виноваты планеты

«уехал из питера и узнал, что в мире, оказывается, есть солнце».

«говоришь как петербуржец в как минимум пятом поколении».

«серьёзно, сколько солнечных суток в году в спб?»

«около 30».

«охереть, поехали лучше в кызыл, я не вынесу с тобой жить в питере без солнца».

я расхохоталась — слишком уж забавными были эти сообщения, да и всё наше общение, честно, это был один сплошной смех. он посылал мне многочисленные фотографии, где было его либо ничего не выражающее, либо очень загадочное лицо, а я пародировала его снимки, фотографируясь около окна, чтобы моё лицо скрывалось в относительной темноте. я пыталась забыть о своих истериках, о том, что рассказала ему практически всё то, что творилось в колонии, и он сам не напоминал об этом никак: ни словами, ни фотографиями. лишь рассказывал, как проходили концерты в том или ином городе, как он рад, что поклонники слушают его песни практически постоянно, и я присоединилась к этой акции: добавила группу три дня дождя в избранное в приложениях, связанных с музыкой, и стала слушать.

бесконечно, честно говоря, слушать.

практически все мои друзья поголовно музыканты — они варятся в одних кругах, знакомятся с такими же музыкантами, как и они сами, и знакомят со всеми меня. нет, не в качестве татуировщицы, а в качестве «тихушницы с большой историей», но никому ещё ничего не рассказывала, кроме голого факта, что да, сидела. да, было время. паршивое время. но оно прошло.

теперь я свободный человек.

я скрашивала одинокие вечера либо рисованием эскизов, либо же работой в цеху по пошиву свадебных платьев, но всё время, когда солнце закатывалось за горизонт, ждала глеба и очень скучала. нам говорили, что связь соулмейтов — достаточно тяжёлое ощущение, потому что надо вытягивать чувство одиночества, когда половинка не рядом, надо стараться жить и без него, но это сложно. сложно, потому что мы уже пересеклись и больше никогда друг друга не забудем, не сможем отпустить, возможно, и сказать, что больше друг другом не дорожим. хорошие бредни, красивые. глеб викторов во всём является исключением, исключением из правил, которые написаны глубоко до нас, и ему было плевать в будущем на то, что мы расстались.

потому что страдал не он — страдала я.

— ты ещё не спишь? — его голос мёдом разлился по ушам, и я повернулась на другой бок, лёжа под одеялом. на часах полпервого ночи, их группа отыграла концерт и отдыхала, я же хотела заснуть, но не получалось, будто вся петербургская суета была против меня и хотела выманить на улицу. цвёл май, пыль от дорог долетела до этажа, на котором я жила, и чувствовался жар от крыши — совсем скоро лето, но солнце пыталось уже крохотными шажочками добраться до города. в ответ на вопрос глеба я отрицательно помычала. — это хорошо. мне тебя не хватает. хочу тебя видеть.

— если что, я уже в кровати, так что не могу по видео говорить, — сказала я и зевнула, — спать собиралась, но сон так и не идёт. а я очень хочу спать.

— может, тебе спеть колыбельную?

— если мне её будешь петь только ты, я буду счастлива.

он пел, когда чувствовал себя хорошо, пел, когда чувствовал себя плохо, пел, когда любил, и пел, когда ненавидел. музыка — самая лучшая любовница, ведь она не предаст, приласкает мягкостью струн, погладит по голове нотами и будет даже в сердце — там, куда может не пролезть среднестатистический соулмейт. хотя сердца разные бывают: у кого-то с игольное ушко, чтобы там расположить самые маленькие в мире скульптуры, у кого-то с однокомнатную квартиру, где соулмейт может чувствовать себя прекрасно. я была распахнута к глебу, вся моя душа к нему стремилась, и жаль, что она пела не в лад с ним, потому что я в погоне за спокойствием, счастьем и любовью забыла спросить у него, готов ли он всё бросить ради меня, а он забыл уточнить, могу ли я встречаться с человеком, который разочаровался во мне за пару месяцев общения.

я могла поспорить, у него в сердце до сих пор с болью отзывался наш первый раз, когда я кричала и ощущала себя самой грязной на свете женщиной. я его понимала, ведь самой тоже было больно от своей же беспомощности и моральной травмы, которая управляла мною в моменты, когда надо включать свою менее травмированную и истеричную сторону.

— марин, у тебя свободно сегодня?

я наводила влажную уборку в квартире, когда андрей позвонил мне. в последнее время я стала забывать о друзьях, о том, что они всё ещё оставались рядом и могли подбодрить меня в любой плохой момент жизни, и звонок андрея почему-то стал глотком свежего воздуха в целом океане безумия. если он приедет бить тату, эскиз которой давно согласован, я обрадуюсь, просто поговорить — обрадуюсь с новой силой, потому что отчаянно жаждала любой компании. сама не могла позвонить, боялась, что отвлеку, но если они сами просят — почему бы и нет? почему бы не пообщаться?

почему бы не дать им самим возможность пообщаться со мной?

— нет, не занята, доделываю уборку, — я выжала половую тряпку — с неё полилась грязная мыльная вода, которую уже стоило заменить, но слив в туалете стал плохо работать, потому я, в ожидании мастера, пользовалась им как можно реже. выливать всю грязь вперемешку с пылью и песком в ванну казалось мне кощунством, тем более что я её только что выскоблила адриланом и она блестела, как новенькая. через пару недель, конечно, желтизна вернётся и это всё снова придётся мыть, но краткие мгновения, когда я любовалась белыми стенками, будут греть меня долго. для счастья же домохозяйки, которая работает за копейки, лишь бы ей не отключили газ и воду, особо ничего не надо, лишь бы дом сиял чистотой и приятно пах. — ты хочешь выпить вместе или созрел на тату?

— созрел на тату, выделил время, да и все ранки от ра зажили, — хмыкнул молодой человек, — я через час подъеду, хорошо?

— хорошо, жду.

когда я вымыла пол и квартира засияла, подумала о том, что будет забавно всю воду вылить в окно «прямо дяденьке на шляпу», как в мультике, но пришлось скрепя сердце использовать туалет и потом смотреть, как течёт вода. квартира не была особо проблемной, но я часто расстраивалась из-за того, что какая-нибудь вещь выходила из строя. каждый раз у меня это забирало силы: ожидание, тревожное непонимание, что произошло, а потом приходилось отдавать кругленькую сумму за исправление неисправностей.

час пролетел незаметно: за это время я успела подготовить свою небольшую студию, завязать волосы, подготовить все предметы, и вот раздался звонок в домофон — я и так знала, что это андрей, просто открыла дверь в парадную, затем отперла дверь в квартиру и пошла заваривать чай. сначала мы с другом посидим и попьём чай, ведь он всегда притаскивает что-то сладкое, чтобы немного задобрить меня и расслабить, настроить, а заодно и накормить сладким — сахара я потребляла достаточно мало, тюремная жизнь научила экономить на многом, и я заметила, что сладкого действительно в жизни стало намного меньше. зато не было зависимости от него.

пускай была зависимость от глеба.

— что-то у тебя совсем темно, — голос за спиной не напугал — я услышала, как хлопнула дверь, как зазвенели ключи, как андрей привычно кашлянул, переодел тапки и потопал ко мне, — может, свет включить?

— как хочешь.

свет зажёгся под потолком, я взглянула на андрея и практически с криком отскочила от него, врезавшись бедром в стол. парень, кстати, испугался моего вскрика тоже — моргнул ошарашено, отскочил к самой стене, потом плюнул и сказал:

— чего пугаешь?

— у тебя корни отросли.

андрей тронул макушку, потом сполз ладонью вниз, ко лбу, посмотрел на зеркало, которое у меня висело в прихожей, и всё равно ничего не увидел. он часто менял цвет волос, был сейчас с волосами настолько жёлто-цыплячного цвета, что хотелось его накормить овсом и пустить к курице греться, а в итоге у него незаметно для меня отросли корни и выглядели достаточно неопрятно. ему либо корни осветлять, либо же сбривать все отросшие волосы практически под ноль, чтобы потом отращивать их сызнова. честно, от таких перспектив он бы поморщился, а я бы не стала предлагать свою помощь. внизу, во дворе, как раз была небольшая парикмахерская, куда он мог сходить, но он явно пойдёт в сторону марата, чтобы посетить студию там.

— умеешь напугать, я думал, ты завела арахнидов и один из них залез на мою куртку.

— ты же знаешь, что я боюсь пауков, — андрей пожал плечами и вывалил на стол всё содержимое рюкзака — пачку пряников, крекеры с сыром и явно лежалые кексы. ну, ничего, всё равно половину сам съест. — тебе разбавлять холодной водой, или ты всё ещё глотаешь кипяток?

— разбавляй, чем чёрт не шутит.

я не ела пряников, зато за крекеры взялась и некоторое время молча слушала рассказ андрея о чём-то отвлечённом, мол, познакомился с тем-то, пойдём записываться с тем-то, но на моё «ага» и «угу» он ни в коем случае не обижался, знал, что зачастую меня волнует нечто иное. мама в такие моменты любила меня тормошить, называть неблагодарной, а потом остывать, извиняться и говорить, чтобы я всё равно слушала. в такие моменты я понимала, что мне проще быть невнимательной, потому что зачастую люди несут всякий бред и он не заслуживает моего внимания абсолютно. болтовня андрея была своеобразной: он мог говорить и серьёзные вещи, а мог и вовсе забавиться и просто говорить всё, что в голову придёт. как-то так, при разговоре со мной, он придумал и записал песню на салфетке прямо у меня дома, потом пошёл в студию, провёл там пару дней и родил песню. я даже в тот день не заметила, что он ушёл, думала, что он у меня ночевал, просто вечно прятался — состояние было далеко не из лучших, я старалась вникать в реальность, но мир меня отталкивал.

этот мир просто во мне не нуждался.

— всё, пошли бить, я устала, — сказала я категорично. на самом деле, сильно хотелось спать, я ощущала странную сонливость уже пару дней — хотелось как можно быстрее начать бить и как можно быстрее это закончить.

андрей всегда был спокойным во время процедуры и не доставлял никаких хлопот, которые могли доставить иные люди, в основном девушки. думают, что, раз терпят боли при месячных, то высидят спокойно целый сеанс и, будто бы назло мне и себе, выбирают слишком масштабные эскизы. зная свой болевой порог, я могла ответить, почему являлась татуировщиком без татуировок: я бы не смогла усидеть, мне бы было всё неприятно, в конечном итоге я бы расстроилась, что вообще заплатила за по факту незаконную процедуру много денег. а потом бы мучилась от совести. потому что мне было стыдно за себя, которая показала себя с не очень приятной стороны мастеру, и стыдно перед самим татуировщиком, который действительно старался.

— глеб сегодня приезжает, — сказала я андрею как бы между прочим. мне просто хотелось хоть с кем-то обсудить его, поговорить, потому что самого глеба мне не доставало. таблетки, за которыми я явилась к психотерапевту, помогли чуть понизить градус того стыда после нашего с ним секса, и я жаждала увидеть возлюбленного вновь, прикоснуться, поцеловать и быть рядом. возможно, удастся объяснить, что на данном этапе я не могу дать ему то, что хочет крепкое и здоровое мужское тело, но я не надеялась на успех — многие, услышав о том, что я не особо предпочитаю секс, хотя при активном согласии могу расслабиться, смеялись надо мной. да, люди такие — все только и хотят, что повалить в постель очередную девушку, и их натуру не переделать.

— да ладно, у него тур закончился? — хмыкнул андрей. — удивительно, как быстро летит время, вроде бы ты недавно его провожала.

— а через два часа иду встречать, благо вокзал под боком.

— если хочешь, можем встретить его вместе.

— я хочу побыть с ним наедине.

андрей всё понял сразу, без лишних слов кивнул, вздохнул, и в течение получаса мы сделали половину работы. завтра вечером добьём татуировку до конца, но пока я прибирала студию и буквально дрожала перед встречей с глебом. со своим соулмейтом. с человеком, что перевернул весь мой мир с ног на голову. ну а если не перевернул, то очень здорово постарался это сделать, и мне даже относительно нравилось то, что у нас выходило — и я, будто бы сторонний наблюдатель, получала от этого удовольствие.

я выбежала к вокзалу за десять минут до прибытия, прошла через главный вход, ломанулась через зал ожидания и вскоре стояла у десятого пути, слушая типичную вокзальную болтовню, где женский голос уведомлял встречающих о том, что на платформе не стоит толпиться, а ещё отправляется какой-то скорый поезд и провожающие должны покинуть вагоны. а я — встречающая. встречающая своего парня. как же это гордо звучит! как же это прекрасно звучит! сердце начало биться чаще, я стала высматривать глеба и вскоре нашла его тёмную вихрастую макушку.

он шёл вместе со своей командой, уставший, но довольный, в его руке была спортивная сумка, а за спиной — походный рюкзак и чехол с гитарой. он явно знал, что здесь, на платформе, его ждала я, а дома — свежеприготовленная еда, пускай он и знал, что готовить я особо не любила и не умела. он знал, что я хотела сейчас быть рядом, и как только увидел меня, сбросил сумки, что держал, и расставил руки в стороны, принимая меня в объятия, такие невесомые и одновременно с этим крепкие, как может и умеет обнимать любящий человек.

— о, марин! — гриша кивнул мне, подхватив сумку глеба, брошенную на перрон. — а мы думаем, что глеб такой счастливый — а это ты его встречаешь.

— приятно возвращаться из тура и видеть свою девушку, будто из армии вернулся, — хмыкнул парень, целуя меня в макушку. — можно всех к нам позвать, чтобы немного передохнули? послезавтра концерт в севкабеле, им надо дождаться такси до своих точек.

— да, конечно.

я не была против людей рядом в те моменты, когда сама этого хотела, тем более когда у меня спрашивали, хотела ли я сама эту самую компанию. со всеми парнями, что сейчас шли за мной по пешеходному переходу, я была знакома, с ними чувствовала комфорт и даже помогла дотащить одну сумку — понимала, они вчера отыграли концерт, всю ночь явно праздновали завершение тура, а потом были в пути. тур закончен, можно отдохнуть, расслабиться, там не за горами будет и новый альбом.

— короче, какая-то фанатка всё пыталась сделать так, чтобы мы спели «отпускай», ну а у нас она в репертуаре последняя. ну глеб и вспылил. отыграли «отпускай» и съебались, — рассказывал даня некоторые моменты тура. — с одной стороны, я реально понимаю, мне тоже обидно за такое отношение, я тоже член группы. но всё же сыграли «отпускай» — и можно было играть дальше, всё же деньги получены и их надо отработать.

— ебал я в рот этих фанаток, которые пришли на полуторачасовой концерт ради одной песни, — откликнулся глеб, выходя из ванной. как он сказал, когда мы пришли, ему надо срочно помыть голову, потому и исчез минут на десять, оставив меня с остальными парнями. я же всем разлила чай без сахара — никто не сказал слова против, — и просто слушала болтовню о туре. — если вы пришли на концерт, будьте добры послушать всё. билеты не дешёвые. за прослушивание одной песни отдавать до трёх тысяч? смешно.

— ну вот ты и лишил всех остальных удовольствия наслушаться на эти самые три тысячи, — сказал гриша, махнув рукой. — ладно, бог тебе судья, издания напишут, что фронтмен оборзел — к нам не приходи. моё такси приехало. всем пока и спасибо за тур. марин, — я повернула голову к молодому человеку, — спасибо за чай.

— да не за что, пока.

постепенно парни испарялись из моей квартиры, пока мы не остались наедине с глебом. он долго обнимал меня, гладил по голове, потом вообще присел на стул и увёл меня к себе на колени. я скучала и оттого, кажется, более сильно и чутко реагировала на каждое его движение, прикосновение, потому и подставила губы для поцелуя, а когда он уткнулся в изгиб моей шеи, я почувствовала волнами прошедшееся возбуждение. мне нравились эти чувства, нравилось то, как он меня касался, и я была готова в омут с головой нырнуть, но быть рядом. и когда он слегка провёл губами по моей коже, я поняла, что окончательно капитулировала.

— как ты себя чувствуешь? — он приложил ладонь к моей щеке, провёл чуть вниз, а потом резко наверх — на висок, лоб, и пальцами прошёлся по макушке. — я лишний раз уже боюсь сделать что-то не так, потому что, ну... меня беспокоит то, как ты себя чувствуешь. если не хочешь сейчас ничего, как я хочу тебя, то я могу уйти.

— нет, ты будешь со мной, — я вцепилась в его плечи и приложила губы к его глазам, слегка надавливая. мне хотелось истрогать всё его лицо, исцеловать каждый миллиметр кожи и показать, насколько мне хорошо рядом с ним. я даже готова была успокоиться и лечь с ним в постель, на этот раз так, чтобы в сознании чётко отпечаталось моё «да» на всех полутонах. — а я буду с тобой.

хотелось сказать «я люблю тебя», но почему-то сдержала себя. что-то остановило, положило руку меж лопаток и прошептало: «не надо, оно тебе не надо». потому слова застряли в горле. слова, которые нельзя вернуть.

— тогда есть небольшое предложение, — глеб снова поцеловал меня, на этот раз — в открытую ямку меж ключиц, — я кое-что почитал. давай возьмём зеркало и займёмся перед ним сексом.

я вздрогнула.

— зачем?

— мне кажется, будто во время секса ты видела не меня, а тех, кто над тобой издевался в тюрьме. тех девушек. и я предлагаю тебе увидеть со стороны, что это не они, а я. твой парень, твой соулмейт.

мне было до одури страшно, но я кивнула на его предложение, кивнула, лишь бы он продолжил нежные ласки, лишь бы приласкал и не отпускал. лишь бы просто был рядом.

он подхватил меня на руки, неся из кухни прямо в спальню, где мы продолжили целоваться, трогать друг друга, и я чувствовала, как в его горячей груди бешено стучало сердце, сердце, которое качало кровь, но не любовь, по венам. во время тура он принял для себя одно решение, с его точки зрения, правильное, с моей — губительное. он хотел буквально в последний раз показать, каким был, показать, каким бы он со мной был, если бы я была сильнее, стабильнее. жаль, что не получилось. жаль, что не вышло.

жаль, что я прошла этот ужас под названием «тюрьма».

— марина, ты очень красивая, — поцеловал меня глеб, снимая с меня майку — я не ходила в кофтах с длинным рукавом, как только апрель перевалил за середину, я хотела напитаться солнцем, если оно только есть, перед сезоном ливней, туманов, когда я однозначно буду работать в цеху до талого. — очень...

— а я тебя люблю, — сорвалось с губ, но почему-то мне показалось это очень неискренним, что я даже испугалась — остановится ли глеб, нахмурится ли? нет — он не слышал моего признания, самозабвенно оттаскивая зубами лямку моего лифчика вниз по руке, к локтю, потом прижался губами к ключице. проделал то же самое с другой лямкой и только после этого посмотрел мне прямо в лицо. — ты забыл... зеркало.

я не знаю, почему вообще согласилась, почему дала ему от себя отстраниться и пододвинуть большое напольное зеркало, которое и так было в моей комнате, чуть ближе к нам, а потом он лёг рядом, принимаясь ласкать. пальцы, как по струнам гитары, прошлись по рёбрам, провели по животу, а потом парень оказался сверху, слегка приподнимая меня и наконец-то избавляя от бюстгальтера. он зарылся лицом меж грудей, поцеловал сначала одну, потом вторую, и снова принялся целовать губы, щёки, чтобы наполнить нежностью. наш первый с ним раз не был нежным, он был странным, будто спонтанным, непонятным, и я хотела, чтобы всё было так, как сегодня.

нежно, маняще, без излишней грубости.

постепенно мы раздевались, путая в ногах одежду, целовались всё горячее, страстнее, так, как хотелось глебу — он вёл в этом танце, был главным, потому, когда в его руке блеснула фольга презерватива, я набралась наконец-то смелости. я постаралась дать своему сознанию понять, что всё хорошо, мы любим друг друга, ничего страшного, если мне понравится в этот раз секс с ним, ничего страшного, если я получу удовольствие.

страшно.

— я готова, — прошептала ему прямо в ухо, когда глеб сидел между моих ног и натягивал презерватив, — я хочу тебя, я очень хочу тебя.

— а я — тебя.

хотеть — не значит любить. хотеть — значит хотеть иметь тело, а не душу, которая в такие моменты оказывается выброшенной. вот так и получается, что глеб выставил мою душу на продажу самым злым демонам, которые были готовы порвать меня за возможность обладать. так и получилось, что я оказалась нужна только в сексуальном плане, ведь его влюблённость продлилась совсем недолго, а прожив немного без меня, он понял, что я его не привлекаю. только тело — юное, худое, со следами насилия, шрамами и многочисленными родинками на спине, что не складывались в созвездия.

я для него лишь тело.

он проник в меня легко, продолжая ласкать и целовать, и некоторое время он находился сверху, слегка придавливая своим весом, а я сжимала его бёдра своими ногами и обнимала за шею, чувствуя тепло, что растапливало льды на коже. мороз бродил по телу, как только глеб проникал до основания, я ощущала дрожь, ощущала то, что могла никогда не испытать, и целовала его. в открытое окно влетали звуки улицы, вечерний петербург полнился людьми на тротуарах и в машинах, что спешили домой, в магазин, на свидание, а мы, двое, любили друг друга на пятом этаже, запрокидывая головы, целуясь так, что сводило дыхание.

он вышел из меня, помог перевернуться и, стоя на коленях, притянул к себе. мы оба отразились, стоящие на коленях, в зеркале, разгорячённые, покрасневшие, немного мокрые от пота, и я скорее увидела, чем ощутила, что глеб сжал мои груди, опустил голову к плечу, целуя, а потом погладил живот и вновь проник в меня, придерживая. он смотрел прямо в зеркало, и взгляд его напоминал что-то опасное, звериное, что я внутренне сжалась, а мужчина выдохнул рвано мне прямо в ухо. я смотрела на себя, на него в зеркало, не понимала ничего, а потом...

а потом во мне что-то надломилось.

кажется, весь наш отряд в тюрьме знал, что я «шлюха». каждый подходил, хлопал по плечу, усмехался, показывал различные жесты, и я могла отдохнуть относительно только во время работы, когда нам запрещали разговаривать. я и спасалась только на фабрике, где могла безостановочно лить слёзы от боли и просто отдыхать от издевательств. я даже нарывалась пару раз, чтобы меня посадили в шизо, но не получалось — то ли я была настолько хорошей, то ли нарушения были незначительными, то ли надсмотрщики были на стороне тех девушек, что ежедневно меня насиловали. я благодарила бога, когда мне удалось уйти, благодарила всех святых, что мои мучительницы остались там, далеко в тверской области, но мне не удалось поговорить с самой собой, задать себе вопросы. и теперь, глядя на то, как глеб меня имел сзади, совершенно не обращая внимания на то, что я шептала «больно» и «медленнее», я понимала, почему мне не удалось спастись от насилия, почему я не могла многое узнать у себя внутри.

я покорная, боязливая. я осторожная. нельзя быть такой, когда дело касается сокамерников, которые знают сто и один способ унизить, двести и один способ убить кого-то так, что даже экспертиза не докажет причастность настоящих преступников. они хихикали тогда, когда надзиратели отворачивались, они били на тех местах, где синяки почему-то не образуются, но боль остаётся на несколько дней.

— глеб, мне больно! — вскрикнула я, сжавшись, и глеб упал рядом, стягивая презерватив, наполненный спермой — он кончил.

а я нет.

хотя кого это ебёт.

— ты лучшая, — но почему-то в его голосе усмешка, а я вся от холода содрогнулась. может, стоило и закрыть окно, но я не могла найти в себе сил встать, а глеб же вообще будто бы ничего не видел, ничего не замечал. — такая покорная.

ты такая покорная.

анюта считала это комплиментом для меня. она считала, что все шлюхи должны быть покорными, когда их насилуют, считала, что можно издеваться над слабым человеком, если он объективно выглядит хилым. я не могла ничего сделать супротив, лишь плакала, пыталась кричать, но мне зажимали рот, пыталась брыкаться, но мне становилось в разы больнее. не аня была жестокой. не катя и не вера. люба. именно она была инициатором насилия, которая глазами показывала, что надо делать, ничего не говорила, а наблюдала, покрывала других и никогда не давала усомниться в том, какая она тварь.

стал ли в моих глазах глеб тварью? пока что нет.

— не надо говорить, что я покорная, — я выдохнула, — мне в тюрьме так говорили.

— ясно.

когда мужчина после секса отвечает фразами по типу «ясно» и «понятно», это значит, что он не заинтересован в девушке. это значит, что он готов выбросить её на свалку пищевых отходов прямо сейчас. я не знала, что творилось в голове глеба, отчаянно хотела знать, но надо ли было оно мне? нет. ничего бы не дало, кроме разочарования, в первую очередь, в нём, а потом уже в себе. я знала, как он меня видел со стороны — жалкая девушка, помятая тюрьмой, системой, из которой еле вышла, продолжающая бить татуировки в страхе, что её теперь не поймают.

поймают, если из клиентов кто-то нажалуется. поймают — и глазом не моргнут.

всем всё равно на тех, кто исполняет людские мечты, берёт чернила и рисует. сдадут, потому что знают закон. сдадут, потому что не понравился рисунок. сдадут, потому что сам мастер не понравился и есть надежда заселиться в дом татуировщика, если родственники, конечно, выложат объявления на квартиру.

люди — существа продажные, и ради какого-то упоминания, ради популярности готовы продать если не себя, то близкого человека, с которым спят под одним одеялом, делят еду из одной кастрюли и разделяют досуг. они любят до момента, когда наступает выбор: «я» или «он» («она»), и зачастую каждый спасает собственную шкуру, убегает, сверкая пятками, пытается делать вид, что не знаком с бывшим объектом воздыхания, а вы были ближе всех на этой планете. не виноваты планеты, что люди сходятся, расходятся, любят, предают. не виноваты планеты вообще ни в чём, что касается людского.

они к нам равнодушны и наш шёпот в объятиях вселенной не дойдёт ни до юпитера, ни до плутона.

— ты меня точно любишь? — нет, это не типичное женское «а ты бы любил меня, если бы я была муравьём?», это — надежда, сотканная из страданий, ужаса и боли, которые я испытала за всю свою жизнь. мне нужна была надежда, надежда, что он меня любил, потому и спрашивала, глядя ему прямо в глаза, видя в них целое ничего и огромную бездну внутри.

— люблю. а ты сомневаешься?

точно не любит.

если бы он сказал по-другому, я бы ему поверила. если бы он просто поцеловал меня — я поверила бы.

на душе стало колко.

— нет, не сомневаюсь, — я улыбнулась и поцеловала его в нос. — спокойной ночи.

и только я отвернулась, закрыла глаза и расслабилась, как прошло пять минут, я услышала грубое «ничтожество» себе в спину. все самые глубокие раны наносятся самыми дорогими людьми. самые острые предательства свершаются теми, кто не дорожит нами. я не думала, что глеб меня предаст. но он уже дал мне знать, что после этого наши жизни изменятся.