дёрнув его за рукав.

– Что? – не понял Коршун, оглянувшись.

Ифигения смотрела куда-то вниз.

– А я знаю, как нам этого добиться. – Она вывернула их ладони, направив вверх сплетёнными кистями. На одной ещё виднелись заживающие точки. – Я знаю, как мы очистим город, Коршун... Аполлон.

Коршун отозвался неуверенной улыбкой. Он ещё не знал, что именно задумала Ифигения. И – если честно – предпочёл бы не узнавать.