The Rhythm Of The Night

Холод пробивает до костей, и Хани подскакивает, вскрикивает, а затем видит, что она в ванной со льдом, вся мокрая, а со рта идет пар. Не узнает окружение, чувствует страх, растерянность, словно она пролежала в коме минимум год, а затем её хватают за руку, заставляя вздрогнуть, а руки с глазами почернеть.

— Хани! Тише! Это я!

Чонгук. Перед ней стоит Чонгук, с... зубной пастой на губах? Волосы спутанные, он в домашней футболке и шортах, выглядит здоровым, посвежевшим, но в тепло-бордовых глазах немного беспокойства и тревоги.

Так. Так-так. Чего это она? Всё ведь в порядке. Она в доме Чонгука, в его ванной, где, кроме льда, есть еще какие-то травы... или специи? По запаху и то, и другое. Если проследить логическую цепочку, то...

— Ты с меня, что ли, решил суп сделать?

Чонгук хмурится. С пеной у рта выглядит очень забавно, но Хани и посмеяться-то не может – голос осип, а тело очень странно реагирует. На руках появились морщины, как у старой бабушки; костяшки намного сильнее выделялись, а черная тьма будто бы стала гуще.

Нужно решать всё по порядку.

— Как хорошо, что ты осталась прежней, — ухмыляется старший Чон. — Дай мне секунду.

Он полощет рот, моет зубную щетку... только что проснулся? Но почему чистит зубы здесь, а не в своей комнате?

Столько вопросов.

Хани возвращается в прежний, человеческий облик, пытается встать, удивляясь, что она полностью восстановилась. Тело не слабое, силы есть, все конечности слушаются, только вот желудок ужасно громко бурчит.

А еще... она осталась в топе и юбке, и теперь стоит вся мокрая, с прилипшей одеждой, стекающими по коже каплями и поднимает взгляд на Чонгука, но тот уже стоит рядом с полотенцем и помогает вытереться.

Странные ощущения, но Хани не против. Позволяет пройтись по рукам, шее, кончикам волос, но вот когда Чонгук опускается к ногам, она его останавливает и отталкивает.

Старший Чон хмурится и закатывает глаза.

— Перестань. Ты еще слабая. Сейчас не время думать о...

— Не-не-не. Выйди и отдай мне полотенце.

— Но...

— Чонгук. Я отлично себя чувствую. Дай мне привести себя в порядок, — кивает и протягивает открытую ладонь.

Он цыкает, выполняет просьбу, а затем указывает на аккуратно сложенную, чистую и сухую одежду.

— Всё поглажено. Надеюсь, не сильно будет большое, но вся твоя сменная одежда в стирке, — говорит Чонгук. Хани очень хочет спросить: "Неужели не было достаточно времени постирать?", но не успевает – старший Чон выходит.

Обиделся, что ли? Да нет. Смутился? М-м...

Всё по порядку. Хани только что очнулась от глубокого сна, после невероятно сложного ритуала, и пока что нет времени думать об эмоциональном состоянии Чонгука, хотя уже с первого взгляда видно, что ему немного легче.

Пока моется в душе и приводит себя в порядок, думает об ауре старшего Чона, которая, кажется, поменялась. Раньше в ней было слишком много темных красок и удушья, но сейчас всё будто бы стало более прозрачным и чистым.

Неужели результат встречи с Лиа?

Да и... сама Лиа.

Хани помнит всё, абсолютно всё. Как оказалась в домике с Чонгуком, как чувствовала душу Лиа, как она свободно отвечала и позволяла соединиться, позволяла пообщаться и помогала удержаться там, на астральном уровне. От неё не было и капли негативной энергии. Лиа излучала столько мягких и светлых энергетических вибраций, что... если бы их не было, Хани вообще не уверена, что справилась бы.

К тому же, Лиа не выталкивала из Чонгука. Она спокойно говорила с ним, зная, что Хани рядом, а ведь могла бы быть более враждебной.

Но если вспомнить, какие у неё родители, то неудивительно, что она была столь доброй, отзывчивой, дружелюбной и сговорчивой. Всё-таки, они общались с её душой, с определенным сгустком энергии, которого всё еще что-то держит.

Хани переодевается, сушит волосы и рассматривает себя в зеркале. Большая футболка Чонгука приятно пахнет, а штаны слегка спадают. Никаких изменений в целом нет, кроме, разве что... следа от укуса.

Целых четыре точки, красиво очерченные. Когда кусал Дохен, то было по два следа, а от Чонгука в двое больше. Видно, что он не сдерживал себя, пил столько, сколько хотел. Присутствовала легкая краснота, неаккуратность укуса. Вряд ли заживут в ближайшую неделю...

Стоп. Неделю? У Хани ведь нет недели.

У неё осталось два дня.

Выключает фен, опускает вместе с расческой, хмурится, сжимает челюсти. Она совсем забыла о Бонхване, об его угрозе, о том, что он может убить её, убить Чонгука и Минхо; о том, что у них всё еще нет доказательств, и как их получить? Лиа рассказала то, чего не доставало, но как использовать информацию? Кто поверит Чонгуку? Хах, Хани уже видит заголовки. "Чон Чонгук сошел с ума! Он видит призрак своей жены!".

Нет. Должен быть другой способ.

Два стука в дверь отвлекают от размышлений.

— У тебя там всё в порядке?

— Д-да. Всё в порядке. Я уже закончила, — кладет фен с расческой на тумбочки и смотрит на вошедшего Чонгука.

Он немного зависает, осматривает Хани в своей одежде. Почему-то вспоминает, как впервые оказалась в его ванной, как впервые надела его футболку и шорты, и как... тогда всё было по-другому.

Взгляд Чонгука скользит к шее, к укусу. Он сглатывает, прочищает горло и отворачивается.

— Заказ приехал. Я... заказал тебе несколько бургеров и...

— Спасибо! — Хани вынуждена кричать и разбавить обстановку. — Еда! Наконец-то! Еда-а-а!

Чонгук кривится так, будто он ослышался, но всё равно издал легкий смешок и пропустил Хани на кухню.

— Ты точно нормально себя чувствуешь? — спрашивает старший Чон, наблюдая, как его гостья жадно поедает бургер с картошкой фри.

— Да, — проглатывает и тянет колу через трубочку. — Ты хорошо сделал, что положил меня в ванную, только... ты туда кинул орегано с лавровым листом?

Чонгук закатывает глаза, скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула.

— Я туда также кинул и другие сухие травы. Я нашел то, что вообще в доме осталось, так что не жалуйся.

— Я и не жалуюсь, просто забавно, — ухмыляется, продолжая кушать.

Старший Чон цыкает, вздыхает и берет пакетик с кровью. Видимо, кроме еды для Хани, он также заказал и себе. Интересно, он просто больше не хочет её кусать или... она настолько сладкая, что он вынужден отговаривать себя и питаться исключительно магазинной кровью?

Мда уж, Хани. Ты только очнулась после невероятно сложного ритуала, и уже о таком думаешь!

— Я рад, что холодная вода подействовала, — после недолгого молчания, говорит Чонгук. — Как только я очнулся, то увидел, что ты теряешь сознание. Я словил тебя, но ты... горела. Если бы к тебе прикоснулся обычный человек, то получил бы ожоги, — вспоминает старший Чон, хмурясь. — Но... хорошо, что у нас уже был похожий случай, и я смог хоть чем-то помочь тебе.

— Ты был бы отличным фамильяром, — ухмыляется Хани. — Жаль, что ты не умеешь превращаться в летучую мышь. Был бы как этот..., — она щелкает пальцами, не обращая никакого внимания на то ли осуждающий, то ли удивленный взгляд Чонгука. — Барток Великолепный! — вспоминая персонажа, начинает смеяться так, что стукает ладошкой по столу, пока Чонгук наблюдает за конвульсиями Хани с каменным выражением лица. — Ты же смотрел? "Анастасия".

— Мг. А ты тогда будешь Распутиным, — вздыхая, говорит Чонгук и делает несколько глотков крови. — Уж лучше быть летучей мышью.

— Зато на мою честь есть песня от твоих любимых Boney M., — ухмыляется так, словно есть чем гордится, продолжая с удовольствием поглощать уже третье меню.

Чонгук закатывает глаза, но всё равно улыбается. Смотрит на несколько счастливую Хани, ничего не говорит, но... он слишком хорошо её знает, слишком.

— Ты опять включаешь в себе Человека-Паука?

Хани цыкает и хмурится.

— Пошутить уже нельзя?

— Можно, но ты вообще забыла, в какой мы сейчас ситуации? — с упреком спрашивает Чонгук и убирает пустой пакет из-под крови. Скрещивает руки на груди и внезапно становится слишком серьезным.

Хани вздыхает, прожевывает и кидает в рот пару соломинок картошки фри. В нем опять просыпается ответственный отец и взрослый, и, в принципе, он прав, но...

— Я прекрасно помню, Чонгук, — спокойно отвечает, закидывает ногу на ногу и локтем облокачивается о стол. — Я просто... хочу хоть немного отвлечься, ведь если буду думать только о том, что меня, возможно, ожидает рабство, то я сойду с ума.

Старший Чон вздыхает, взлохмачивает волосы и засовывает руки в карманы шорт. Он выглядел всё еще обеспокоено и, видимо, тоже пытался подавить в себе тревожность.

Как Лиа и сказала. Чонгук слишком сильно переживает.

— Прости. Знаю, что давлю. Мне просто сложно понять, как ты можешь быть такой... веселой? Расслабленной?

— Я рада, что у нас с тобой получилось провести ритуал, — жмет плечами, комкает бумагу и берет в руки бумажный стаканчик с газировкой. — Разве ты не рад?

— Рад. Очень рад, — кивает, опускает задумчивый взгляд на стол и вздыхает.

— И? Всё? Даже не скажешь, какая я крутая... нет, ахуенная ведьма, что смогла такое тебе устроить?!

Чонгук фыркает, мотает головой, и, всё же, немного расслабляется. Плечи содрогаются от смеха, а в красных глазах проскакивает совсем чуть-чуть веселья.

— Ты хочешь, чтобы я упал на колени и...

— ...целовал мне ноги, да-да! — уверенно кивает и надменно сербает колу.

— Ты же понимаешь, что я могу так сделать?

Давится. Кашляет. Злобно поглядывает на Чонгука, который победно ухмыляется, даже не пытаясь помочь Хани избавиться от мучительных спазмов.

В какой раз недооценила вампира.

— А у тебя, что... фут-фетиш? — нервно спрашивает, всё еще откашливаясь.

Чонгук устало вздыхает, а затем наклоняется чуть вперед, облокачиваясь о стол. Щурится, слишком резко меняет настроение, атмосферу, создает невероятное давление, от которого Хани застывает.

— Ты определись: хочешь, чтобы я тебя достойно отблагодарил, или не хочешь?

Он... сдурел?

— Ты меня пугаешь. Хватит. Ты стал каким-то... слишком смелым, — хмурится, встает и начинает убирать со стола, пытаясь не смотреть на Чонгука. — Я, конечно, понимаю, что после встречи с Лиа ты ощутил свободу, и грузы всякие с плеч упали, но... черт возьми! Я... я не могу так просто переключиться и... вообще-то, мне нужно думать о другом, совершенно о другом, — сглатывает, понимая, что эмоциональная стабильность после столь сложного ритуала находиться в очень подвешенном состоянии. — Да, я... я перевожу всё в шутку, потому что, блять, Лиа хоть и сказала нам... как Бонхван подстроил убийство, но как мы докажем всё в суде? А? Людям? Как? — выдыхает, не думая, что руки уже чистые, что она просто держит их под потоком холодной воды. — Да и... я представить не могу, что тетя Сонми мне скажет. Мне, блять, страшно и... и...

Замолкает, когда чувствует объятия. Крепкие, нежные объятия.

Руки Чонгука обвивают талию, его голова оказывается на плече. Спиной можно почувствовать его грудь, живот, его холод, а на щеке – дыхание, что колышет длинные, высушенные волосы.

Хани сглатывает. Сжимает зубы, закрывает краны и тяжело вздыхает.

— Истеричка.

— Чт...?! Да как ты...?!

Чонгук смеется в ухо, не позволяет ударить себя или хотя бы коснуться. Удерживает Хани в своих руках так, будто она бешеная рыба, которую только достали из воды, но как только он разворачивает её к себе лицом, то она тут же замолкает.

Чертов Чон Чонгук. Улыбается, утыкается своим лбом о её, глубоко вздыхает и не отпускает из объятий. От него пахнет кровью, остатками зубной пасты и свежим бельем.

Они слишком близко. Непозволительно близко.

— Ты сам сказал, что я какая-то спокойная, а теперь ржешь и обзываешь меня, — хмурится, не может не упрекать, не может не беситься, даже несмотря на то, что объятия Чонгука невероятно приятные и успокаивающие.

— Я не спокойный. Вообще, — он закрывает глаза, думает, будто пытается подобрать слова. — Я очень переживаю, и я знаю, что мы не можем просто остаться дома и провести целый день вдвоем. Меня переполняют чувства, которые раньше я закапывал глубоко внутри, и мне сложно с ними ужиться, — он отталкивается, дарит Хани нежный, мягкий взгляд, но убирает улыбку с лица. — У нас нет времени ни на что, и я со всех сил сдерживаюсь, чтобы не поцеловать тебя, ведь..., — он сглатывает и проводит большим пальцем по нижней губе Хани.

— Если поцелуешь меня, то не сможешь больше себя контролировать.

Чонгук ухмыляется, перемещает пальцы на щечку, воздушно касается, а затем опускается к шее.

— Верно.

Хани обнимает Чонгука в ответ. Не нужно даже пытаться прочитать его чувства – и так ясно, что они ощущают одно и то же.

Душа Лиа разложила всё по полочкам, практически ткнула лицом в чувства Чонгука. Хани прекрасно это помнит. Но из-за того, что у них опять очень мало времени, они не могут просто сесть и поговорить, обсудить всё и, наконец-то, прийти к какому-то выводу.

Даже не могут поцеловать друг друга и вновь забыться в горящей любви. Постоянно что-то мешает, постоянно какие-то проблемы, а им всего-то хочется хотя бы несколько часов побыть вместе, не сдерживая чувств.

Хани утыкается лбом о плечо Чонгука и устало вздыхает.

— Как только всё закончится, я из тебя все соки выжму.

Грудь вампира вибрирует. Он смеется ей на ухо, от чего мурашки по спине бегут.

— Я запомню.

Хани отталкивается, смотрит в глаза Чонгуку, который и вправду со всех сил себя сдерживает.

Они могли бы столько всего сказать друг другу, но... они уже и так достаточно сказали.

— Кстати, — говорит Чонгук, и у него очень подозрительно меняется тон. — Надеюсь, ты мне объяснишь, почему Пак Бонхван узнал о твоей роли в "Иисус Христос – суперзвезда" раньше меня? — он щурится и поджимает губы.

Ой.

— Блин, Чонгук, ты чего это... нам пора, вообще-то, — пытается выбраться, но не тут-то было. — Долбанная супер-сила вампиров.

— Мне было очень обидно, вообще-то.

— Не заставляй меня применять свою силу, — с вызовом смотрит на Чонгука, но тот лишь фыркает.

— О. А ты знаешь как?

— Иди в жопу. Пусти! Когда узнаю – тебе не поздоровится!!!

Чонгук смеется и, всё же, нехотя отпускает Хани. Не оборачиваясь, она уходит во двор, чтобы перекурить, и вряд ли она обойдется одной единственной сигаретой.

Так... сложно. Намного легче контролировать себя, когда есть определенный ограничитель. Теперь этого ограничителя нет. Ни у Хани, ни у Чонгука. Несмотря на огромную проблему, которая висит над головой, им всё равно хочется, и неизвестно, что будет, если они, в конце-концов, сорвутся.

В любом случае, сейчас нужно надеяться на тетю Сонми, у которой будет что-то полезное для Хани.

Хоть что-то.

///

Каким-то чудом у тети Сонми сегодня был выходной, и она отдыхала дома, попивая вампирское вино и пересматривая свой любимый сериал на Нетфликсе. Она очень удивилась, когда на пороге своего дома, стоя в халате и пушистых тапочках, увидела не только свою приемную дочь, но своего начальника.

— Мистер Чон?! Я... эм, прошу прощения за такой вид, и... ты почему не предупредила?! — с упреком смотрит на Хани, которая хочет оправдаться, но её перебивает Чонгук.

— Не за что извиняться, Сонми. Я могу подождать и здесь, если...

— Мы пришли, чтобы поговорить, — говорит Хани, чем вызывает невероятно удивленный взгляд у вампирши.

Она щурится, с подозрением смотрит сначала на Хани, потом на Чонгука, затем снова на Хани, и затем снова на Чонгука. О чем-то думает, будто пытается что-то сопоставить, и затем просто отходит в сторону, пропуская внутрь.

— Дайте мне минут десять.

Через десять минут вместо халата и тапочек – брюки и рубашка. Почему-то тетя Сонми нервничала намного больше, чем Хани с Чонгуком, которые терпеливо ждали в гостиной, сидя на диване. Она то заправляла локоны за ухо, то прочищала горло, то не знала, куда вообще стоит смотреть.

— Так, кхм..., — она садится в кресло напротив, скрещивает руки на груди, закидывает ногу на ногу и облизывает губы. — Я слушаю.

Хани делает глубокий вдох. Не передать словами то, насколько сильно она переживает. Хорошо, что рядом сидит Чонгук, который пообещал помочь и сделать всё, что понадобится, если вдруг что-то пойдет не по плану.

Смотрит на старшего Чона, тот кивает.

Что ж. Всё равно когда-то бы это случилось.

Хани облизывает губы, медленно поднимает руки. Пальцы так дрожат, а сердце так стучит, что можно услышать глухие удары в ушах. Глубокий вдох, медленный выдох.

Руки окрашиваются в черный, глаза покрываются темной пеленой, и когда Хани поднимает взгляд на тетю Сонми, то видит...

...страх. Страх, смешанный с неожиданным сожалением, горечью и болью. Она не вскрикивает, не подскакивает, в ней нет и капли шока или замешательства, как будто...

— Я знала, что так и будет, — выдыхает, сглатывает и пытается оставаться всё той же рациональной и прагматичной тетой Сонми.

Пока Хани испытывает куда больше удивления, чем ожидалось. Она была готова объяснять всё от начала до конца, была готова убеждать, что в ней нет ничего опасного, что та сила, которой она пользуется, хоть и необузданная, но управляемая. Хани ожидала вопросов со стороны тети Сонми, но не наоборот.

Чонгука тоже поразила реакция его работницы, но он продолжал сидеть молча.

— То есть... как знала?

Вампирша глубоко вздыхает, выглядит очень грустной, напуганной, расстеряной.

— Я надеялась, что ты не унаследуешь её силу. Я надеялась, что ты пойдешь в отца, — отвечает тетя Сонми, а затем встает и куда-то уходит.

Её силу?

То есть... её мать была...?

Чернота с руки и глаз исчезают, когда тетя Сонми возвращается с картонной коробкой, и ставит её прямо у ног Хани. Стряхивает пыль, вздыхает и показывает, что это еще не всё. Чуть позже, она появляется со старым телевизором в одной руке, пока в другой держит, кажется, затрепанный кассетный проигрыватель, которым уже очень давно не пользовались.

— Мне надо всё подключить...

— Я помогу, — вскакивает Чонгук и подходит к тете Сонми, которая выглядела слишком потерянной.

Хани просто сидела и наблюдала, не представляя, что её ждет внутри коробки. Что это вообще? Она всё время была здесь, в доме? То есть, Хани могла давно узнать ответы на все вопросы про родителей, стоило немного полазить в кладовке или в комнате тети Сонми?!

Так. Нужно быть спокойной. Нужно держать себя в руках. Хоть она еще и не восстановилась после сеанса с Чонгуком, всё равно ей страшно, ведь она без понятия, как отреагирует на информацию о своей семье.

Но что самое главное.

Голос молчит с тех пор, как она очнулась в ванной.

— Готово, — объявляет Чонгук, и они с тетей Сонми отходят от телевизора, к которому с трудом подключили проигрыватель. — Должен работать.

— Можешь открывать, — говорит вампирша и протягивает ножницы, которыми нужно разрезать скотч. Садится рядом с Хани, даже слишком близко к Хани, как будто знает, что ей нужна будет поддержка.

Чонгук опускается с другой стороны. Они перекидываются взглядами, и он вновь кивает, в очередной раз показывая, что он никуда не уйдет, и что пора действовать.

Хани смотрит на коробку, крепче сжимает ножницы, и затем лезвием разрезает середину. Открывает, заглядывает внутрь, ожидая неизвестного, и хмурится, замечая...

Кассету, толстую книгу, конверт, старый блокнот и стопку старых, выцветших фотографий.

Не знает, за что ухватиться сначала, но тетя Сонми помогает и первым достает кассету. Ничего не говорит, встает и вставляет в проигрыватель. Что-то щелкает на телевизоре, хлопает его несколько раз, чтобы он уж точно заработал, и после отходит, чтобы Хани смогла увидеть...

— Оно работает? — спрашивает мужчина, который смотрит прямо в камеру. — Надеюсь, работает, — кивает, говорит сам с собой, оглядывается по сторонам, а затем ставит аппарат на стол, так, чтобы он мог попасть в кадр по пояс. — Фух, я надеюсь, что всё работает, и я смогу записать это.

Хани хмурится, вопросительно смотрит на тетю Сонми, но её взгляд устремлен на экран, и в нем столько... тоски, столько боли, как будто... как будто она знала этого мужчину.

Хани внимательно всматривается в рассказчика. Брюнет с короткой стрижкой, миловидным лицо. На записи ему не больше сорока лет. На лице всё еще не проступили морщины, но при определенном ракурсе можно увидеть ту самую старость, которая была на пороге. Глаза карие, глубоко-карие, а брови густые, черные.

— Итак. Привет. Меня зовут Со Дэхюн. Я записываю это на случай, если... если умру, — он тяжело вздыхает, облизывает губы, опускает взгляд, но затем вновь смотрит в камеру. — Больше всего хотелось бы, чтобы запись увидела моя дочь, Со Хани, которая в данный момент слушает одну из моих кассет, — он широко улыбается, берет камеру и направляет на маленькую девочку, которая сидит спиной в больших наушниках и с крохотным кассетником в руках. — Кажется, я дал ей... Modern Talking.

Взрослая Хани не может поверить своим глазам.

Внутри что-то щелкает, а горло предательски сжимает. Не может и пальцем пошевелить, просто смотрит на своего... отца, которого впервые в жизни видит. Она не помнит его, совершенно, но что-то внутри пробуждается, что-то выходит наружу, очень медленно, очень болезненно, очень... тяжело.

— Ладно. Я готов часами говорить о своей прекрасной дочери, но... к сожалению, у меня этих часов может и не быть, — он возвращает камеру обратно на стол и нервно мнет пальцы. Вновь оглядывается, как будто ожидает, что смерть вот-вот поднимет косу и отсечет голову. — Моя жена... мать Хани... очень сильная и могущественная ведьма. Многие знают её по прозвищу "Геката". Да, как... как греческая богиня Луны, магии, колдовства и преисподней. Но я никогда не любил это прозвище, — он хмурится, быстро мотает головой и смотрит в стол. — Устрашающее, вычурное. Для меня она всегда будет Юджин. Обычной, любящей и очень нежной Юджин, — он улыбается, и улыбка так сильно напоминает улыбку Хани. — Но... сила древних, которая таится в ней, пробудилась... пробудилась не так, как стоило бы. Те, кто меня смотрит, – особенно ты, Хани – вы должны знать, что она не всегда была такой. Нет. Юджин очень любила свою дочь, она... очень любила меня, но... шабаш, — он сглатывает, злится, вновь мотает головой, как будто он говорит бред, но почему-то ему хочется верить. — Я говорил ей, не нужно... не нужно этого делать, не нужно туда идти, но она не послушалась! Другие использовали её, чтобы открыть силу, чтобы... чтобы управлять этой силой! Вы скажете, что она сама виновата, а я скажу, что Юджин никогда бы сознательно не пошла на это. Она бы никогда не выбрала силу вместо семьи, вместо меня и Хани, — с каждым словом в нем просыпается всё больше эмоций. Голос прыгает, он дрожит, вновь оглядывается, проверяет маленькую Хани, и возвращает взгляд к камере. — Я... я стою у неё на пути. Я должен что-то сделать. Если... я её не остановлю, то Хани пострадает. Я ни за что не отдам ей Хани. Она хочет... хочет поглотить её душу, но... я не позволю! — он стукает кулаком по столу, из-за чего камера падает, но он заново поправляет и устало вздыхает. — Я надеюсь, что Хани не унаследует её силу, иначе... иначе кто-то может рассмотреть в ней древних, тех, кто может... призвать Ад на землю, — он шкрябает ногтем стол, закусывает нижнюю губу и мотает головой. — Нет. Я не верю в это. В Хане... в тебе, Хани, есть часть меня... меня... обычного человека, который... который всегда выбирает добро, всегда выбирает семью, всегда... будет любить тебя и твою маму, — он улыбается, смеется, смотрит в сторону дочери. Глаза блестят, но он тут же смахивает слезы, хмурится и с непоколебимой твердостью смотрит в камеру. — Я остановлю Юджин. Мне придется это сделать. Любой бы отец на моем месте сделал бы также. Я передам Хани в руки моей очень хорошей подруги, Сонми. Я уверен, что она будет лучшей мамой, что она ни за что не даст Хани в обиду. Я знаю, что... что когда-то придется показать Хани эту запись... когда-то, — он тяжело вздыхает, вновь оглядывается, сглатывает и ладонями трет лицо. — Я не уверен, что всё получится, но... я правда надеюсь, что запись сохранится, и что ты... Хани... увидишь её. Взрослая, умная, красивая, счастливая, — он широко улыбается и трет пальцами подбородок. — Жаль, я не смогу быть у тебя на свадьбе, не увижу внуков, но... я уверен, ты всё сможешь. Я... я хочу, чтобы ты знала, что я... и твоя мама... мы любим тебя и всегда любили. Всегда. Мы всегда будем в твоем сердце. Всегда. Я... я подсмотрел еще одно заклинание! — он опять поворачивает объектив к книге, начинает листать, а затем останавливается на страннице под названием "Исцеление Голосом". — Я не колдун, так что... мне придется использовать кровь ведьмы, чтобы... чтобы заклинание сработало. Надеюсь, я не сильно напортачу, — он ухмыляется, вновь возвращается на экран и кладет камеру всё на то же самое место. — Хоть какая-то тебе будет помощь. Там написано, что... "Голос будет пробуждаться и подсказывать владельцу правильное решение, в зависимости от того, кто владел голосом." Спешу предупредить, я всегда даю дельные советы, а вот твоя мама..., — он хихикает, что-то вспоминает, но затем опять смотрит в экран. — Я оставлю эту книгу тебе, Хани. Может, когда-нибудь... когда-нибудь ты сможешь её прочитать..., — он поворачивается к своей дочери, вздыхает, но затем всё в экране дрожит, так, будто началось землетрясение, и отец быстро хватает аппарат. — Мне... мне пора. Я... я сделаю всё, лишь бы... лишь бы ты осталась в живых, Хани! Я... очень...

Запись обрывается.

Телевизор шипит. Кассета закончилась.

Первое, что Хани чувствует – слезы. Оказывается, она всё это время плакала. Сидела и плакала, смотрела на... папу, на то, как он... явно был не в себе, как он со всех сил пытался уберечь её от... ведьмы, от мамы, от своей собственной жены, которую он очень сильно любил, и продолжал любить даже на записи.

Голос папы всё еще эхом звучал в голове. Неужели... всё это время... всю жизнь Хани слышала... его голос? Точно ли его? Не мамы? Его?

Хани вздрагивает, когда чувствует, как Чонгук сжимает её ладонь. В нем столько сожаления, столько волнения. Он ничего не говорит, но он понимает, что слова лишние. Хани нуждается лишь в одном единственном прикосновении, которое позволит ощутить реальность происходящего.

— Он выполнил своё обещание, — говорит тетя Сонми, вытирая слезы, что текли по щекам. Голос дрожал, но на вид она была всё такой же стойкой и величественной. — Он убил твою маму. Дорогой ценой, — она вздыхает, выключает телевизор, подходит к Хани и садится рядом, смотря прямо в глаза. — Ты должна знать всё. Твой отец... он заманил твою маму. Как он и сказал – чтобы обычный человек, или вампир, или оборотень могли пользоваться магией, им нужна кровь. У твоего отца её было очень много, — сглатывает, берет вторую руку Хани, и продолжает: — Он... убил твою мать, очень жестоко. Он использовал её кровь, чтобы... стереть тебе память, но... сам не выдержал столь сильного заклинания и... тоже умер, — тетя Сонми сглатывает, трет ладошкой у носа, и облизывает губы. — Я очень любила твоего отца, безумно сильно любила. Я не могла ему отказать, не могла не взять тебя. Я... надеялась, что ты не унаследуешь силу Юджин, потому что... я не хочу, чтобы с тобой произошло то же самое, ведь... кто тогда тебя остановит?

Тетя Сонми поднимает взгляд на Хани, а Хани...

Не понимает.

Пульс слишком быстрый, в голове – каша, нет... в голове слишком много голосов. Хани хмурится, не зная, что ей делать. Тело и душу выворачивает, пальцы дрожат, она не понимает, что с ней происходит, ведь прежде ничего подобного не было.

Всё плывет перед глазами. То ли от слез, то ли от чего-то еще... Хани трудно сосредоточиться.

Тяжело дышать. Она будто тонет. Падает и падает. Задыхается.

Хани будто в вакууме. Она смотрит на телевизор, на её лице ничего, совершенно. Кто-то машет рукой перед глазами, кто-то даже щипает, но... нет. Она отказывается на что-либо реагировать, она вообще отказывается переваривать то, что услышала.

Почему? Почему всё это происходит именно с ней?! Почему?!

— Хани...

Хани так сильно плачет, что начинает кашлять. От переизбытка чувств, руки сами покрываются тьмой, как и глаза. Сила ведьмы, которая сидит внутри с рождения, словно плачет вместе с ней.

Хани не помнит, когда в последний раз её настолько сильно разрывало. Хотелось кричать, хотелось исчезнуть, хотелось, чтобы она проснулась, чтобы всё оказалось сном. Хотелось вернуться в самое начало, туда, где она каталась на катке, где она держала за ручку Минхо и обнимала Чонгука так сильно...

...как он прижимает её к себе сейчас.

— Хани, — ласково повторяет он, гладит по спине и ни на секунду не отпускает.

Только голос Чонгука помогает не сойти с ума. Только голос Чонгука помогает удержаться, помогает остаться тут, не позволяя тьме взять вверх. Хани настолько уязвима, что все те кошмары, которые преследовали её, могут стать явью, если она на одну секунду позволит себе слабость.

Но рядом Чонгук, и пока он рядом, то всё будет хорошо. Хани уверена. Хани знает. Хани чувствует.

Чувствует, и думает, что умрет от того ужаса, что происходит внутри.