Ипомея. Миротворец

– Готов? – окликнула Зола.

Коршун не ответил. Рукава оказались слишком велики. Бывшая форма отца ему не подошла. В соседней комнате раздались шаги.

– Нет! – воскликнул он и захлопнул дверцу шкафчика. Широкая красная форма и тщедушное бледное отражение Коршуна скрылись в темноте с вещами.

Он едва не прищемил старшей сестре руку, когда та попыталась войти в его комнату.

– Я сказал, нет! – обиделся Коршун, отпуская дверь. Золе никак нельзя было вредить руку – она ею зарабатывала им всем на дополнительный хлеб.

– Дай посмотрю, – отозвалась она мягко, ничуть не держа зла за едва не задевшую её неаккуратность. – Что, велико́?

Сестра оглядела его с ног до головы. Не зная, куда деться, Коршун через плечо уставился в окно: они жили на втором этаже, отсюда сквозь решётки он мог наблюдать за обычной пустынной улицей – никто из обычных жителей в здравом уме не будет по ней праздно шататься даже при свете дня. Если люди и выходили, то только чтобы поскорее перейти в другое здание – под защиту следующего жилого дома. Главное, не задерживаться на пустом месте. Иногда их враги, недавно обращённые и недостаточно обессиленные, могли скрываться в мрачных закоулках. Коршун знал это и от отца, делившегося с семьёй секретами со службы, и из появившегося уже после его смерти школьного инструктажа. В какой-то момент в городе участились дневные исчезновения, и Совет во главе с Мадам-мэр вынес постановление о «Дополнительном просвещении жителей». Коршун всегда на таких уроках слушал вполуха. Где они были, когда пропала его мама...

– Ладно, снимай. – Старшая сестра вышла за дверь. Оставила в проёме руку – и чтобы дверь не закрывал, и чтоб одежду передал. Коршун выполнил оба немых условия.

До его присяги, наделявшей Коршуна полноценными правами настоящего Миротворца, оставалось полчаса, и Зола очень скоро взялась за иголку с нитками. У них – большая редкость – была и швейная машинка, доставшаяся сестре Коршуна от её матери, тоже пропавшей, однако в особых случаях Зола предпочитала делать всё сама, своими ловкими руками, без помощи, как она выражалась, «бездушного и бескровного устройства», пускай с ним и быстрее. Впрочем, мастерство Золы оттачивалось годами – её мама довольно долго не давала дочери притрагиваться к своему автоматическому сокровищу.

Прямо как уже их общий папа не позволял единственному сыну трогать свою миротворческую форму, специально выполненную в красных тонах, под цвет вездесущей крови, из ночи в ночь так привлекавшей вечно голодных вампиров...

При мысли о клыках, сосущих кровь, Коршун сглотнул. Он в очередной раз пожалел, что присягу (как и всю основную службу) нельзя провести в обычном чёрном обмундировании, в котором он стойко (почти без грязи) выдержал всю боевую подготовку. Всего три месяца – и бывшее снаряжение ещё вполне годилось. Если, конечно, Зола не успела пустить его на вечно не хватавший для пошива материал.

Коршун стоял у окна, пялился на одинокое трухлявое дерево с вялыми листьями оттенком под стать основной форме, как в комнату, хлопнув дверью, влетел белокурый Воробей. Он, пропустив сегодня школу, занёс ему подшитый наряд.

– Мама сказала, теперь ты готов.

Мама, то есть Зола, совершенно на них двоих непохожая. Старшая сестра Коршуна пошла в свою мать. Зола, в отличие от отца и сводного брата (да и сына, пошедшего в деда), темноволосая, кареглазая и не такая бледная. Впрочем, с папой её всё равно кое-что роднило – рост и широкие плечи. То, чего так не хватало не доросшему Коршуну, вечно недоедавшему после смерти отца, несмотря даже на старания Золы, принявшей его совсем как родного. Вместе с сыном, тогда совсем карапузом.

Облачившись в обновлённую форму – теперь сидит как надо! – Коршун вновь открыл шкаф. Там на верхней полке лежал последний штрих. К счастью, плотный красный воротник мог ужиматься. Он закрыл им самое чувствительное для Миротворца место – шею. Как и в принципе крепкий материал формы (Зола о таком только мечтала), он защищал кожу носителя и не давал зубам её так просто прокусить.

– Что это? – Восьмилетний Воробей указал на воротник покусанным пальцем.

Коршун, наклонившись к зеркалу на дверце, разглядел на ткани едва заметные две точки. Как от иголки. Двух иголок. Тонких и острых. Коршун задвинул их под затылок. Спереди воротник оставался безупречным. Он держал всю форму в чистоте. От папы только она и осталась. Его тело им не выдали.

– Ничего. – Коршун огладил бритые волосы – в таком виде совсем посеревшие, не чета белоснежной гриве Снега. «Интересно, когда ему позволили не стричься?» Пожалуй, рядовой Коршун мог о таком лишь мечтать.

– Ладно, мне пора, не балуйся тут. – Он вышел за дверь, оставив Воробья грызть палец – привычка, явно подсмотренная у мамы. Зола часто посасывала ужаленные иголкой пальцы.

– Коршун! – Она застала его в коридоре. Он уже надевал ботинки – единственные во всей одежде не красные, а простые чёрные, зато не менее прочные. – Дай на тебя посмотреть, герой!

Ему не нравилось, когда она его так называла. Особенно когда Коршун в форме. У него сразу выправка терялась, плечи опускались, подбородок тяжелел. Как будто и не было трёх месяцев обучения, давших ему какую-никакую мышечную массу (не в последнюю очередь из-за регулярных пайков в казарме). Одно слово – а какое! Похлеще, чем «Миротворец», – и Коршун горбился. Ушитые рукава резко сделались слишком узкими.

– Ну, не сутулься! – Зола обхватила его за плечи. Не то обняла, не то встряхнула. В любом случае Коршун поднял на неё взгляд. Улыбка сестры заставила его поджать губы. – Весь в отца!

В героя. Так его назвали, когда домой вернули пустую форму. «Герой». Мёртвый. Коршун подбородком уткнулся в высокий воротник.

– Ну чего ты, Коршун? Выше нос! Он бы тобой гордился!

Зола его отпустила. Упёрла руки в бока. В дверном проёме комнаты Коршуна появился Воробей. Через него старшая сестра взглянула в окно.

– Мы – Сизые, – сказала она, не глядя на Коршуна. – Это наш цвет. Наша осень.

«Не осень». Коршун с ней не согласился: по его мнению, их цвет, их же фамилия больше напоминала весну – со всей её грязью и серой мешаниной, размывавшей чистый утекающий снег. Или она сливалась скорее с домами. Низкими, серыми, но крепкими. Как кость. Да, это сравнение Коршуну уже пришлось по душе. «Сизый» значит крепкий. Сильный. Не тающий, не крошащийся камень. Графит.

– Сегодня всё изменится. – Зола повернулась к брату. – Ты станешь Миротворцем.

На этот раз он не сдержал улыбку. Об этом он грезил с 10 лет. Об этом он думал все уроки в школе. Как хорошо, что больше не придётся сидеть сложа руки! Хорошо, что его больше не напугают вампиры. Не напугают же? Миротворцы для того и существуют, чтобы расправляться с ночным кошмаром. С самим страхом, что не даёт дышать и спать. С ужасом, от которого стынет кровь и всё равно...

Поникший Коршун потёр успокаивающую ткань воротника. Две точки, как впалые родинки, связали часть формы отца со старшей сестрой, прятавшей в кулаках проколотые пальцы – теперь ему есть, на чём, ком, сосредоточиться, когда станет плохо. Не страшно. Тяжело. Как на учёбе. То есть терпимо.

– Стану, если успею, – сказал он и потянулся к ручке входной двери. Сестра опять его остановила.

Она метнулась на кухню, откуда ещё тянулся запах жареной картошки – утром сестра устроила пир в честь присяги брата, раздобыв где-то керосин для печки. Картошка была с луком, естественно. Пахло изо рта ужасно, но отчасти в этом и суть. Лук – не просто гарнир.

– Возьми! – Зола всучила Коршуну перевязь чеснока. Он поморщился и отмахнулся. Тогда старшая сестра напялила своеобразную цепочку ему на шею. Коршун не успел отшатнуться, да и не сумел бы – сестра выше и больше. – Тебе ещё по улице идти! Лишняя защита не повредит!

Коршун погладил белые клубни. Они – как и солнце, часто скрывавшееся за плотными облаками, похожими на маслянистые пятна, – вампиров не отгоняли. Скорее раздражали и, как следствие, сильнее злили. Коршун с бо́льшим энтузиазмом прихватил бы кол – осиновый или серебряный, – но их в свободном доступе не осталось. Большинство подходящих деревьев давно срубили и переработали, а «лунный металл» полностью подконтролен Миротворцам – те делали сияющие наконечники для стрел, болтов, копий и редкие пули, предназначавшиеся особо метким стрелкам, умеющим обращаться с автоматическим оружием. Таким, как Коршун, хорошо показавший себя на тренировках. Да, в чесноке и луке он всё же видел только гарнир. Тем не менее, с сестрой спорить не стал.

– Спасибо, – буркнул он и наконец вышел за дверь. На пороге обернулся, кое-что вспомнив из далёкого детства. – Никого не приглашайте, пока меня не будет, – улыбнулся он.

Зола усмехнулась, Воробей нахмурился, переводя взгляд с мамы на Коршуна. Он не знал – не мог знать, – что такими словами с ними прощался папа. Снег уходил, взъерошив волосы сыну, и неизменно напоминал о главном: не пускать за порог тех, кто не может войти сам, если дверь уже открыта. Вампиров далеко не всегда выдают красные глаза и острые клыки. Иногда в них оставалось слишком много человеческого... К тому же так Коршун неизменно знал, что папа обязательно вернётся. «Не приглашать, пока его нет...» Не было.

– Не будем, – Зола приобняла Воробья. – Не волнуйся.

Коршун потеребил чеснок. Отчего-то хотелось задержаться. Поговорить ещё. Посмотреть на родных. Запомнить. Как будто он шёл не на центральную площадь перед Собором, да ещё днём, в окружении опытных Миротворцев, разбуженных ради особого случая, а собирался уже на передовую, причём ночью – бороться с теми, кто никогда не спит. Последнее ему на самом деле не грозило даже после принятия присяги. Рядовым обычно поручали патрулирование улиц в дневное время – тоже сулящая свои опасности (заблудших кровопийц, сильно ослабших в сравнении со своими же собратьями во тьме, можно встретить и в свете приглушённого солнца), однако в разы более спокойная задача, чем ночная охрана городских границ. Именно тогда погиб Снег – ночью, не такой длинной, как зимой, но всё равно не менее страшной. В Ипомее каждый закат – хоть летом – наступал слишком рано и слишком же долго не уступал рассвету.

– А вы не бойтесь, – отозвался Коршун предательски дрогнувшим голосом. Улыбка Золы мигом погасла. Вспыхнули глаза – обеспокоенные, сонные, усталые. В них проник блеск, хорошо знакомый маленькому Коршуну.

Он отвернулся, часто моргая. Это всё потому, что он плохо спал. Да, переволновался перед важным днём, не считая извечных переживаний о ночных тварях. Ничего более. Бояться нечего. Всё хорошо.

– А чего бояться? – Вперёд вышел Воробей. Он всё ещё хмурился, не убирая далеко палец от губ. – Я вообще ещё очень маленький – меня никто есть не станет. Не насытятся, – залился он высоким смехом.

Коршун погладил его по голове. Светлые кудри смешались, превратившись в бесхозное гнездо. Мальчик фыркнул, поправляя причёску.

– Пить, – кивнул Коршун, не отпуская чесночную перевязь, чуть прикрывшую красный воротник. – Никто не станет пить.

Воробей ответил очередным хмурым взором исподлобья. Поймав похожий насупленный, но скорее недовольный взгляд Золы, Коршун поспешно прикрыл дверь. Пора выходить – он и так уже опаздывал. От изначального получаса оставалось не больше десяти минут. По лестнице он спустился быстро – чай, второй, максимальный этаж. Все дома в городе – пускай и многоквартирные, длинные, прямоугольные, – намеренно строились низко, строго не выше центрального Собора. По задумке Архитекторов, чью историю вместе с Городом проходил Коршун в школе, ничто не должно загораживать видимость главного убежища, светившегося ночью цветами как настоящий, ни разу Коршуном не виденный в жизни, некий путеводный маяк. По рассказам отца будущий Миротворец также знал и о заброшенных или сожжённых деревянных домах где-то на задворках Ипомеи. Раньше город был больше. Первые семьи владели целыми домами – и так лишались дополнительной защиты.

Стремительный Коршун, пропустив незапертую квартиру на первом этаже, как раз преодолел одну из них – первый подъезд своего дома, ещё один порог, который нелегко преодолеть вампирам. Он промчался под захудалым деревом и тут же повернул в сторону площади. По улицам приходилось петлять. Дома – серые, бетонные, не хрупкие деревянные, как у первых поселенцев, – стояли не рядами, а скорее пунктирно или даже вразнобой, примыкая одним концом к соседнему. Это усложняло передвижение не только жителям, но и – главное – клыкастым вторженцам, путавшимся на улицах и врезавшимся в здания как в щиты. Они могли их перелезть, но для этого понадобится чуть больше времени – времени, всегда по итогу остающимся на стороне готовивших оборону Миротворцев. На стороне живых. Для вампиров, мёртвых и всё равно живучих, город – сплошной лабиринт, а для его защитников – всё равно что оборонительный ров. Неудивительно, что в момент нападения большинство жителей, если не все, стягиваются в Собор. Это не распыляет силы Миротворцев, обязанных спасать каждого гражданина, а также даёт любому надёжный кров и регулярное питание на случай затянувшейся атаки. Последнее, пожалуй, весомее всего.

Стянув чеснок, Коршун, уже приближаясь к площади, окружённой углами жилых домов и затенённой величественным Собором, запихнул скомканную перевязь во вместительный кармашек со сливавшимся с тканью клапаном – один из многих по всей форме, предназначавшихся для хранения оружия: ножей, сменных наконечников, при необходимости легко становившихся орудием ближнего боя, кольев, склянок с зажигательным маслом, запасных обойм, ну и теперь чеснока. Жаль, солнце в карман не положишь. И автомат.

– Коршун!

Он припустил сильнее, заметив в уже собравшемся алевшем строю знакомое возвышавшееся над остальными румяное лицо с веснушками. Коршун планировал пристроиться в заднем ряду – так, чтобы никто не заметил его опоздание. Однако товарищ по подготовке, крупный парень по имени Цыплёнок занял ему место впереди. Туда – между Цыплёнком и ещё одним пустым зазором – и втиснулся запыхавшийся Коршун. Все разговаривали, обсуждали последнюю атаку – случившуюся относительно давно, четыре дня назад, и унёсшую жизни, как минимум, пятерых Миротворцев (плюс ещё пару, числившихся пропавшими без вести – в два раза меньше предпоследнего, ещё более давнего нападения), – и на резкое появление Коршуна внимание никто не обратил. Только один новобранец – рыжий и незамеченный самим Коршуном из-за высокого воротника, сочетавшегося с порослью на макушке, – не преминул бросить резавшее слух: «Падальщик».

– Не реагируй, – шепнул Цыплёнок, сам повернувшись к говорившему. – А ты не лезь, мышелов!

Последнее вроде как подразумевалось в качестве оскорбления. Как Коршун и ожидал, в ответ на обращение Цыплёнка Кот издевательски зашипел.

– А не то что, Цыпа? Заговоришь до смерти?

Компания справа – во втором ряду – прыснула ядом. Шумным и проникающим в уши, отравляющим слух. Рядом с Котом, теребя сложенную кругом на макушке янтарную косу, корчила рожи Крыса – его подружка, однажды вставшая между ним и Коршуном. Он не знал, что они встречаются, а Крыса прекрасно знала, что у Коршуна ещё никого не было. И не стало. Тогда над ним преимущественно посмеялись (один безответный удар кулаком можно не считать) – и продолжили смеяться последующие месяцы. Коршун наивно думал, что издёвки прекратятся с принятием присяги. В конце концов, должны же когда-то найтись у них более важные занятия.

– А ты вообще... грызун! – кинул девушке Цыплёнок.

Да, обзывательства – даже такие – давались тому с трудом. Правда, всё же не с таким, как прямые, физические столкновения – при его массе, сильных руках, сделавших Цыплёнка лучшим новобранцем по части обращения с учебным копьём (без острых двух концов), и при его же возрасте (Цыплёнок был старше как Коршуна, так и Кота с Крысой, поступивших на службу сразу после школы, на целых три года) ему, такому большому, по идее, должны легко даваться драки... Хотя, если бы он в них вступал, то, может быть, и давались. Коршун – если не считать тренировок, – ни разу не видел Цыплёнка в деле. Зато он его много слышал – поговорить тот любил, причём именно с ним, Коршуном, особенно когда узнал, чей он брат. К его чести, про Золу, опережавшую Цыплёнка всего на пять лет, товарищ по службе спрашивал нечасто.

– Я не грызун, птенчик, – обманчиво мягко проговорила Крыса перед тем, как показать зубы. – Я хищница, голодная и кусачая.

Она застучала челюстью, и Цыплёнок отвернулся, поморщившись. Хохот вскоре утих, и между рядов, вертя снятым воротником, пронёсся синеволосый Ветер, ещё один товарищ, про которого Коршун, стукнув себя по лбу, совсем забыл.

– Фух! Я здесь, – выдохнул тот, локтем (не обязательно случайно) слегка задев Коршуна. Он заткнул собой зазор, терпеливо оберегаемый пунктуальным Цыплёнком. – Еле успел!

Что правда, то правда. Голоса постепенно отмирали, как осенние листья по ветру – медленно опускались и больше не поднимались. На главной площади, перед рядами новобранцев, выстроили деревянные (по слухам, из самой осины; расточительство) трибуны, обычно громоздившиеся у Собора во время праздников или Жатвы – так назывался день, когда отбирали мэра. Как правило, из бывших Миротворцев. Или Мадам-мэр. Последняя по имени Гортензия в компании двух Миротворцев – командира всего взвода и капитана рядовых – как раз появилась на верхнем ряду трибун, одним своим видом заставив и без того прямого Цыплёнка приосаниться.

– Ты что за мной не зашёл? – услышал Коршун шик Ветра. – Я думал, ты меня разбудишь и вместе пойдём. Спасибо хоть твоя сестра спустилась.

Ветер в свои 17 жил один – на первом этаже в том же доме, что и Коршун, который в спешке и думать забыл про соседа. Они на самом деле ни о чём не договаривались, но заходить друг другу в гости могли без приглашения – в любое время дня и ночи – и действительно часто друг друга выручали. Ветер иногда сидел с Воробьём, а Коршун приносил товарищу еду от Золы. Иногда старшая сестра помогала тому и по дому – к тихой злости Цыплёнка, прознавшего об их соседстве.

– Я думал, ты уже ушёл, – соврал Коршун, прекрасно зная, что Ветра не обманет. Из них троих, стоявших в переднем ряду, успешно соблюдал распорядок один Цыплёнок. Недаром – сын Мадам-мэр.

– Новобранцы! – раздался её зычный голос, и Гортензия сразу же отвернулась, не продолжив речь.

На трибуну поднялся новый человек. «Новый» – во всех смыслах, непонятно, как связанный с мэром и Миротворцами. Коршун видел его впервые.

– Это кто? – послышалось восклицание Кота. – Ты его знаешь?

Крыса (кто же ещё), должно быть, помотала головой. Кот больше ни о чём не спрашивал. Если не знала Крыса – дочь командира Миротворцев Шторма, тоже бывшего на трибунах, – и уж тем более Цыплёнок, то, получается, загадка века. В городе, где все друг друга знают (или, по крайней мере, должны знать, нередко по ночам встречаясь в Соборе), незнакомое лицо – настоящая диковинка. Прямо как луч солнца, ненадолго выглянувший из-за непроницаемых туч.

– Знаешь, Коршун, – продолжил Ветер как ни в чём не бывало, – а этого бы не случилось, переедь ты ко мне, как я много раз предлагал. Всё равно бы Зола была этажом выше, а мне не так скучно одно...

– Тсс! – Ветра прервал Цыплёнок. Как и все (исключая разве что Ветра, чей мрачный взгляд краем зрения ловил Коршун), тот неотрывно следил за неизвестным, о чём-то переговаривавшимся с Мадам-мэр.

Двое высокопоставленных Миротворцев – седой командир Шторм и лысеющий капитан Цветок – хмуро глядели на новобранцев. Пока ничего не происходило, нижние трибуны постепенно заполнились красным. Зевающие старшие защитники города расположились ниже командующих и Мадам-мэр.

Сбоку, за Цыплёнком, мелькнуло белое. Коршун едва развернулся, как его отвлёк не успокаивающийся Ветер. Он со щелчком крутанул в руке ножик с кольцом в рукоятке – блестящий, острый, но опасный разве что для людей, так как не содержал серебра.

– Коршун, я думал, мы...

– Убери нож! – вмешался снова не выдержавший Цыплёнок. Он не кричал – вряд ли по-настоящему мог, – однако на Ветра повлиял. Сосед Коршуна дунул на пальцы, и ножик действительно исчез. Как испарился в воздухе. По владению метательных ножей Ветер опережал их всех – даже преуспевавшую в этом же Крысу. – И надень воротник! – ощетинился Цыплёнок, и Ветер вновь неохотно послушался.

– Как же душно, – пробормотал он, закрывая горло и не спуская глаз с Цыплёнка. Их старший товарищ больше не оборачивался. Коршун тоже сосредоточился на том, что впереди – там внезапно появилось то белое, что недавно привлекло его внимание.

На расстоянии её достававшие до шеи волосы походили на развевающийся при ходьбе саван, сливавшийся с тоном лица. Она не поворачивалась – как и все, смотрела на трибуны, только вплотную. Там, сверху, ей что-то говорил незнакомый мужчина. Гортензия встала между ними, махнула на строй рукой, и беловолосая девушка обернулась. Коршун нечаянно поймал её взгляд – странно тёмный на фоне кожи и волос – и поспешно потупился, прикусив губу. Кажется, она его ровесница. Вот только почему он видел её только сейчас? Вряд ли бы Коршун забыл. Да и девушек в отряде не так уж много. Им служить не запрещалось, однако и не поощрялось. Городу невыгодна высокая смертность среди женщин. Они отвечали за население. Без них Ипомея быстро бы вымерла. Именно поэтому Зола так рано родила – чтобы в случае чего без проблем записаться в Миротворцы, где платят (сразу продуктами) куда выше, чем в швейном ремесле. Она передумала, когда о своём желании заявил Коршун.

Не все, как Крыса, могли пробиться в почитаемые (и сытные) ряды городских защитников при помощи влиятельного отца. Для всех остальных девушек существовали квоты, основанные на переписи населения. Именно по ним, как знал Коршун из рассказов товарища, на службу взяли Гортензию – тогда ещё без Цыплёнка и морщин на лбу и вокруг рта.

– Слушаюсь! – высокий крик прорезал тишину плаца, и Коршун невольно вздрогнул, тут же обругав себя за испуг. Ослепительно белокурая девушка, глазами вернувшись к трибунам, вальяжно поклонилась, широко раздвинув руки и не опуская головы.

Темноволосый мужчина с такой же чёрной остроконечной бородкой сцепил на поясе руки. Он усмехнулся и дёрнул подбородком. Громкая незнакомка медленно вернулась в строй. Коршун, старательно избегая её взгляда (что стало совсем сложно, когда та бесцеремонно растолкала его и Ветра, протиснувшись на задний ряд к таким же наглым Коту и Крысе), задрал голову, устремив взор на вездесущие трибуны.

Тёмно-синий взгляд пробрал до озноба. Коршун не шевелился и не отводил глаза, всматриваясь в неизвестного мужчину. От прошлой усмешки не осталось ни следа. Его губы чуть приоткрылись, в полуоскале обнажив белоснежные зубы. Он глядел на Коршуна не моргая.

– Новобранцы! – Голос Гортензии вывел его из оцепенения. Коршун моргнул и внезапно увидел, как странный незнакомец высоко вскинул руки.

Он их так и не расплёл. Зашевелил – соединив кисти, замахав ладонями, как крыльями, – и изобразил полёт.

– От лица нашего великого города Ипомея приветствую вас в новый день! – Мадам-мэр стояла спиной к странной пантомиме.

– Такого уж прям великого, когда он один, – прошелестел Ветер и заслужил шик от Цыплёнка.

– Мы все пережили ночь! – продолжала Гортензия, пока Коршун на неё не смотрел.

Костлявые – бледные, как волосы девушки, – руки от макушки долетели до подбородка. Зубы скрылись за плотно сжатыми алыми губами, и воображаемая птица обернулась камнем, рухнув к ногам мужчины. Коршун машинально сглотнул.

– ... Но зло не дремлет, – всё говорила Гортензия, и он не слушал. Синеглазый мужчина приблизился к Мадам-мэр.

Один из Миротворцев – старый Шторм – шагнул навстречу и замер. Он не спускал хмурых стальных глаз с незнакомца. Тот что-то шепнул Гортензии, и Мадам-мэр вскинула брови. Она переспросила, и неизвестный мужчина лишь кивнул. Возвращаясь к выступлению, мама Цыплёнка прочистила горло. Она возобновила речь там же, где её прервали – на восхвалении, конечно, рискованной, но очень достойной, даже необходимой работы Миротворца.

– ... Исходя из своего названия, защитники нашего города творят светлый мир на наших чистых улицах...

Коршун снова погрузился в себя. Всё обращение Мадам-мэр с лица незнакомца не слезала высокомерная улыбка. Он продолжал сверлить Коршуна взглядом, и тот уставился в серое небо. Скоро – через каких-то несколько недель – должен пойти первый снег. Коршун любил зиму, несмотря на более долгие ночи, и холод, плохо отгоняемый из-за недостатка керосина или масла, благодаря Золы у них дома заменённые тёплыми пледами. И теплом друг друга. Коршун неосознанно покосился на соседа – Ветра с подкрашенной светло-синим макушкой (в цвет его же фамилии, похожей на Коршунову). Он не был с ним знаком до подготовки. В школе учились в разных классах, а дома поскорее уходили к себе, ни с кем не общаясь. Никого не приглашая.

Коршун не знал в подробностях, что у того однажды случилось – специально не спрашивал, чтобы не бередить раны. Ветра и свои. Коршуну было известно только то, что соседа снизу вначале не было дома, когда их порог переступил тот, кто не мог войти сам... Его – казалось, человека в алом – пригласили внутрь, и цвет его формы очень скоро слился с пролитой по всей квартире кровью. Обычно вампиры не оставляют следов – если только увядшие, впалые трупы, похожие на обтянутые пергаментом скелеты, – но в случае Ветра кровопийца остался сам. Ему не сказали, кто это был – судя по форме, да, Миротворец, безымянный, – и его останки быстро сожгли, вместе с высохшими телами родных Ветра.

Из них троих – Коршун исподлобья глянул на Цыплёнка, а затем мазнул взглядом по Ветру – лишь последний уже сталкивался с вампиром. Сталкивался и убивал. Всего однажды и всё равно в разы больше, чем Коршун и Цыплёнок, на самом деле даже толком их и не видевшие, разве что мелькавшие в ночи тени. На учёбе – ещё в школе – им показывали картинки. Рисунки, нарисованные свидетелями или списанные с их же слов. Иногда мелькали и фотографии – сильно смазанные. Однако вживую Коршун вампиров только слышал.

Ночные чудовища часто завывали, когда в его детстве прорывали дававшую брешь миротворческую оборону и окружали Собор. Стенали, шептали, вопили и скреблись, не давая заснуть или хотя бы о них не думать.

Впрочем, и не слыша их, Коршун всё равно думал. Подавшись в Миротворцы, он знал, что его ждёт – рано или поздно встреча с вампиром. Нет, с вампирами. Во множественном числе, ведь ночью, на городской границе их много. Намного больше, чем внутри Ипомеи и днём. Намного больше, чем обычно ждало зелёного новобранца, как правило, поначалу, если только не не хватало рук, отправляемого в дозоры – следить за порядком на улицах. Набираться опыта, выслеживая удачливых клыкастых одиночек, и морально готовиться к масштабной борьбе. Битве не на жизнь, а на (в лучшем случае) смерть против целого полчища кровожадных существ. Если к такому в принципе можно подготовиться...

Коршун вздрогнул – опять от резкого звука! – когда по рядам, его окружавшим, прошла волна негодования. Он всё прослушал и по-глупому уставился на Цыплёнка. Тот двигал желваками, продолжая пялиться на маму на трибунах. Заметив её, Коршун сильнее нахмурился – Гортензия сама кусала губу, оглядывая шумевших новобранцев.

– Ну хоть поспать ещё дадут, – совсем не весело процедил Ветер. Коршун встретился с ним взглядом, и товарищ натянуто улыбнулся. – Не боись, вряд ли сегодня будет хуже, чем вчера. Или позавчера. Или...

Коршун ничего не понимал. Он обернулся на Кота с Крысой, и те впервые не давили смех. Они злились, мотали головами, а девушка вовсе пыталась позвать папу. Совсем не сдержано на контрасте с молчавшей беловолосой, при виде Коршуна облизнувшей губы. Взгляд последнего поспешно вернулся к трибунам.

Улыбка под сумрачными синими глазами мигнула красным и погасла.

– Они же дети! – донеслось до строя восклицание Шторма, схватившего Гортензию за локоть. Мадам-мэр его оттолкнула и глазами вперилась в сына – про Цыплёнка такого не скажешь.

До Коршуна наконец начало доходить.

– Капитан, примите у них присягу, – холодно распорядилась Гортензия, и вперёд, оттесняя Шторма, с понуренным лбом вышел Цветок.

Он три месяца тренировал новобранцев. Три месяца рассказывал им о враге. Учил его слабостям. Обучал бою против него. Обращению с любым оружием... И всё время находился рядом, никого не обделял вниманием, всегда подсказывал, не сильно ругал и действительно заботился, как о родных... Чтобы в первый же день – ночь – отправить многих из них на смерть.

Было решено поставить новобранцев защищать границы.

Осознав, что сегодня Коршун больше не поспит, он до крови ногтями впился в ладони. Цвет мелких ранок в кулаках легко смешался с формой Миротворца.