Ошибка сценариста

1790 год, Будапешт.

Поздний вечер. Кафе в центре города, полутени фонарей, тихая музыка, и не очень-то скрытное шпионство одной очень ревнивой матери.

— Она не придёт, — пробормотал Хенрик, глядя в третью чашку кофе. Он уже чувствовал, что его нервы можно натягивать, как струны.

— Если честно — сбежит, передумает, забудет, что согласилась... или Кэтрин её заперла в подвале.

И вот когда он уже собирался встать и уйти — появилась она. Надя. В простом синем платье с бархатной лентой на талии и заплетённой косой. И шла она с той особенной грацией, которую невозможно было не заметить. Даже сам воздух замирал от её присутствия.

— Ты ждал? — спросила она, подходя.

— Ты пришла. Значит, стоило, — усмехнулся Хенрик, отодвигая для неё стул.

Надя села, и между ними сразу воцарилась какая-то тёплая тишина. Не неуклюжая, нет. Та, в которой можно быть собой.

Тем временем...

В двадцати метрах, сгорбившись, натянув капюшон и спрятавшись за фонарём, сидела Кэтрин Пирс. Старший вампир, угроза трёх континентов, глава нескольких подпольных обществ, и — мать, которая следит за первым свиданием дочери.

— Если он к ней прикоснётся, я ему руку сломаю... — бормотала она. — Если он её поцелует — шею сверну. Если она его поцелует — обоим головы откручу.

Прохожие косились на неё, но быстро отворачивались. Инстинкт самосохранения работал исправно.

Кэтрин между тем ловко переместилась ближе. На крышу балкона над кафе. Лёжа на животе и подперев подбородок ладонями, она следила как ястреб.

— Говори о чём-нибудь глупом, Хенрик. Только не о смерти, крови и... о, нет, он рассказывает про свою первую схватку с оборотнем... — простонала Кэтрин. — Почему, Господи, почему именно про это?!

— ...и вот тогда я понял, что кусаться надо только в лунные ночи. — закончил он.

— Ты серьёзно? — рассмеялась Надя. — Ты самый безумный парень, с которым я когда-либо...

Она замялась.

— ...с которым я когда-либо пила чай.

Хенрик улыбнулся.

— А ты — единственная, кому я бы дал его допить.

В этот момент он накрыл её руку своей. Осторожно. Почти благоговейно. Кэтрин прикусила костяшку пальца.

«Он тронул её. ВСЁ. Хана.»

Но... когда Надя не отдёрнула руку, а наоборот переплела пальцы с его, Кэтрин на секунду смягчилась. Лицо её дрогнуло. В груди кольнуло что-то, что она не чувствовала с тех пор, как сама была... ну, хоть немного похожа на них.

«Слишком рано. Но, чёрт возьми, она счастлива...» — вздохнула она и медленно сползла с крыши.

Кэтрин исчезла в тени, оставив дочь наедине с первым настоящим чувством за долгое-долгое время.

И всё было почти идеально. До тех пор, пока через полчаса Надя не наклонилась и... не поцеловала Хенрика.

В это мгновение вдалеке кто-то разбил стекло, заорал кот, и фонарь слегка мигнул. Хенрик приподнял бровь.

— Кажется, твоя мама где-то рядом.

— Скорее всего на дереве, — усмехнулась Надя. — Но пусть привыкнет.

***

1801 год, Румыния. Особняк в Трансильвании.

Я стояла, прислонившись к дверному косяку, и наблюдала, как Кэтрин тщательно укладывает вещи в сундук. Слишком тщательно. Как будто от идеально сложенного платья зависело спасение мира.

— Вы решили уехать? — спросила я, будто мимоходом. Хотя мы обе знали, что я уже всё просчитала на три шага вперёд.

— Решила с Надей немного провести время вместе, — натянуто улыбнулась Кэтрин, не глядя в мою сторону. — Смена обстановки, так сказать.

Я вскинула бровь, почти обиделась.

— Ну да, ну да. Конечно. А не потому, что у неё с Хенриком что-то серьёзное намечается? — я скрестила руки и уставилась прямо в её затылок.

Кэтрин на секунду застыла. Даже муха, что жужжала у окна, притихла в ожидании драмы. Но она быстро вернула себе ледяное выражение лица и повернулась ко мне.

— Не понимаю, о чём ты, — тонкий, вежливый голос. Примерно таким же голосом она обычно внушала врагам выйти из окна.

— А Надя в курсе вообще, что вы уезжаете? — продолжила я, уже откровенно развлекаясь.

— Да. — слишком быстро. Ага, нервничает.

— И как восприняла? — притворно удивилась я, делая шаг в сторону сундука. — Собрала чемодан первой? С пляшущими глазами радости?

Кэтрин закатила глаза и театрально вздохнула.

— Криками и слезами, если уж тебе так интересно. — Она захлопнула сундук так, что поднялась пыль. — Но мы же вернёмся. Так что она согласилась. И вообще, они сейчас с Хенриком прощаются.

— Ах, прощаются. Как трогательно. Наверное, под луной. Со вздохами. — подмигнула я.

Кэтрин фыркнула и метнула в меня перчатку, но я ловко поймала её на лету.

— А ты не думаешь, что твоя дочь уже взрослая, чтобы решать — хочет она уезжать или нет? — тихо, без нажима.

И вот тут Кэтрин дала сбой. Молча, будто кто-то выкрутил звук внутри неё. Её лицо замерло — ни раздражения, ни бравады. Только небольшая морщинка между бровями. Признак, что она не знала, что сказать. А такое случалось... ну, примерно никогда.

— Кэт... — мягко добавила я. — Ты же сама всю жизнь бежала от тех, кто решал за тебя. Не повторяй чужих ошибок. Даже из любви.

Она опустила взгляд и долго что-то рассматривала на кожаной обивке сундука.

— Она моя дочь, Калли, — наконец сказала Кэтрин. — Я просто... хочу для неё лучшего.

— И ты уверена, что «лучшее» — это решение, принятое за неё? — я подошла ближе. — Ты можешь быть матерью, не становясь цепью.

Кэтрин снова ничего не сказала. Только кивнула. Еле заметно. Но этого было достаточно.

***

Кэтрин и Надя уехали. Сначала — с пафосом, по-кэтриновски. Потом — с обнимашками, по-надински. И, конечно, с трагизмом в глазах, как будто отправлялись не в мини-отпуск, а на каторгу в Сибирь. Но всё-таки уехали.

Я закрыла за ними дверь и театрально выдохнула, как будто только что выпроводила группу особо вредных родственников после рождественского ужина.

— Обещали вернуться, когда их «отпуск от нас» закончится, — пробормотала я, сверяясь с воображаемым календарём в голове. — Значит, лет через... двадцать. Если повезёт.

Хенрик не проронил ни слова весь день, и теперь сидел за ужином, угрожающе молча, как будто сам стейк был виноват в разлуке. Он так яростно жевал, будто пытался разгрызть моральное предательство.

Я наливала себе вино и наблюдала, как он почти вонзил вилку в тарелку с таким видом, будто собирался проткнуть чей-то портрет.

— Их наверняка не будет несколько лет, пока Кэтрин не поймёт, что Надя уже взрослая и ей не нужна её материнская опека, — сказала я, покрутив бокал в руке. — И да, взрослая — это мягко сказано. Наде вообще-то за двести. И она уже дважды могла выйти замуж за короля, если бы захотела.

Хенрик грохнул вилкой о тарелку и резко встал.

— Плевать, — рявкнул он. И, не удосужившись доесть десерт, ушёл из-за стола, громко хлопнув дверью.

Я тихо хмыкнула, взяла его порцию пирога, потянула к себе и, не теряя самообладания, пробормотала:

— Дети. Как же трудно быть родителем ребёнка, которому уже за восемьсот лет.

Отпила вина, откусила пирог и добавила:

— Хотя, если быть честной, хуже только быть родителем двоих бессмертных, вечно страдающих романтиков, один из которых считает, что он Казанова, а вторая — трагическая шекспировская героиня.

Пирог был вкусный. Хотя и немного горчил. Наверное, от эмоционального фона в доме.

***

Я сидела у камина, ноги на столе, в одной руке бокал вина, в другой — книга, которую я всё равно не читала. Мысли блуждали где-то далеко — в том месте, где хочется признать, что скучаешь по своим, но слишком горд, чтобы позвать обратно.

Тишина дома была приятной... пока не скрипнула входная дверь. Громко. Нарочно громко. Почти демонстративно.

Я медленно подняла глаза от книги — в дверях стоял Хенрик. В рубашке, наброшенной на одно плечо, волосы растрёпаны, лицо мрачное как у похоронного агента на похмелье.

Он смотрел на меня с тем самым выражением, которое обычно предвещает или взрыв эмоций, или истерику.

Возможно, оба.

— Ты не спишь? — буркнул он, как будто надеялся застать меня безоружной.

— Я бессмертная, Хенрик. Я отдыхаю выборочно. — сделала глоток вина и кивнула на кресло напротив. — Садись. Бушевать будешь здесь.

Он прошёл к камину, сел. Молчал. Жевал воздух и злился на весь мир. Особенно — на мать его, Кэтрин Пирс.

— Она уехала. — наконец сказал он. — Просто... уехала.

— Ты же знал, что она уедет, — пожала я плечами, — но, конечно, надеялся, что передумает. Или хотя бы бросит мать к чертям ради тебя. Романтично. И глупо.

— А ты не могла сказать это немного... не знаю, мягче?! — взорвался он, в голосе дрожало.

— Могла. Но тогда бы ты подумал, что я тебя жалею. А ты этого не выносишь.

Он отвёл взгляд. Челюсть сжата. Кулаки — тоже.

— Ты думаешь, я идиот? — спросил он с горечью.

— Нет, я знаю, что ты влюблённый идиот, а это временно.

Молчание. Только потрескивание огня и дыхание двух бессмертных, слишком гордых, чтобы признаваться в слабостях.

— Мне больно, Калли, — выдохнул он вдруг. — Я хотел, чтобы хоть кто-то остался. Чтобы кто-то выбрал меня. Не из жалости, не потому что я «семья», а потому что хотел. Потому что я — это я.

Медленно я встала, подошла, села рядом. Тихо.

— Знаешь, почему я не вмешалась, когда они уезжали?

Он не ответил.

— Потому что ты должен был это прожить. Разбиться. Обжечься. Понять, что чувства — это не то, что можно заставить остаться. Они приходят и уходят. А ты... ты должен научиться быть не «чьим-то», а своим.

Он посмотрел на меня. Глаза мокрые, но без слёз. Слишком гордый, чтобы плакать. Слишком раненый, чтобы не чувствовать.

— Я устал, Калли, — тихо сказал он.

— Я знаю, малыш.

Я притянула его к себе, как когда-то давно, когда он ещё был подростком. Он уткнулся лбом мне в плечо, и мы молчали. Просто молчали.

— Ты останешься со мной, да? — прошептал он.

— До последнего. Даже если ты будешь снова влюбляться в неподходящих девушек и творить глупости.

Он усмехнулся, хрипло.

— Значит, всегда.

***

1864 год, Мистик Фолс.

Слишком предсказуемо. Я знала, что Кэтрин не сможет не приехать в этот город, учитывая, что Вселенная все делает по сценарию. Вот только в этот раз всё иначе — теперь она не одна. Надя была рядом. Представлена как «старшая сестра». Для смертных. Потому что иначе не объяснишь, как мать выглядит как школьница, а дочь — взрослая женщина.

Я не удивлялась.

За века мы с Кэтрин стали почти зеркалами друг друга: одинаково циничные, уставшие от вечных игр с людьми, вечного маскарада. Только теперь этот маскарад стал опаснее.

Мир стал знать о нас больше, чем хотелось бы. Вербену больше не путали с лекарственным растением, её носили как амулеты, вешали в букеты, зашивали в рубашки. Колы затачивали как мастеровые, а не как суеверные охотники. Люди не были такими наивными, как раньше. Ведьмы, в свою очередь, научились скрываться лучше, стали умнее. Никто больше не поджигал их на кострах — они просто исчезали. Тихо. Вплетаются в города, в улицы, в стены домов.

Я... видела это всё.

За свои почти девятьсот лет оставила позади многое. Я помнила Рим, пока он ещё был городом, а не символом. Помнила, как строились нации, как разрушались империи. Я стояла под дождём в Лондоне, когда вспыхнула чума, и люди горели на улицах быстрее, чем костры инквизиции в Испании. Я видела, как женщины впервые поднялись с колен — не из любви, а из ярости. И я улыбалась.

Я наблюдала за тем, как один и тот же цикл повторяется снова и снова — восстание, взлет, падение. Люди менялись, одежда становилась моднее, оружие смертоноснее, слова — громче. Но суть оставалась неизменной. Страсть. Гнев. Жадность. Жажда власти.

Иногда было весело. Иногда — скучно до безумия. Иногда мне казалось, что я умерла и просто продолжаю шагать вперёд по инерции.

Я часто вспоминала двадцать первый век. Идеальные горячие души, мягкие матрасы с пружинами, кондиционер для белья, который пах свежестью, а не дичью. Сериалы, кофе на вынос, наушники с шумоподавлением — вот она, магия, которая действительно могла облегчить жизнь бессмертного. Иронично, что время, в котором я жила меньше всего, оказалось самым человечным.

А потом я возвращалась в реальность. В сырость, пыль, вонь. Прогнившие матрасы, постельное бельё, пропитанное потом и дымом от очага. Жесткие волосы, немытые тела. Улицы, пахнущие сыростью, грязью, перегаром. Даже еда, которую я иногда пробовала для приличия — выглядела красиво, но воняла так, что приходилось сдерживать рвотный рефлекс.

Гиперчувствительный нюх — это не дар, это проклятие. В первом столетии я сходила с ума от количества запахов. Казалось, что нос воспринимает каждый потный локоть, каждую плесневелую крошку, каждый гниющий лист под ногами. Мне потребовалось полвека, чтобы научиться отсеивать ненужное, фильтровать воздух, будто бы легкими прокручивала сквозь сито.

Со слухом было не лучше. Слышать, как мышь шуршит в доме через две улицы? Да, спасибо. Слышать, как собака скребется в подвале, или как кто-то на чердаке за шесть домов плачет в подушку? Нет. Просто нет. Мой мозг трещал по швам от переизбытка информации, и я училась — сдерживать, отключать, контролировать.

Майклсоны... я не знаю, как они справлялись. Хотя, возможно, они и не справлялись. Их безумие — это не результат характера, это следствие времени. Когда ты вечен, мир слишком громкий. Слишком вонючий. Слишком.

Я привыкала к этому шаг за шагом. Как будто постоянно живёшь под водой — звук глухой, воздух тяжелый, и всё давит на уши. Только не вода вокруг, а время. Время, впитавшее все запахи, звуки, страхи и воспоминания.

И всё же я шла вперёд. Потому что даже бессмертный выбирает: плыть или утонуть.

— Вот такой вот рассказ, мистер Сальваторе, — томно вздохнула я, как будто мы обсуждали вечернюю балетную постановку, а не кровавую семейную драму длиной в столетия. — Согласитесь, захватывает?

Джузеппе тяжело дышал, бледный, злой и гордый как проклятие. Кровь всё ещё сочилась из ран на его запястьях, стекающая в таз, который аккуратно уносил Хенрик. Он делал это с таким видом, будто это был всего лишь борщ на обед. Наслаждался процессом — малой всегда любил участвовать в «семейных проектах».

— Что вы хотите? — прошипел Джузеппе сквозь зубы. Голос дрожал от ярости, но — что важно — от страха тоже. Ах, как я люблю, когда мужчины думают, что всё ещё контролируют ситуацию, привязанные к стулу в сарае, без капли крови и шанса на побег.

Я резко повернулась к нему, приподняв бровь, будто он оскорбил моё платье.

— Вам со мной скучно? — спросила я с таким невинным выражением лица, что рядом стоящий в углу ворон вздохнул от зависти. — А я-то старалась, честно. Даже музыку хотела включить, но, увы, век девятнадцатый — граммофоны ещё не завезли.

— Развяжите меня! — рявкнул он.

Я цокнула языком, подойдя к нему вплотную и присела на корточки, глядя в его затуманенные глаза.

— Ну нет, Джузеппе, ты сначала должен извиниться за все свои грехи, прочитать моральный кодекс трижды подряд и сказать, что вампиры — не худшие из созданий. А потом, может быть, я позволю тебе... умереть быстро. Или нет.

Сзади Хенрик закашлялся, пряча смешок. Я взглянула на него — тот уже уносил таз в сторону, тихо напевая себе под нос что-то очень веселое. Видимо, у него сегодня был отличный день.

Я выпрямилась, подошла к полке, где стояла бутылочка с моей кровью, и покрутила её в пальцах, как зелье в лавке безумной алхимички. Или ведьмы. Или меня. Разницы, в общем-то, никакой.

— Не волнуйся, мистер Сальваторе. Совсем скоро ты станешь немного... сговорчивей. С моей помощью, конечно. Немного крови, немного магии, и ты вдруг поймёшь, что быть вампиром — это не проклятие, а просто... способ выживания в этом тухлом мире.

Я усмехнулась. Иногда, правда, я была просто чудо, не так ли?

Я повернулась к Джузеппе и лениво покачала бутылочку с моей кровью — густая, темновато-рубиновая, как старое вино, оно же — семейное наследие. Очень редкое, не всем достаётся. Его глаза уставились на неё с той смесью ужаса и отвращения, что я всегда считала отличным комплиментом.

— Ты знаешь, — начала я, расхаживая перед ним, будто читаю лекцию на факультете «Как не бесить вампиров 101», — мне правда хотелось просто поговорить. Немного посаркастничать, обменяться душевными травмами, может, поплакать на твоё плечо... Но ты всё испортил своей гордыней. Джентльмен, называется.

Он дёрнулся, но верёвки затянулись крепче. Я подошла и аккуратно провела пальцем по его щеке, оставляя тонкий след от запекшейся крови. Он попытался отстраниться — о, как мило — но я крепче вжалась в его личное пространство, поднося бутылочку ближе к его лицу.

— Сейчас ты выпьешь это, — мурлыкнула я, как кошка, которая уже поймала мышку, но пока играет, — и станешь самым приятным собеседником на этой стороне Вирджинии. Я даже внушу тебе забыть, как ты вообще сюда попал. Ты ведь хотел быть хорошим отцом? Вот и станешь. Внушение — это почти как воспитание, только быстрее и работает.

Я открыла бутылочку с громким щёлк — запах крови наполнил сарай, и Джузеппе задёргался сильнее. Пахло как дорогое вино и немного как месть.

— Ну же, открой ротик, — прошептала я, подходя ближе. — Или я попрошу Хенрика снова тебя «обескровить». У него, кстати, уже рука набита.

Сзади послышался смешок Хенрика.

— Я даже тазик поменял, — сказал он бодро. — В прошлый раз булькало громко, не эстетично.

— Видишь? — я повернулась обратно к Джузеппе. — Насколько мы заботимся. У нас тут практически отель. С полным пансионом.

Он сжал губы, и я увидела в глазах каплю упрямства. Ах, мужчины. Никогда не знают, когда лучше сдаться.

— Ну ладно, — пожала я плечами. — Значит, мы пойдём по более сложному пути.

В одно движение я перехватила его лицо рукой, сжала челюсть и влила кровь ему в рот, зажав нос. Через пару секунд, задыхаясь, он рефлекторно проглотил.

— Молодец, — похвалила я, как школьницу за правильно написанное слово. — А теперь... время чудес.

Моё запястье едва шевельнулось — и его шея хрустнула, как сухая ветка под каблуком. Умер, как жил: с пафосом, но без понятий. Глухо, буднично, скучно. Хотя нет — мне не бывает скучно, когда я развлекаюсь чужой смертью.

— Иногда я не понимаю твоих мотивов, — пробормотал Хенрик, глядя, как тело Джузеппе опадает на верёвки. — Но мне нравится, — добавил он с той самой ухмылкой, из-за которой когда-то его чуть не закопали заживо.

— А то, — фыркнула я, вытирая руки, словно только что испекла что-то вкусное, а не отправила человека в преисподнюю на пару часов.

Пять часов спустя.

Судорожный вдох с привкусом паники разорвал тишину сарая. Джузеппе резко дёрнулся, как кукла, которой натянули пружину. Глаза — красные, дикие, голодные. Ну вот, родился заново. Поздравляю, папаша года. Даже ленточку можно повесить. На шею. Колючую.

Хенрик подвёл к нему бедного парня, который и понятия не имел, что стал завтраком с ногами. Надрез, лёгкое движение руки — и вот, Джузеппе уже вцепился в его запястье, как голодный вампир... ну, как буквально голодный вампир. Бинго.

Когда превращение завершилось, я склонилась над ним, улыбаясь, будто добрая фея-крёстная. Только с манией величия и садистским послевкусием.

— Ты не вспомнишь нас, когда мы уйдём, — прошептала я, как заклинание. — Ты стал вампиром по своей воле. Ради силы. Ради миссии. Ради... ненависти. И твоя главная цель — твои сыновья. Они станут такими же. Ты это почувствуешь. Они — зло. Ты — охотник. Преследуй их.

— ...мои сыновья... — машинально повторил он, словно заело пластинку.

Я с удовольствием наблюдала, как в его глазах рождается одержимость. Ах, проклятье родительской любви — так легко перекрасить её в жажду крови.

Встав, я прошлась мимо него и вышла из сарая, будто ничего особенного не сделала. Ну подумаешь, воскресила папу, перепрошила мозг, науськала на детей — типичный понедельник.

— Ну ты и стерва, — не без восхищения протянул Хенрик, догоняя меня. — Ты подставила ни в чём не повинных парней. И заставила их отца охотиться за ними. Как Майкл гонится за нашей семьёй. Даже Кол бы сказал: «Жестко». Это как-то... даже по нашим меркам мерзко.

Я подмигнула ему, скользнув пальцем по его подбородку, будто мазала кровью подпись под гениальным планом.

— Неповинных, говоришь? — цокнула языком. — Один станет самодовольным убийцей с комплексом бога, второй — вечным нытиком на грани нервного срыва. Поверь, они не станут беднее от одного злобного папочки в цепях и с кольями. Это, скорее, прокачка харизмы.

Хенрик скептически приподнял бровь:

— И всё это ради... чего? Зрелища?

— Урока, — поправила я. — Ну... и зрелища. Ладно, вру. На девяносто процентов — зрелища. Я просто устала от скуки. Ты хоть понимаешь, насколько воняет скука в этом веке? Всё одно и то же. Романтика, чай, охота на ведьм, тоска. А тут — на тебе! Драма! Слёзы! Охота за кровными родственниками!

— Почти как в нашей семье, — пробормотал Хенрик, закатывая глаза.

Я рассмеялась и игриво ткнула его в бок.

— Не почти, а точно! Я просто переношу семейные традиции в массы. Это же просветительство, если подумать. Майкл бы мной гордился.

Хенрик присвистнул:

— Гордился бы... или прирезал бы, — пробормотал он. — Хотя, скорее всего, и то и другое. Сначала прирезал, потом гордился.

Я остановилась, подняв лицо к ночному небу, полному звёзд, и вздохнула театрально.

— Интересно, поймут ли Сальваторе, насколько глубоко у них проблемы в семье... когда отец будет пытаться вогнать им кол в сердце. Это же, чёрт побери, метафора взросления. Символ разрыва с родительской опекой. Психоанализ двадцатого века обзавидуется.

— А ты не думаешь, что переигрываешь? — Хенрик усмехнулся. — Ты буквально сконструировала психодраму на века.

Я повернулась к нему и хищно оскалилась.

— Конечно переигрываю. Я же вампир, Хенрик. Мы не едим на голодный желудок и не живём без драмы.

С этими словами я щёлкнула пальцами растворяясь в ночи. Всё-таки, есть что-то чертовски приятное в том, чтобы быть чьим-то худшим воспоминанием... особенно когда они об этом никогда не узнают.

***

Мы с Хенриком выловили Кэтрин и Надю прямо на выезде из Мистик Фолс, как только они собрались тихо исчезнуть в ночи, не попрощавшись. Наглость? Конечно. Но мы-то — семья. А из семьи просто так не уходят. Разве что в гробу. Временами буквально.

Теперь мы тряслись в карете... ну ладно, в поезде, но тряслись — как в лучших традициях 1800-х. В Чикаго. Новый город, новые интриги, новые нервы.

Хенрик сиял при виде Нади, как дитя, впервые увидевшее сахарную вату. А Надя вела себя так, будто у неё два века не было парня, и теперь она решила компенсировать всё одним поцелуем длиной в слияние эпох. Они буквально начали снимать друг с друга одежду ещё до того, как поезд остановился. Кэтрин в углу закатила глаза так громко, что я почти услышала хруст.

— Серьёзно, — проворчала она себе под нос. — Они хотя бы подождут, пока мы снимем жильё?

— Сомневаюсь, — фыркнула я, отхлебнув из фляжки. — Но если они сломают мне мебель, сниму с них шкуру и повешу на стену в новом баре.

Когда мы заселились, Кэтрин впервые оторвалась от чемодана и оглядела мрачные стены и жалкое подобие гостиной, которая вопила: «Нужен ремонт. Срочно».

— Почему именно Чикаго? — спросила она, как будто надеялась, что я, в отличие от неё, действую по плану, а не по настроению.

— Хочу осесть тут до тысяча девятьсот двадцатых, — ответила я, откидываясь в кресло, которое скрипнуло, будто прокляли его ещё в 1700-х.

— И что за гениальный план на эти годы? — Кэтрин недоверчиво расправляла своё платье, будто ткань вот-вот сбежит от происходящего.

— Бизнес. Думаю, заведение. Что-то уютное. Со спиртным, азартными играми и девушками, которые умеют стрелять из пистолета и флиртовать одновременно.

— Бар? — уточнила она, приподняв бровь.

— Скорее, гремучая смесь ночного клуба, борделя и школы выживания, — пожала я плечами. — Но с шиком. Я же не чудовище.

— И почему до двадцатых? — Кэтрин явно не собиралась отстать. Упрямая, как всегда. И любопытная, как ведьма в библиотеке с древними рунами.

Я отмахнулась, как от мухи, хотя мухи были бы честнее, чем Клаус в своих обещаниях.

— Случится кое-что. Точнее, кое-кто. Кого я видеть не хочу. А если он появится, я взорвусь. Или его. Пока не решила.

Кэтрин склонила голову, как будто собиралась задать ещё миллион вопросов. Но, по-видимому, решила, что знание — не всегда сила. Иногда это билет в один конец к гробу. Так что просто промолчала.

Тем временем из соседней комнаты донёсся глухой стук и хрипловатый смех Хенрика.

— Если они сломали мою кровать, — тихо сказала я, — им придётся спать на гвоздях. Или на крыше. Или на Кэтрин. Учитывая, как она любит контролировать всё вокруг.

— Я всё слышу! — крикнула Кэтрин с кухни.

— Вот и прекрасно, — фыркнула я. — Значит, ты ещё не оглохла от звуков страсти твоей дочери.

В этом доме будет весело. Или кроваво. Или и то, и другое.

***

1897 год. Чикаго.

Прошло двадцать лет с тех пор, как мы, четверо вампиров с избыточным темпераментом и недостатком уважения к нормам, открыли свой первый бар. Мы назвали его «Искушение» — потому что, во-первых, у нас у всех с самоконтролем как-то не сложилось, а во-вторых, звучало красиво. Претенциозно? Да. Но честно.

За два десятилетия наше «Искушение» превратилось из скромной, слегка пыльной дыры с дурной репутацией в культовое заведение с дорогим алкоголем, живой музыкой и старыми тайнами, как выдержанное вино — чем дальше, тем опаснее. Я иногда думаю, что мы даже вдохновили кого-то из будущих сценаристов на «Вестворлд», но пусть это останется на совести времени.

Мы расширялись, как это делают любые успешные (и бессмертные) предприниматели. Пара зданий превратились в квартиры, чтоб не жить в гостиницах для крестьян. Одно здание — в магазин одежды, куда Кэтрин регулярно таскала ворованные серьги, надеясь, что я не замечу. А ещё одно — на наш дом. Да-да, фамильный особняк в самом сердце Чикаго, скрытый от глаз магическим барьером и густыми шторами. Комфорт, уют и запас вербены на случай непрошеных гостей.

Хенрик, мой вечный мальчишка, с энтузиазмом стал барменом. Не потому что ему нужны были деньги (серьёзно?), а потому что у него нездоровая страсть к алкоголю. И к тому, чтобы каждый вечер нести чушь клиентам, пока разливает бренди с видом философа и сердцем циркача.

Кэтрин же — вечная дива. Полдня шоппинг, полдня флирт с мужчинами, а между этим — позирование у барной стойки, как будто снимается для рекламы духов: «Запах греха от Кэтрин Пирс». Легенда гласит, что она за двадцать лет соблазнила больше мужчин, чем женщин успели сказать слово «нет». Я не проверяла, но вполне верю.

Надя, наоборот, оказалась тихим откровением. Кто знал, что у девочки, выросшей в одиночестве и боли, голос как у ангела с похмелья? Она выступала в баре и собирала толпы. Мужчины млели, женщины завидовали, а я... ну, я просто поднимала цену на выпивку вдвое каждый вечер её выступлений.

А я сама? Как всегда — за бумагами. Пока они флиртовали, играли, пели и пили, я сидела среди договоров, накладных и налогов, как вампир-юрист с синдромом перфекционизма.

Внушение? Пф. Только не я. Если уж подписывать контракт на аренду, то своими руками. Моя подпись — это почти искусство. И да, никто в городе не подозревал, что вся сеть элитных заведений Чикаго принадлежит милой женщине с сардонической улыбкой и девятью веками скверного настроения.

Иногда, в особенно ленивые вечера, я заглядывала в «Искушение». Не для контроля, нет. Чтобы посмотреть, как мой хаос расцвёл. Мой бар, моя семья, моя маленькая империя искушений, под соусом сарказма, крови и джаза.

И в этот вечер я решила выгулять себя — как собачку, только в чёрном платье, на каблуках и с помадой, от которой могли бы умереть даже живые. Немного драмы в макияже, акцент на губах, кудри как у роковой вдовы. И всё ради того, чтобы пройтись до собственного бара. Ага, вот такая я скромница.

Но не успела я и пару кварталов пройти, как на меня налетел подарок судьбы в виде пьяного мужика с перегаром, от которого вянут цветы. Пахло так, будто он ел дохлого енота и запивал его спиртом для растираний.

— Сколько стоишь, красавица? — прохрипел он, заикаясь и пытаясь сфокусироваться на двух (а может, трёх) моих лицах.

Я встала, как статуя правосудия, только вместо весов — с лицом «ты сейчас серьёзно?». Мой взгляд скользнул по нему снисходительно, как по липкой витрине дешёвого борделя.

— Проспись, мачо, — фыркнула я, делая шаг в сторону, но тут он вдруг осмелел и схватил меня за локоть. Ошибка.

— Не красиво разговариваешь с уважаемыми людьми, — прошипел он, расплёскивая слюну как фонтан в аду.

Я сначала посмотрела на его руку. Затем — на его лицо. И так медленно, будто считала в уме до десяти. Потом изящно развернулась на каблуке — грациозно, будто на подиуме — и врезала ногой ему в живот. Его тело отлетело к ближайшему мусорному баку, как мешок картошки, если картошка ещё и пукнула на взлёте.

— Заткнись, ничтожество, — процедила я сквозь зубы, приближаясь к нему с таким лицом, будто собиралась жаловаться в ЖЭК.

Он лежал, криво сгибаясь, захлёбываясь собственным отчаянием и остатками ужина. Ни хрипа, ни крика. Просто жалкое хрюканье. Даже умирал он неинтересно.

— Таких, как ты, я даже не ем. Противная на вкус кровь, — добавила я с видом гурмана, отказавшегося от тухлой устрицы.

Потом подняла его за шиворот — аккуратно, как выброшенное пальто, — и, не меняя выражения лица, вырвала сердце. Одним точным движением. Без театра, без крови в глаза. Сердце шлёпнулось в мусорный бак, как просроченный бургер. За ним полетел и весь его тухлый пакет с костями и амбициями.

— Мерзость, — с холодным равнодушием выплюнула я, уходя в сторону переулка, даже не оглянувшись.

Подумаешь, очередной «мачо» вылетел из списка населения. Полиция, конечно, потом будет чесать затылок, глядя на внутренности в мусорке, но...

Это Чикаго, детка. Город, где женщина в чёрном может быть последним, что ты увидишь.

Я зашла в бар через задний вход, как любая приличная владелица, которая минут десять назад избавилась от очередного придурка — и теперь не хочет, чтобы следы на платье совпадали с описанием пропавшего «мачо». Мимоходом свернула в туалет — не потому что нужда, а чтобы руки, в буквальном смысле, не были в крови. Хотя было бы эффектно.

У раковины была Кэтрин. Она стояла с тем лицом, как будто не удивлена, но слегка раздражена тем, что я снова сделала «сцену». Точнее, бойню. И ведь я даже не старалась.

— Ты как всегда, — хмыкнула она, наблюдая, как я смываю с пальцев чужую ДНК.

— Так бесят мужчины, — пробурчала я, скрипя зубами. — Ещё пара подобных встреч — и я официально меняю ориентацию. И имя. И, может, континент.

— Ты и так на два фронта, — фыркнула Кэтрин, опираясь на раковину. — Сегодня ты флиртуешь с Джошем, а завтра уже с его женой в кабинке уборной.

— Ну, по-честному, его жена симпатичнее, — задумчиво сказала я, крутя кольцо на пальце.

— Тут я соглашусь, — кивнула вампирша. — У неё, по крайней мере, зубы свои.

Мы переглянулись и синхронно рассмеялись. Такие вот у нас с Кэтрин девичьи разговоры: с кровью, угрозами и феминизмом вприкуску. Бон вуаж.

Вытирая руки о шелковое полотенце, которое, кстати, стоило как половина зарплаты простого чикагского работяги, я вздохнула:

— Ладно. Пойдём развеемся. До полуночи ещё можно не быть проклятием человечества.

Кэтрин подмигнула, и мы шагнули в бар. Там уже гудел вечер — табачный дым, джаз из граммофона, пьяный смех и звяканье бокалов. Идеально.

Мы вышли на танцпол, и как только заиграл саксофон, я закрутилась в танце, заставив мужчин у сцены чуть не выронить виски. Волосы взлетели, каблуки щёлкнули — и в этот момент я была не просто бессмертной вампиром-революционеркой, я была богиней танцпола.

Кэтрин присоединилась ко мне, и в какой-то момент мы даже устроили мини-баттл, заставив джаз-банд сбиться с ритма. Плевать. Этот бар — наш. И вся ночь — тоже.

Ведь если ты не можешь оставить след в чьём-то сердце, оставь его хотя бы в памяти. Или на каблуке.

***

1922 год. Чикаго.

В самом расцвете — и я, и город. Бизнес процветал: бар «Искушение» принимал сливки общества (и не только в метафорическом смысле), магазины приносили стабильный доход, а моя последняя гордость — бренд платьев и нижнего белья «Callista's Sin» — собирал восторженные взгляды и тайные вздохи даже у самых приличных дамочек. Всё было идеально... до тех пор, пока этот ходячий апокалипсис по имени Клаус не решил заявиться в город.

— Чёрт, так не хочу уезжать, — промямлила я в подушку, будто это могло заглушить реальность.

Кэтрин, как обычно, была спокойна, холодна и занята самой собой — в данный момент примеряла серьги с сапфирами, будто у нас обычный вторник, а не день, когда всё, что мы построили, может пойти прахом из-за одного вспыльчивого гибрида.

— Я видела его, — нехотя подтвердила она мои худшие опасения, не отрывая взгляда от зеркала.

Прекрасно. Значит, это точно он, а не какой-то очередной параноидальный кошмар на фоне усталости и переедания мороженого с бурбоном.

— Может, переждём? — приподняла я голову с подушки, с надеждой, как последняя наивная душа в этом мире. — Если Майкл приедет и прогонит его, можно будет продолжить жить как ни в чём не бывало.

— И когда он приедет? — с идеальной дозой скепсиса повернулась ко мне Кэтрин, подняв одну бровь так высоко, что она могла бы сесть туда и обозревать мои надежды как с балкона.

— Не знаю, — простонала я и снова шлёпнулась лицом в подушку, мечтая захлебнуться не в слезах, а в бархате.

Ведь серьёзно, я пережила чуму, инквизицию, Людовика XV, почти десять веков мужского идиотизма, а теперь должна убегать из-за того, что Клаусу приспичило поиграть в криминального босса эпохи джаза? Ну, супер. Осталось только чтобы он ещё и в наше бельё влез.

Я едва успела перекинуть ногу с постели, как в комнату вваливается Хенрик, держа под руку Надю. Влюблённые, как из романтического романа... если бы в этом романе фигурировали кровь, клыки и хроническое раздражение по имени Клаус.

— Он заходил в бар, — выдал Хенрик, будто объявил начало апокалипсиса.

— Дьявол! — я подскочила как ведьма на шабаш, волосы растрепались, шелковый халат перекрутился — ну вот, так и запомнят: владелица модного бренда встретила конец карьеры в образе взбешённой сирены. — Он заметил тебя? — зыркнула я на Хенрика, уже морально готовая отгрызть ему голову за провал конспирации.

— Нет, смена же не моя, — пожал плечами он, с видом человека, который совсем не в панике. — Но я точно уверен, что это был он. И Ребекка с ним.

Прекрасно. Просто идеальное комбо. Похоже, «семейный отпуск» у них начался с моего уничтожения.

— Я обожаю этот город! И своё детище! — простонала я, швырнув подушку о стену. — Я не могу всё вот так взять и бросить! Здание, бренд, нижнее бельё, моё имя на фасаде!

— Тогда он уже понял, что мы тут, — философски произнёс Хенрик, будто обсуждал плохую погоду. — И теперь, будь уверена, снова попытается затащить нас домой. Или заколоть. Кто знает, какой у него настрой на этой неделе.

И тут Надя, с милой невинной искренностью, которую я давно потеряла где-то между французской революцией и подавлением восстания наложниц, спрашивает:

— Почему вы не хотите вернуться? Вы же говорили, что они — ваша семья.

Я уставилась на неё с выражением: «милая, ты хоть когда-нибудь пыталась пить чай в одной комнате с тигром и крокодилом?»

— Он как раз та семья, с которой не хочется видеться, — закатила я глаза так, что едва не увидела своё прошлое. — Типа той тётки, что появляется только на похоронах, чтобы устроить скандал, забрать вазу и оставить проклятие.

Хенрик хмыкнул, Надя погрустнела, а я снова рухнула на кровать, потому что если скоро всё рухнет, то я хотя бы высплюсь перед апокалипсисом.

— Успокойся, — с занудным пафосом закатила глаза Кэтрин, как будто я тут истеричка из дешёвой оперы. — Дом под заклинанием. Если не будем высовываться — он нас не найдёт.

Да, логика шикарная. Превосходно. Стратегия «трусливый как мышь под половицей».

— Быть запертым в собственном доме? — возмутился Хенрик, будто только что понял, что из всей нашей «бессмертной силы» ни одна не может победить братский нарциссизм с манией контроля.

Я уселась на подоконник, дёрнув штору и выглянув на улицу — пусто, спокойно, город живёт своей жизнью. А мы тут, словно белки в коробке, боимся одного единственного семейного психа.

— Выбора нет, — вздохнула я, будто уже в душе начала писать завещание на случай «найдёт и заколет». — Разве что хочешь сбежать на время и устроить себе отпуск «Майкл против Клауса: смертельная схватка» где-то с видом на океан.

Хенрик задумался, а это уже был знак. Если малой, который на спор пил яд ведьм и флиртовал с королевами, задумался — значит, мы реально в жопе.

Он посмотрел на Надю, и я сразу увидела это идиотское решение в его глазах. Почти слышала: «Ради любви я готов на всё, даже на побег». Ну супер.

— Мы уедем из города на год, — тяжело вздохнул Хенрик. — Думаю, этого времени хватит, чтобы Майкл пришёл, погонял Клауса и всё порешал.

Я фыркнула, будто в меня только что плеснули уксус. Отличный план — спрятаться за спиной папочки, пока сестра остаётся в логове зверя.

— Ла-адно, — протянула я с теми же интонациями, с какими произносят «расстрел откладывается». — Бросай свою сестру одну. Как всегда, всё лучшее — мне.

— Ты не одна, я с тобой, — вмешалась Кэтрин, аккуратно поправляя прядь волос, как будто от её идеальной укладки зависело мировое равновесие.

Я медленно повернулась к ней и с абсолютно безжизненным выражением лица произнесла:

— Как же мне повезло. Уж лучше бы Клаус сразу нашёл меня.

***

Малой с Надей свалили в свою маленькую романтическую вампирскую идиллию, а мы с Кэтрин остались куковать в Чикаго, как две упрямые ведьмы, которые отказались участвовать в семейной Санта-Барбаре.

Я полгода почти не выходила из кабинета. Подписи, отчёты, налоги. Горы бумаг, пахнущих пылью, чернилами и бюрократией. Бессмертие — оно, знаете ли, не только про кровь и танцы на костях.

Кэтрин, как всегда, появилась в дверях в идеально сидящем платье, будто только что сошла с подиума. Уперлась плечом в косяк, будто ей лень держать вес собственного тела.

— Клаус вчера снова рыскал по городу, чтобы тебя найти. Даже ту ведьму, Глорию, напряг на поиски, — лениво сообщила она, как будто говорила о том, что закончился хлеб в булочной.

— Надоел уже, — буркнула я, ставя подпись, будто подписывала смертный приговор его терпению.

— А сегодня в баре Глории ворвалась полиция и какой-то странный мужчина, — протянула Кэтрин с тем видом, с каким обычно говорят: «Кажется, соседи опять включили свою оперу». — Даже спросил у Стефана, не видел ли он людей с партера, которых он принёс.

Рука моя замерла над страницей. Чернила тонкой каплей растеклись по бумаге. Кэтрин это заметила, конечно. И, разумеется, ухмыльнулась. У неё вообще талант — сражать людей своей улыбкой и одновременно бесить до трясучки.

— Это был Майкл? — спросила она, как будто между делом.

— Да, — сухо бросила я, выпрямляясь. Каменное лицо, ледяной взгляд. Внутри, конечно, всё уже горело, но кто бы стал это показывать? Не я.

В следующую секунду я уже исчезла с места. В вампирской скорости мне нравилось одно — никто не успевал услышать, как я при этом сквозь зубы шипела:

— Серьёзно, Майкл? Даже не постучался?

Я прибежала к бару, ещё секунду — и распахнула бы двери, но замерла, как вкопанная. Из темноты вышел он. Майкл. Охотник, палач, семейный пёс на цепи кровной мести.

Он тоже застыл, будто призрак прошлого вдруг материализовался у него перед глазами. Мы молча смотрели друг на друга пару секунд, и тишина между нами была гулкой, как пещера, полная эха боли и обид.

— Рад тебя видеть, Каллиста, — наконец улыбнулся он, как будто мы случайно столкнулись у книжной лавки, а не были частью одной кровавой семейной саги.

— А я не очень, — прошипела я, словно кобра, у которой хотели отобрать добычу. — Поговорим?

Кивнула в сторону переулка. Бар «Искушение» — мой, уютный, безопасный. Где я хозяйка, а не чей-то незаконный секрет.

Мы шли молча, только наши шаги отстукивали по пустым улицам Чикаго. Он — всё такой же. Высокий, мрачный, вечный. Я же — на каблуках, в алом платье и с сердцем, которое вот-вот выскочит наружу, если он сейчас скажет что-то, что разнесёт мой мир в щепки. И он это сделал.

Я открыла бар с черного хода, щёлкнула выключателем, и мягкий тёплый свет залил полутень зала. Бар был пуст, только мы вдвоём. Я достала два рокса, открыла бурбон, плеснула ровно столько, сколько нужно, чтобы не забыть, но и не простить.

Мы сели. Два старых вампира, уставших друг от друга до тошноты.

— Как поживала эти девять веков? — спросил он, как будто мы болтали о погоде.

Я чуть не подавилась бурбоном.

— А тебе не всё ли равно? — фыркнула я. — Ты был занят вечным триатлоном: «Найди Клауса — заколи Клауса — промахнись — повтори».

Он будто хотел возразить, но махнул рукой, словно махал и на этот век, и на всю эту бессмысленную вражду.

— Скажи честно, почему ты его так ненавидишь? — в упор посмотрела я. — Не только же из-за того, что он не твой сын. Это началось задолго до твоего «отцовского прозрения».

Он встретил мой взгляд. Без ярости, без злобы. Просто усталость. И что-то ещё... глухое, давнее.

— Он знал кое-что, что не должен был знать, — тихо выдал Майкл.

— Что? Что ты мудак? — я выгнула бровь, поднимая бокал, ожидая привычного взгляда «сейчас врежу». Но он... усмехнулся.

Усмехнулся.

Тут я напряглась.

— Он знал тайну твоего рождения, — сказал он.

И у меня в голове раздался звуковой эффект: Windows Error. Я моргнула. Один раз. Второй.

— Чё? — это всё, что я смогла выдавить.

— Ты моя дочь, Каллиста, — он положил руку на мою. — Но не дочь Эстер.

Ошибка загрузки души. Перезагрузка системы. Подождите...

— ЧЕГО?!

А потом посыпалось. Как из дырявого мешка с грязным бельём.

Он рассказал про ту целительницу из соседней деревни. Что он «пал во грехе» (конечно, Майкл, ты просто споткнулся об грех, да?). Что женщина умерла при родах. Что он, великий охотник и пример супружеской верности, пришёл к Эстер на коленях просить прощения и забрал меня в семью.

— Так поэтому она смотрела на меня, как на прокажённую? — голос мой задрожал от ярости. — А ты, значит, сам изменил жене, а потом всю злость вымещал на ребёнке Эстер. Который, на минуточку, вообще не твой. Майкл, ты гениален. Уровень «сам себе злобный Буратино».

Он не ответил. Только смотрел. Ярость внутри меня бурлила, но вместе с ней и странная пустота. Как будто всё встало на свои места. Пазл — собрался. Правда — сломала остатки доверия.

Я встала, подхватила бурбон и от души приложилась к бутылке.

— Семейка у нас, конечно, ещё та. Можно снимать шоу: «Сдохни, если можешь. Истории Майклсонов». Только без хэппи-эндов.

Майкл не встал. Только тихо произнёс:

— Я не хотел, чтобы ты узнала так.

— О, я тоже не хотела. Но, знаешь что? Спасибо, что хотя бы не оставил записку на холодильнике. «Калли, ты моя дочь. P.S. Эстер не в курсе.»

Мы сидели в баре уже добрых полчаса. Ни звука, ни одного слова. Только тикание старых настенных часов и едва слышный гул света над стойкой. Атмосфера давила — не столько из-за того, что рядом сидел сам Майкл, сколько из-за того, что я его дочь. Даже не Эстер. Просто дочь Майкла. Гениально. Если бы у меня было время — я бы посмеялась.

Информация в голове перемешалась с бурбоном и с дикой усталостью. Будто кто-то закинул в мозг горсть ржавых гвоздей и хорошенько потряс. Я всё ещё чувствовала, как будто стою на краю чего-то, и шаг вперёд — это уже не просто пропасть, а самый настоящий личный ад.

— Всё равно не понимаю, почему ты так одержим убийством Клауса, — тихо проговорила я, и мой голос дрогнул, как пламя свечи на сквозняке. — Сотни лет... Ты буквально съел себя изнутри ради этого.

Он посмотрел на меня так, будто снова увидел в лице маленькую девочку, которой он никогда не был отцом. Ни добрым, ни жестоким. Просто — никаким.

— Он чудовище, Каллиста. Чудовище, которое нельзя оставить живым, — произнёс он с каменным лицом, и достал из внутреннего кармана пиджака то, что все мы боялись видеть. Кол из белого дуба. Настоящий. Один из последних. Почти как я.

Мой взгляд метнулся от колья к его глазам. Холодные. Беспощадные. Это не отец. Это не человек. Это... автомат для убийства, замаскированный под мужчину.

— Ты ошибаешься, — прошипела я. — Самое настоящее чудовище здесь — ты!

Мои пальцы дрожали от ярости. И нет, не от страха. От злости. От осознания того, сколько боли он причинил.

— Это из-за твоей прихоти мы теперь такие! — закричала я, не в силах больше сдерживаться. — Ты искал бессмертие, ты хотел силы. И втянул в это всю семью. Думаешь, кто-то из нас мечтал жить вечно? Смотреть, как рушатся города, как умирают друзья, как тело требует крови снова и снова?!

Он попытался что-то сказать, но я уже сорвалась.

— Никто не хотел этого, слышишь?! Ни один из нас! Даже Клаус, которого ты так ненавидишь, — он тоже жертва! — я сорвалась на крик, и в гневе отбросила бутылку с бурбоном на пол. Она с хрустом разлетелась о мраморную плитку, алкоголь стекал в швы, как горькие слёзы. — Ты испортил жизни всей своей семье! Не Клаус! Не Эстер! А ты!

Воздух вокруг будто стал густым. Майкл сидел тихо. У него дрогнула челюсть. Может быть, от злости. А может быть, от того, что в глубине души он знал: я права.

— Да лучше бы я горела в аду, чем жила с мыслью, что у меня такой отец, как ты! — выдохнула я. Мои руки дрожали. Сердце бешено колотилось. Я даже не заметила, что глаза горят красным.

В эту секунду в баре не было двух древних вампиров. В этой секунде была только я — дочь. И был он — тот, кто никогда не заслуживал звания отца.

Я на секунду взглянула на кол в его руке. Белый дуб. Последний шанс. Последний шаг. Последний вдох. И вот в этой самой секунде моя логика включилась, как всегда, не вовремя:

«Ну... скорее всего, он ещё нужен этой вселенной. Или тем, кто за ней следит, не знаю. Наверняка, если я его убью, меня просто перекинет назад во времени. Опять. Но, чёрт подери, мне хотя бы станет легче. И это уже будет прогресс.»

А дальше всё как в замедленной съёмке — я вырываю кол у него из руки. Он даже не двинулся. Просто застыл, глядя на меня с выражением, которое буквально кричало: «Серьёзно? Ты?!»

Да. Я.

— Сюрприз, папочка, — прошипела я, и с хрустом вогнала кол ему в грудь.

Он закричал. Громко. Злобно. С отчаянием. Его глаза были полны ужаса и... разочарования? Ну ещё бы. Умереть от руки своей внебрачной дочери, которой ты даже на день рождения не дарил подарков.

Пламя вспыхнуло на месте раны, охватывая всё его тело. Он упал на пол, закатываясь в собственном финале. А я...

Я просто стояла, прижав ладони к ушам, чтобы не слышать этот симфонический ор, и молча считала секунды.

Прах. Остался только прах. Никакого драматичного взрыва. Никакого переносa назад. Ни одной, даже самой жалкой, искры временного скачка. Тишина. Покой.

— Не поняла... — протянула я, уставившись на кучку бывшего «главы семейства». — Я что, его убила? Окончательно?

Повисло долгое молчание. Я ждала, что сейчас потолок откроется, появится призрачное меню выбора уровня сложности или что кто-нибудь крикнет «кат!». Но... ничего. Вселенная молчала.

— То есть, когда я пыталась убить Татию — меня отмотало назад. Когда пыталась убить себя — туда же. А как только я убиваю Майкла, — издевательски подняла бровь я, — вселенная такая: «Ну, этого не жалко»?!

Я всплеснула руками. Громко, театрально. Если бы была сцена — завеса бы уже опустилась.

— Да знай я об этом раньше, я бы его прибила ещё девятьсот лет назад! — заорала я на весь бар, так что старая люстра над стойкой дрогнула.

С шумным вздохом пошла в кладовку, обутая в каблуки, как настоящая ведьма с понедельника. Взяла веник. Совок. Баночку из-под солёных огурцов (прости, Хенрик, твои любимые). И с грацией, достойной домохозяйки с убийствами за плечами, собрала пепел, в который превратился когда-то самый страшный кошмар семьи Майклсонов.

— Ну что, папочка, добро пожаловать в банку.

Подписывать не стала. Хотя чесались руки наклеить этикетку с надписью «Копчёный мудак».

Потом понесла его домой, аккуратно прижав баночку к груди. Дорога домой в ту ночь была особенно приятной. Даже луна, кажется, светила ярче.

А я шла и думала:

«Может, устроить из праха Майкла соль для ванн? Ну хоть раз в жизни пусть будет полезен...»

***

1923 год, Чикаго. Особняк. Поздний вечер.

Дверь в гостиную распахнулась с таким энтузиазмом, что Кэтрин едва не расплескала своё вино, а Хенрик с Надей резко отпрянули от друг друга на диване, делая вид, будто вовсе не сидели в обнимку (наконец-то приехали и я могу их обрадовать).

— Та-дааам! — протянула я, влетая в комнату как ураган сарказма. — Семейка, у меня для вас... Подарочек.

— Что ты опять натворила? — первой с подозрением подала голос Кэтрин, отпивая из бокала. — Сожгла ещё одного чиновника? Или опять угробила поставку вина?

Я усмехнулась, как кот, который только что поймал жирного чиновника и выпил всё вино.

— Нет, всё гораздо лучше. Помните Майкла?

— В смысле «помните»? — нахмурился Хенрик. — Он же вроде как должен был свалить пол года назад. Или я что-то пропустил?

Я с абсолютной невозмутимостью поставила на журнальный столик перед ними банку из-под огурцов. Внутри что-то посеребренное пепельное.

— Вот он.

Повисла такая тишина, будто кто-то умер. Ну, технически — да.

Надя прищурилась:

— Это... пепел?

— Ага, — улыбнулась я, усаживаясь в кресло, — высшего сорта. Прямо с хрустящей корочкой. Сорт «Папаша-копчёный». Подавать можно с гарниром из моей злости.

Кэтрин поднялась, подошла ближе, уставилась на банку:

— Ты шутишь?

— Всегда. Но не сейчас. Кол из белого дуба, грудь, огонь — финита ля папа.

Хенрик тупо уставился на меня. Он, конечно, многое видел, но это...

— Ты убила Майкла?! Майкла, отца всего кошмара?!

— Нет, Хенрик, я просто его слегка прижарила до состояния «пепел по вкусу». — Я закатила глаза. — Конечно, убила. А потом дважды перепроверила, не воскреснет ли, и подмела его с любовью.

Хенрик взглянул на банку, потом на меня:

— А что ты теперь с ним будешь делать?

— Думала, развеять над каналами Чикаго. Но теперь склоняюсь к тому, чтобы засыпать в кофемолку. Пусть хоть раз в жизни будет бодрящим.

Надя прыснула в кулак. Даже Кэтрин не сдержала смех. Я откинулась в кресле, закладывая ногу на ногу и глядя на банку.

— Вот и сказочке конец. А мораль проста: не зли Калли, или превратишься в приправу.

***

В заднем дворе особняка стоял круглый стол, накрытый белоснежной скатертью, а посередине — стеклянная банка с прахом Майкла, украшенная чёрной ленточкой. По бокам — свечи, и... четыре фужера с охлаждённым шампанским. Да-да, всё по этикету.

— Не могу поверить, что мы реально устраиваем поминки по Майклу, — хмыкнула Кэтрин, открывая бутылку. — И почему я в чёрном, если это праздник?

— Потому что стильно, не потому что траурно, — отмахнулась я, отбирая у неё бутылку и разливая шампанское. — А если хочешь, можешь надеть красное и станцевать на его прахе.

— Если вы попросите, могу прямо сейчас, — усмехнулся Хенрик, отпивая. — Он же нас всегда «воодушевлял»...

— Воодушевлял убить его, — уточнила я. — И как видите, у кого-то наконец получилось.

Хенрик поднял фужер, с трудом сдерживая усмешку:

— Тогда... предлагаю тост.

Мы все повернулись к нему, удивлённо приподняв брови. Малой редко выдавал что-то серьёзное.

Он сделал вдох, посмотрел на банку:

— За человека, который научил нас, что быть родителем — это не значит быть человеком. За того, кто подарил нам бессмертие... — он сделал паузу и хмыкнул, — ...и захотел за это убить нас всех.

— Какая трогательная речь, — склонила голову Кэтрин. — Я аж всплакнула. Внутри. Где-то в печени.

— За Майкла, — подняла я фужер. — И за то, что теперь он наконец стал... ну, легкоусвояемым.

— И, возможно, даже полезным для растений, — добавила Надя и чокнулась со мной.

Мы дружно отпили.

После чего я торжественно открыла банку, зачерпнула немного праха и с выражением, достойным худшей актрисы театра абсурда, произнесла:

— Возвращайся к земле, папочка. Может, хоть из тебя цветы вырастут получше, чем ты как отец.

С этими словами я высыпала немного праха в клумбу у роз. Кэтрин плеснула туда глоток шампанского.

— Освящение, — пояснила она, — светлой жидкостью. Или как это там называется?

Хенрик хотел сказать что-то серьёзное, но Надя, глядя на банку, не сдержалась:

— Может, продадим это как «магическую соль» в лавку ведьм?

— Или как приправу для стейка. «Папа Гриль», — усмехнулась я.

Смех разнёсся по двору. Вечер был на удивление... тёплым. И не потому, что в воздухе витала магия. А потому что на месте, где раньше было что-то гнилое, наконец стало пусто.

Мы остались сидеть там до рассвета. Не потому что кто-то хотел оплакивать. А потому что иногда даже самая ядовитая семья заслуживает глоток шампанского. И вечер, когда можно просто... посмеяться.

***

1930 год, Уитмор.

Мрачное утро. Туман, как будто сам предчувствовал, что тут сейчас будет весело.

— Скажи мне, пожалуйста, что мы здесь делаем, — проворчала Кэтрин, идя за мной по каменным дорожкам и поправляя идеально уложенные волосы, которые явно не предназначались для утренней пробежки по холодному колледжу.

— Я вспомнила об одном обворожительном вампире, которого надо бы освободить, — пожала я плечами. — Ну не могу я спокойно пить чай, зная, что кто-то симпатичный страдает. Это выше моих моральных сил.

— То есть мы спасаем кого-то не потому что он важен, а потому что он миленький? — переспросила она с прищуром.

— Добро должно быть... с хорошей внешностью.

Мы подошли к старому зданию колледжа, будто бы обычному. Конечно, если не считать тот факт, что в нём пахло железом, страданиями и слегка подгоревшей вербеной. Обычный студенческий вторник, да.

Я без предупреждения выбила дверь ногой, потому что зачем стучать, если можно сразу громко заявить о себе?

Внутри нас тут же встретила охрана — два человека и один, который думал, что он очень важен, потому что держал кол, как будто это сабля.

Я остановилась и склонила голову набок:

— Ну что за глупости... Кол в библиотеке, охрана — внутри здания. Что вы дальше сделаете? Начнёте пить кофе через нос?

Один охранник глупо моргнул, второй сделал попытку кидка... и через секунду встретился спиной со стеной, благодаря моей скорости. Кэтрин тем временем уже вырубила второго, делая это с грацией балерины и раздражением домохозяйки, которую разбудили в воскресенье в семь утра.

Я нависла над прижатым к стене типом, глядя на него с ленивым хищным интересом.

— Так, давай поиграем в «угадайку». Где вы прячете ваших подопытных вампиров? Или ты хочешь, чтобы я превратила тебя в шейкер для коктейлей?

— Я... я...

Я выпустила клыки, и на моем лице проступили вены. Он побледнел на несколько оттенков и, скорее всего, лишился пары лет жизни — если бы не факт, что у него их, возможно, больше не осталось.

— Я провожу! Я провожу! Только не убивайте, у меня жена!

— Ты думаешь, это тебя спасёт? Я не такая злая, чтобы мстить женатому. Но я бы посоветовала тебе не смотреть больше на Кэтрин. Её капризность имеет уровень «ударь первым и думай потом».

Кэтрин демонстративно отряхнула платье и смерила его таким взглядом, будто уже примеряла его голову как вазу.

Он повёл нас по коридору, еле передвигая ноги и нашёптывая себе под нос мольбы ко всем богам, которых вспомнил. Я посмотрела на Кэтрин:

— Если он выживет, он напишет об этом роман. А если нет — ну, его запишут в учебный план по анатомии.

Он повёл нас, клянусь, через десять кругов бюрократического ада. Сначала по винтовой лестнице, затем через тёмный коридор, потом мимо кладовки с надписью «обед для персонала» (иронично, учитывая, что настоящим обедом там были мы), пока, наконец, не нырнул в стальную дверь, за которой был запах — мерзкий, тяжелый, стойкий... смесь ржавчины, пота, формалина и вербены.

— Ммм... атмосфера, — хмыкнула я, скривившись. — Прямо мечта извращённого архитектора.

Спустившись по лестнице, мы попали в подвал, который скорее напоминал зоопарк для вампиров, чем лабораторию. Клетки, железные решётки, цепи... В общем, всё то, что обычно сопровождает людей с комплексом бога и отсутствием моральных границ.

— Мда, к пятидесятым у вас точно будет перестановка, — задумчиво проговорила я, осматривая клетки. — И, вероятно, массовый иск адвокатов, если доживёте.

Я взяла охранника за шкирку и с глухим звуком впечатала его об решётку ближайшей клетки. Он сполз вниз, издав жалобное «уф». Кэтрин только закатила глаза:

— Ты хоть раз решаешь что-то мирно?

— Да, вчера я дала чай продавщице на базаре, вместо того чтобы высосать её до дна. Это считается?

Я прошлась вдоль клеток, методично открывая каждую. Вампиры внутри — грязные, обессиленные, с пустыми глазами, — слабо реагировали. Один прошептал «спасибо», но в основном — молчание. И вот наконец:

— О, родной, вот ты где, — протянула я, глядя на мужчину в дальней клетке.

Он выглядел как художественный проект под названием «дистиллированное страдание». Щёки ввалились, кожа — бледнее стены, взгляд отсутствующий. Прямо как я в понедельник утром.

— Обескровили. Блестяще. Кто бы мог подумать, что у пыток бывает такое креативное применение, — язвительно заметила я, открывая клетку и опускаясь на колени рядом.

Я подхватила его под руку, Кэтрин подхватила с другой стороны — и на вампирской скорости мы понеслись прочь.

Наш съёмный дом.

На полу Энзо. Бессознательный, всё ещё бледный, но хотя бы не прикованный к стене в тюремной пижаме. Я накрыла его пледом (да, даже у меня бывают моменты сентиментальности), провела рукой по щеке. Его кожа была холодной, как кофе, забытый на подоконнике в январе.

— А остальные? — спросила Кэтрин, прислонившись к дверному косяку с видом «мне лень, но я интересуюсь».

— Я открыла клетки. Захотят — выйдут. Не захотят — пусть играют в шахматы с крысами. Я забрала того, кого хотела.

— И кто он? — подозрительно выгнула бровь Кэтрин.

— Лоренцо Сент-Джон, — с театральной паузой произнесла я, как будто представляла его публике. — Или просто Энзо. Мозг, сарказм, британский акцент — всё, что я люблю в вампирах и ненавижу в британцах.

Кэтрин смерила меня взглядом.

— Только не говори, что ты в него влюбилась.

— Боже упаси. Я просто спасла его, потому что у меня есть сердце... Где-то. Возможно. Наверное.

В комнате повисла тишина, нарушаемая только редким хриплым вдохом Энзо.

— Если он очнётся и начнёт шутить, как ты — я уйду, — бросила Кэтрин, разворачиваясь.

— Ну хоть кто-то должен быть в этой компании с чувством юмора. Не всё же тебе играть ледяную королеву.

***

Поздний вечер.

Я сидела в кресле у камина, перекинутая нога на ногу, в руках — бокал бурбона и книга «Убийства по алфавиту». Да-да, снова Агата Кристи. В этой женщине больше ума, чем во всей той охране вместе взятой.

Энзо зашевелился.

Сначала хриплый вдох. Потом стон. Затем — медленное, осторожное движение.

— Где... я? — прохрипел голос с акцентом, который можно было мазать на тост вместо джема.

Я отложила книгу и неторопливо поднялась, подойдя ближе. Он всё ещё был бледен, как смерть, но уже не выглядел как экспонат из музея пыток.

— На этот раз ты не в аду, Лоренцо, хотя тебя это, наверное, разочарует.

Он прищурился, фокусируя на мне взгляд. Тусклый, но живой.

— И кто ты, моя спасительница? Или мучительница с хорошей укладкой?

— Каллиста. Можно просто Калли, но не вздумай сокращать до «милая» или «дорогая» — у меня на это аллергия.

Он слабо усмехнулся, но сразу скривился — тело явно ещё болело.

— Калли... Хм. Красиво. И... немного пугающе. Под стать твоим глазам.

— Флирт в первые десять минут после комы — это, пожалуй, новый рекорд. Даже для тебя.

— Я стараюсь произвести впечатление. Хотя бы пока не могу ходить.

— Поверь, Энзо, лежащим ты тоже ничего. Но попробуй не умереть повторно — я не вытаскиваю людей из ада дважды. Утомительно.

Он хрипло усмехнулся, и я поднесла ему бокал с тёплой кровью, немного улучшенной. В смысле — добавила бурбона. Для вкуса и стиля.

— Что это? — подозрительно понюхал он.

— Кровь. Свежая. С нотками дуба, ванили и душевной травмы.

Он отпил, закрыл глаза, и будто на секунду вернулся к жизни — не только физически, но... внутренне.

— Я думал, там останусь навсегда, — глухо сказал он. — Десятилетия. Ни света, ни звука. Только стены. И я.

— Теперь ты здесь. С нами. Сложная компания, сразу предупреждаю. Но уж точно веселее, чем в подвале.

— И кто эти «мы»? — приподнял бровь он.

— Я, Кэтрин — королева драмы и вампирской моды, Надя — её внебрачная дочь и голос джаза, и Хенрик — наш личный коктейль из гормонов, сарказма и оружия.

Энзо усмехнулся.

— Похоже, я попал в семью. Немного дисфункциональную, но всё же.

— О, милый. Ты даже не представляешь, насколько.

***

1930 год, Чикаго. Бар «Искушение».

Снаружи на улицах сыро, серо, запах дорогого табака и дождя. Внутри — музыка, алкоголь и порочная атмосфера: то, ради чего я, собственно, и вложилась в это заведение.

Я стояла у стойки, держа бокал с тёмным ромом и наблюдая, как Кэтрин флиртует одновременно с двумя мужчинами. Надя уже десятый раз переставляла микрофон, нервничая перед выступлением. Всё как обычно.

А потом...

Дверь открылась.

И бар замер.

Он вошёл медленно. В идеально сшитом костюме: тёмно-синий, подчёркивающий плечи. Волосы аккуратно зачёсаны назад, взгляд — ледяной, но с иронией. Английская надменность, перемешанная с хищной грацией вампира.

Он мог бы быть джентльменом... если бы не лёгкая тень садиста в уголках губ.

Энзо.

— Святые прачки, — выдохнула Кэтрин, остановив флирт. — Он что, вырезан из греческого мифа о грехе?

Надя, ещё не начав петь, чуть не уронила микрофон.

А он... он просто прошёл к бару.

— У вас тут место для заблудшего англичанина есть? — спросил он у бармена, кивая Хенрику.

— Если ты имеешь в виду «алкоголь» — то всегда. Если «женщину» — тогда в очередь. — ответил Хенрик, с прищуром глядя на него.

Я ухмыльнулась.

— Энзо, рада видеть, что ты не только жив, но и драматичен, как оперная ария.

Он повернулся ко мне, прищурился и чуть склонился в лёгком поклоне.

— Я не могу позволить себе появиться в заведении Каллисты иначе, чем эффектно. Что обо мне подумает моя спасительница?

— Что ты, возможно, слишком хорошо выглядишь для человека, недавно выбравшегося из подпольной клетки, — фыркнула я. — И ещё, что ты, зараза, умеешь производить впечатление.

Он подмигнул.

— Впечатление — моя лучшая часть. Но не единственная.

Уголки моих губ дёрнулись. Где-то на фоне Надя подавилась своим бокалом.

Спустя пять минут весь бар уже гудел: «Кто это?», «Он англичанин?», «Откуда у него такой голос?», а одна особенно влюбчивая дамочка буквально предлагала ему сыграть в «покер на раздевание».

Кэтрин скривилась, подойдя ко мне.

— Ну, поздравляю. Теперь у тебя ещё один красавец, отвлекающий всех женщин от дела.

— Зато какой. Говоришь с ним — и ощущение, будто читаешь роман Оскара Уайльда вперемешку с криминальной хроникой.

— Ну хоть не дурак, это радует. И костюм... ммм. Ты его выбирала?

— Конечно. Мы же не выпускаем свои трофеи в свет без упаковки.

Мы с Кэтрин переглянулись и одновременно отпили из своих бокалов.

На сцене Надя запела, но все взгляды всё ещё были прикованы к новенькому.

Ироничный, харизматичный, опасный.

В Чикаго появился новый игрок. И он уже начинал воровать сердца. А может, и жизни.

***

— Запомни, Энзо, Чикаго — мой город. — Я шла уверенной походкой по вымощенной улочке, обводя рукой всё вокруг. — Вся эта серая бетонная симфония — моя. Бары, лавки, театры, подпольные рынки, и даже вон тот мясник на углу, который по вечерам продаёт «редкие деликатесы» — всё проходит через меня.

Энзо с лёгкой полуулыбкой смотрел по сторонам, как будто видел Чикаго впервые — ну, возможно, так и было. Он только недавно вышел на свободу, а уже попал в личную экскурсию от королевы местного вампирского подполья.

— Ты управляешь городом? — с интересом спросил он, поправляя ворот своего дорогого пальто. Стильный, обворожительный... и такой наивный.

— Неофициально. — Я изогнула губы в змеиной полуулыбке. — Я как парфюм на красивой женщине — незаметна, но ощущается везде. Я знаю, кто где дышит, кто кого кинул, кто кого сожрал и кто пытается это скрыть.

Я остановилась у витрины одного из моих магазинов, бросив взгляд на манекен в новом платье из моей коллекции.

— А кто меня не знает — либо идиот, либо... настолько неинтересен, что даже мои люди не потратили время на досье.

Энзо засмеялся — низко, с придыханием.

— Ты опасная женщина. Очарование и смерть в одном флаконе.

— И старая, не забудь это, милый. — фыркнула я. — Так что прибереги эти глазища для кого-то менее древнего.

Он поднял бровь.

— Ну не может же быть всё настолько...

— Мне больше девятисот лет. — перебила я, медленно поворачиваясь к нему и закусывая нижнюю губу с наслаждением. — Я застала рождение половины этих стран, видела, как короли падали, и даже чуму пережила. А ещё... я одна из первых. Первородных.

Его глаза расширились. На миг он выглядел как ребёнок, случайно нажавший на красную кнопку.

— Что?! — выдохнул он.

— Да-да, та самая страшная сказка, которой вампиров пугают у костра. — с хищным удовольствием наблюдала я за его лицом. — Меня нельзя убить. Никак. Даже если ты напишешь на меня жалобу в Общество вампирской этики.

— А... Хенрик?.. — осторожно спросил он, явно надеясь, что хоть кто-то из этого семейства звучит менее устрашающе.

— Хенрик? — я покачала головой и склонила её набок, как будто думала, стоит ли отвечать. — Ну... он вечно юный глупец с комплексом мачо и чувствительной душой. Прелесть, правда? Но не путай внешность с возрастом. Он обратился позже. И да, он всё ещё думает, что если подмигнёт — мир рухнет к его ногам.

— Надо признать... у тебя впечатляющая биография. — Энзо хмыкнул, немного пришёл в себя, и теперь уже с осторожностью поглядывал в мою сторону. — И ты её не скрываешь.

— А зачем? — пожала я плечами. — Ты меня видел? Мне не надо ничего скрывать. Я и есть тайна, надетая на каблуки и облитая бурбоном.

Энзо только выдохнул, словно понял: он не просто вышел «в свет» — он вышел в мир Калли, где каждая улица знает её имя, а каждая угроза звучит как флирт.

И ему, похоже, это понравилось.

Мы с Энзо зашли в один из моих баров — не самый пафосный, но достаточно узнаваемый. Название — «Поцелуй Дьявола».

Энзо только переступил порог — и тут же поймал на себе десятки любопытных взглядов. Вампиры. Люди. Пара ведьм в углу, шепчущих себе под нос, пока кидают карты Таро на барную стойку. А ещё дальше — оборотень, с лицом «я здесь случайно», явно не по своей воле.

И, конечно, два вампира у стойки, которые устроили перепалку и вот-вот начнут кидать друг в друга табуретами.

— Смотри, ученик. — пробормотала я, облокотившись на барную стойку, — Урок номер один. Как остановить разборку до того, как она испортит мой интерьер.

Я медленно повернулась к двум идиотам у бара. Один из них, в пиджаке, с лицом «я пью кровь из бутылки, потому что так модно». Второй — в рубашке и взглядом, как у голодной гиены.

Они даже не заметили, как я приблизилась.

Я не сказала ни слова.

Просто встала между ними. И посмотрела.

Тот самый взгляд.

Он был без слов. Без угроз. Просто взгляд, от которого у вампиров где-то в позвоночнике включался инстинкт самосохранения.

Первым сдулся пиджак. Он кашлянул, отпил глоток и начал медленно пятиться назад, как будто понял, что теперь его жизнь зависит от моего настроения.

Второй — всё ещё строил из себя героя. Я медленно подошла ближе... и чуть склонила голову. Легкая улыбка. Чуть виднеющиеся клыки.

«Ты хочешь умереть красиво или некрасиво?» — спросил мой взгляд.

Он моргнул, сглотнул и... сел обратно, как школьник, пойманный на жвачке.

— Вот и хорошо. — сказала я, всё-таки нарушив молчание. — А теперь: выпить, расслабиться, вести себя как приличные ублюдки. Иначе я устрою из вас арт-объект. Настенный.

Оба кивнули. Словно синхронизированные часики. И тишина снова воцарилась.

Я повернулась к Энзо. Он стоял ошарашенный, но стараясь это скрыть.

— Ну, как я тебе? — спросила я, садясь за барную стойку и элегантно откидывая волосы. — Впечатлила? Или ещё надо кого-нибудь испепелить?

— Ты не женщина. Ты природная катастрофа. — пробормотал он.

— В смысле... сексуальная катастрофа. — подмигнула я.

Бар снова зашумел. Музыка заиграла громче. А я сделала первый глоток своего фирменного коктейля — «Кровавая королева». Моя разработка. Немного вермута, немного крови... и щепотка безумия.

Добро пожаловать в Чикаго. Добро пожаловать в моё королевство.

Бар гудел, как улей. Музыка громче, запах алкоголя, крови и феромонов — как домашний ароматизатор для вампиров. Я уже потягивала свой коктейль, как вдруг дверь отворилась с тем величием, которое практикуют только те, кто знает, что на них все посмотрят.

Кэтрин Пирс. Или как я её называю — Катастрофа с локонами и ножом за корсетом.

— О, гляди-ка, сама дива из ада пришла. — сказала я, криво улыбаясь и делая пригубленный жест бокалом. — Можешь не хлопать дверью, мы и так тебя заметили.

— Если я захлопну дверь, она слетит с петель. А я в этих туфлях не готова спасать тебя от щепок, Калли, — фыркнула Кэтрин, усаживаясь рядом, при этом эффектно поправив юбку, как будто шла не по бару, а по ковровой дорожке.

Энзо чуть поднял бровь.

— И кто это у нас? Очередная родственница? Или просто ваша копия, только с завивкой?

Кэтрин одарила его тем взглядом, от которого люди обычно исчезают — или как минимум забывают, как дышать.

— Кэтрин Пирс. — отрезала она. — Мечта каждого и кошмар всех сразу. А ты, я смотрю, с приветом? Или с подвала?

— С подвала. Но с харизмой, — усмехнулся Энзо, — что явно даёт мне фору.

— О, милый, харизма — это не когда ты выглядишь как подгулявший портрет 1885 года. Это когда даже закат смотрит на тебя с ревностью.

Я чуть не поперхнулась коктейлем.

— Ну что ж, Энзо, познакомься: это Кэтрин. У неё язык острее, чем её каблуки. И оба нацелены тебе в сердце. Кстати, это она помогла тебя спасти, но сразу же свалила.

Энзо ухмыльнулся:

— Будем считать, что я впечатлён. Но скажите честно — вас с Калли по одной форме отливали? Или просто дьявол вёл по шаблону?

— Нет, милый, Калли оригинал, а я — апгрейд. Новая версия и с улучшенным сарказмом.

— Ой, да ладно вам, мы как две версии одной и той же беды. Просто Кэтрин – глянцевая, а я – с расширенным функционалом, — вставила я, усмехаясь. — И давайте признаем: Энзо, ты всё ещё жив только потому, что обаятельный. И немножко потому, что я тебя спасла.

Энзо поднял бокал.

— За свою спасительницу и её адскую подругу. Надеюсь, вы не съедите меня на десерт.

— Если только с соусом и к красному вину, — хмыкнула Кэтрин, глядя на него как кошка на мышь, которая думает, что сбежит.

И я, отпив свой коктейль, рассмеялась. Настояще. Громко. До дрожи в стеклянных бокалах и осознания, что этот вечер определённо станет легендарным.

Чикаго, 1930. Вечер, когда трое вампиров устроили словесное кабаре. И пусть хоть кто-то попробует нас остановить.

***

Мы с Энзо действительно хорошо проводили время. Впрочем, не только с ним — вся эта наша маленькая команда выглядела как пародия на нормальную семью из рекламы зубной пасты. Только с клыками, плотоядными улыбками и историей убийств в пару сотен лет за плечами. И всё же... это были, черт возьми, лучшие пятнадцать лет моей жизни.

Мы смеялись до слёз, спорили до драки, мирились до заката.

Хенрик окончательно обжился в роли «младшего, но не по возрасту» — вечно что-то творил, влипал в какие-то «очень весёлые» истории и задирал всех, кроме Нади, потому что у неё язык похлеще моего.

Надя — та вообще цвела. Казалось, она родилась для двадцатого века. Её гардероб с каждым годом становился всё короче, дерзче и вызывающе дороже. Её голос звучал в нашем баре как сирена на катастрофу — прекрасен, гипнотичен и без предупреждения. А главное — на зависть всем остальным, включая одну брюнетку с вечной диадемой на голове (смотрю на тебя, Кэтрин).

Кэтрин, к слову, вела себя как старшая сестра, которая не хочет признавать, что уже всех задолбала своими советами по стилю и сексу. Её даже пару раз хотели выгнать из бара — мы с Энзо устроили голосование, но каждый раз она чудом оставалась: то обещала показать трюк с лезвием, то шантажировала нас старыми письмами.

А Энзо... ну, Энзо был просто восхитительным. Его сарказм был почти как мой — не дотягивал, конечно, но я делала скидку на то, что он британец, и у них это просто в крови. Он ухаживал за мной, как будто не понимал, что у нас бессмертный контракт на флирт и взаимные подколы.

Мы устраивали вечеринки, на которые приходили все. Люди, вампиры, ведьмы — даже один оборотень как-то забрёл. Ушёл без уха, но с историей на всю жизнь. Новый год мы отмечали с огоньком: я взрывала петарды внутри здания, Хенрик устраивал коктейльный конкурс, Кэтрин меняла наряды раз шесть за ночь, Надя пела, а Энзо... Энзо танцевал, как будто изобрёл джаз.

На нас никто не охотился, никто не угрожал, не шантажировал, не шептал за спиной. Майклсоны куда-то делись (возможно, в спячку, о которой я так мечтала), и жизнь впервые за века была не просто выжить, а прожить.

Саркастичные, смертельно опасные и, черт побери, даже счастливые. Кто бы мог подумать, что моя адская семейка окажется именно тем, что мне нужно было всегда.

***

— Так, семья, — важно заявила я, стоя перед нашим особняком в пальто, перчатках и с абсолютно неподходящей для военных действий красной помадой. — Мы пошли воевать.

Я, Энзо и мой макияж, не способный потечь даже от взрыва.

— Ты точно спятила, — фыркнул Хенрик, делая театральный жест пальцем у виска, как будто я не слышу его так уже последние сто лет.

— Да, да, следующий номер — ты покажешь язык и скажешь: «А я тебя предупреждал».

Кэтрин закатила глаза с такой силой, что я почти услышала скрип.

— Боже, только не убейся там, чтобы потом мне не пришлось искать тебе замену, — буркнула она и, драматично разворачиваясь, ушла обратно в особняк.

Даже хлопнула дверью. Как в театре. Как в трагедии. Как Кэтрин.

Надя, моя единственная здравомыслящая радость, подбежала и обняла.

— Удачи, — прошептала она на ухо с таким лицом, будто я уезжаю на смертельную битву, а не по зову собственной идиотской идеи.

— Спасибо, дорогая, — умилилась я. И не удержалась, шепнула ей на ушко: — Научи свою мать быть хоть раз милой. Или хотя бы не такой драматичной.

— Иди уже! — завизжала Кэтрин изнутри, доказывая мою точку в реальном времени. Богиня своевременности.

Лоренцо тем временем уже удобно устроился в машине, закинув одну ногу на другую, будто едет не на войну, а в гедонистический отпуск в Ниццу.

— Идём, идём, — бросил он, помахав семейке на прощание, как будто уезжает в супермаркет, а не на передовую.

Я обняла Хенрика. Он прижал меня к себе крепко, как будто боялся отпустить — или надеялся, что я передумаю.

Наивный. Если уж я решила воевать, то, поверь, пули скорее свернутся обратно в патроны, чем я отступлю.

Я села в машину рядом с Энзо. Он, конечно, не удержался:

— Зачем тебе вообще нужна эта война?

— Всегда мечтала пострелять и покататься на танке, — ответила я, и это почти была правда. Почти.

На самом деле... я просто очень злилась. А война — отличный способ выстрелить в кого-нибудь и не получить штраф. Или, скажем, выместить вековую ярость на фашистах. Чисто терапия.

Психологи, держитесь, я нашла альтернативу вашим методам.

Машина рванула с места, и я оглянулась на наш особняк, на Надю, на раздражённую Кэтрин с бокалом на балконе и на Хенрика, стоящего, как будто сейчас тоже наденет бронежилет и поедет за нами.

Даже если мы бессмертные — у нас вполне смертельно нормальная семейка.

И вот так я, Каллиста, первородная вампирша, основательница бизнеса, королева Чикаго и глава семейства психопатов, поехала... воевать. В Россию. Против нацистов. В туфлях от Dior.

Потому что могу.

***

Войну Первую мировую помните? Я воевала.

И нет, не в госпитале бинты мотала и не стояла где-то позади с чайником в руке — я воевала. С пушками. С кровью. С грязью по колено. И с французским командиром, который думал, что я медсестра. Его кости до сих пор где-то в реке Сом плавают. Сорян, Жан-Поль.

Я была на фронте. Прямо там, где мужчины теряли ориентацию не только от артобстрелов, но и от того, что у них на глазах командование бралось хрупкой блондинкой в кожаной куртке и с винтовкой, которую я таскала так, будто это была моя сумка от Chanel.

А танки знаете? Я угнала.

Да-да, не смейтесь. Полноразмерный британский «Mark IV». С гусеницами, бронёй и пилотом, который до последнего пытался объяснить, что "мадам, тут сложно, тут рычаги".

А мне, между прочим, было всё равно. Я нажала, куда хотела — и поехали. Танк рванул прямо сквозь поле, переломав половину своих же траншей, а я сидела внутри и вопила от радости как девчонка в американских горках.

Зачем он мне — не знаю. Так и не разобралась.

Стоял он потом возле леса, как огромный металлический памятник моей импульсивности. Иногда я туда приходила, просто посидеть и посмотреть, как парни из местной деревни спорят, как он туда попал. Один говорил: «Это божья кара!» — и в какой-то мере он был прав.

После войны я ещё с месяц отмывалась от грязи, крови и... глупости людской. Вот что ужасно — не смерть, не снаряды, а тупость командиров, которые отправляли солдат умирать за бумажки и границы, что через 10 лет снова сдвинутся.

Но знаете, что самое обидное?

За всё это время никто так и не дал мне официальную медаль. Зато я точно знаю: если начнётся третья мировая — мне только дай танк, винтовку и свободу действий. И я покажу, как воюют бессмертные женщины с характером.