виноваты планеты

любовь всегда чего-то стоит. зачастую платишь частью рассудка, когда осознаёшь, насколько любовь быстро покупается и как же её легко продать. прямо как петербургский воздух на набережной у ростральных колонн — всё цивильно, в красивых алюминиевых баночках, но это... воздух. это ничто. а как можно продать чувства?

поучитесь у глеба викторова. он сколотил на этом целое состояние.

всю ночь после концерта с больной головой, выхлопом от виски и болью в теле я смешивала пигменты дрожащими руками и старалась не обращать внимания на внешние раздражители. глеб храпел в соседней комнате, где пахло сексом и моим страхом, а около половины шестого утра послышались звуки с вокзала — первый сапсан отправился в москву. потом пойдут пригородные электрички, направления в область или не особо далеко. я попыталась раствориться во всём этом, в звуках, в белом пигменте, которого оказалось достаточно, что даже не придётся идти в магазин для художников за ним, и уселась на пол.

мама говорила до своей смерти, что лучше бы я жила вместе с ней и папой в посёлке недалеко от петербурга, потому что им не нравилась квартира на лиговском, которую уже обжила я, — наверно, проблемы ушли бы, если я просто не стала из-за своего увлечения рисованием набивать татуировки. я же просто загорелась чем-то запретным, вышла на других мастеров, они меня обучили всему, что знали, и оставили одухотворённый и желающей продолжать дарить людям на коже красоту. если бы в университете я бы не заинтересовалась всем, что считается противозаконным, если бы я не стала набивать на телах различных людей татуировки, может, в моей жизни не было бы воспоминаний о тюрьме, что отдавались болью, и не было бы небольшого экстрима, что связал меня окончательно со школьными друзьями: с андреем и владом, а потом и таней. на часах шесть утра только, а мне хочется, чтобы они приехали ко мне и поддержали. только влад сегодня на студии, андрей сказал, что пока не оставит ра одного, а у тани вечно голодный и жаждущий внимания соулмейт. впрочем, ничего нового.

а я заснула спустя полчаса с телефоном в руке — если кто-то позвонит, то вибрация пройдёт по всему телу.

«ой, какая у нас миленькая маленькая девочка, — когда я только поступила в тюрьму, бледная и испуганная, я выглядела будто бы даже младше своих двадцати лет, боялась всего и ни к кому не подходила. зато ко мне подошли сокамерницы, смерившие меня и обычный тюремный наряд такими взглядами, будто бы я должна каждой как минимум по миллиону рублей. — так ты, значит, татуировшица? у нас таких не любят, краля».

в тюрьме любят сильных и выносливых, потому что они кому хочешь рожу начистят, они поставят свои авторитеты и будут их придерживаться, в то время как таких, как я, хрупких, маленьких, любят использовать как игрушек. нас просто разложить на койке, нас легко держать, а ещё мы забавно трясёмся от страха, прямо как породы маленьких комнатных собачек. одно дуновение ветра — и мы умрём. каждодневное насилие, не прекращающееся ни на секунду — и мы сломаемся.

там, где-то далеко, трещат не провода троллейбусов или трамваем, это трещит каждая юная татуировшица, попавшая в колонию по собственной глупости или же по доносу. это наша психика ломается, и в этом треске — целая наша жизнь, потому что не сломаешься — от тебя не отстанут. ты интересен насильникам, если всё время сопротивляешься и даёшь отпор, ты не интересен в тех случаях, когда покоряешься и начинаешь воспринимать насилие уже не как насилие, а как нечто другое. как попытку приблизиться к авторитетам, как попытку искупить свои грехи, как попытку выжить в этой тюрьме, даже если в твоё влагалище каждый день засовывают разные предметы, а потом ещё и смеются от того, что ты кончаешь.

— я даже не буду спрашивать, как спалось, — глеб сидел рядом со мной, я же до сих пор лежала на холодном паркете, окроплённом краской разных цветов, притянув ноги к себе и зарывшись в колени носом. — выглядишь не лучше меня.

я ненавидела себя до безумия из-за того, что вчера поддалась на уговоры, что прикоснулась к алкоголю и выпила чересчур много для себя, а потом отдалась глебу. я ненавидела его за то, что он воспользовался мной, хотя чёткого согласия на секс я не давала, я ненавидела себя за то, что испытала удовольствие, я ненавидела себя, что позволила себе это сделать. я такая слабохарактерная.

когда я вышла из тюрьмы, то первым делом сходила ко врачам, потому что только они могут разглядеть все болячки и ранения, которые потребовалось бы лечить. было удачей, что меня ничем таким, что ломает жизнь, не заразили, но вместе с психиатром, которого я после того разговора не посещала из страха, что он будет относиться ко мне с жалостью, мы выяснили, что моя психика и отношение к сексу кардинально поменялись. секс равен насилию, когда он под алкоголем. секс равен насилию, когда он даже под частичным, а не полным, согласием. секс равен насилию, когда... когда ты не хочешь, а партнёр продолжает пыхтеть.

секс в моём случае равен насилию даже тогда, когда ты этого хочешь и твой партнёр готов, но если в голове случился переклин — лучше бежать, потому что ничего хорошего от соития ждать не стоит.

— я смешивала пигменты целую ночь, а ещё первый сапсан слышала, — на часах двенадцать утра, я должна была полчаса назад скинуть ване время, к которому он может подойти, но так ничего и не сделала. я не хотела сегодня ничем заниматься. не хотела, и потому уныло пила кофе в объятиях глеба, который смотаться в «ласточку» и забрал вещи, оставленные там накануне. — так что не скажу, что ночь прошла плохо.

— а мне плохо спалось без тебя.

тогда я ещё верила ему, улыбалась на ласковые слова, но у него внутри была пустота размером с космос, выковыренная ложечкой бывшей женой и людьми, которые его окружали в тяжёлый момент в жизни. именно тогда он очерствел. именно тогда он стал каким-то нелюдимым, углубился в написание музыки и стал тем, кого все знают как глеба викторова — солиста и лицо группы три дня дождя. он утратил нежность к женщинам, говорил лишь то, что должен говорить, но при этом не испытывал никаких положительных нежных чувств. он знал, что когда женщина плачет — её надо утешить, когда радуется — радоваться вместе с ней, если зла — успокоить. у него был набор фраз, которыми он пестрил, когда со мной что-то случалось, просто в один момент... понял, что со мной это бесполезно. я буду плакать, даже если меня утешат, я буду испытывать ненависть и злобу, но он не успокоит, я буду нервничать и раз за разом проживать ужаснейшие события, а он не сможет помочь мне преодолеть всё дерьмо, что скопилось внутри.

«ты просто маленькая шлюшка, тебе порно с лесбиянками покажи — ты возбудишься, а так нельзя», — меня схватили за шею, прижимая лицом к койке, и следили, чтобы ни одного звука не сорвалось с губ.

«нельзя» отдавалось в черепной коробке надсадной болью и занозой, «нельзя» стало главной выдрессированной командой, уроком, который я извлекла из тюрьмы. «нельзя» стало для меня пыткой вместе с пальцами, расчёсками и зубными щётками, что в меня пихали сокамерницы. а что можно? молчать в тряпочку, дрожать и бояться, а ещё можно не идти против системы, паниковать и отдаваться своим страхам. каждый человек чего-то боится, и говорят, что когда проходишь ад, то он перестаёт для тебя быть таковым. а всё дело в том, что этот самый ад поселяется в сознании и раз за разом даёт о себе знать ночными кошмарами, криками и стонами.

пройдя ад, мечтаешь о рае.

только после ада ты попадаешь в обычную людскую жизнь, где разделения на ад и рай нет, а есть лишь люди, тебя окружающие, твои психологические проблемы и работа. а метафорического ничего в этом нет.

вот и весь смысл жизни.

— у тебя сегодня должен быть клиент, да? — глеб намотал на пальцы мои волосы и поцеловал — я же положила голову к нему на плечо.

— да, с ваней должны рукав добить, а ещё андрей должен скинуть эскиз тату, но я не знаю, как буду в таком состоянии что-либо делать, — я клюнула его поцелуем в подбородок и закрыла глаза. — если кто будет на мой телефон звонить, можешь ответить? я просто, кажется, буду не в состоянии это сделать.

— хорошо. попробуй заснуть, — глеб поднял меня на руки и понёс в комнату, и я уснула на полпути.

мне не снилось абсолютно ничего: тёмная материя лишь слегка-слегка покачивала на волнах, сквозь сон слышала шаги по квартире, глеб с кем-то разговаривал, а так — даже тишина окутывала. примерно до пяти вечера я поспала — голова болела, будто по ней били монотонно чем-то тупым, и я еле соскреблась с постели, понимая, что надо в душ и почистить зубы, а то через час должен прийти ваня, а я в максимально не презентабельном виде. глеб, сидящий на кухне и глушащий бутылку пива, лишь улыбнулся на мои полные нежности объятия, а потом вздохнул и сказал:

— иван звонил. сказал, придёт точно. я сказал ему принести тебе цветов в следующий раз, а не виски. ну и андрей скинул рисунок — посмотришь потом.

— да, точно, теперь в душ, — я насилу улыбнулась. почему-то в груди проснулась ушедшая после сна боль, воспоминания вернулись, и я в сотый раз пожалела о том, что меня не убили в тюрьме. да, я не педофил, не насильник, но мы можем изменить судьбу, возомнили себя высшими существами, раз решили, что можем давать людям дополнительные метки. это так работает, по мнению правительства. это так работает, по мнению многих людей. а в тюрьме тату-мастеров действительно убивают в разы больше и охотнее, чем других.

— марин, — я обернулась, — просто умоляю тебя: расскажи, почему у тебя была такая реакция на наш секс. потому что я понимаю, что буду сомневаться в себе, если ты ничего не расскажешь.

чувство вины и боль затопили меня, когда я кивнула, давая глебу понять, что расскажу ему всё. возможно, даже сегодня перед сном, чтобы мы оба не спали, раздумывая об одном и том же — о том, что произошло со мной в тюрьме. я расскажу ему, а взамен потребую, чтобы, если он не готов мириться с моим прошлым и болячками, он ушёл от меня как можно скорее. ему нельзя было знакомить меня с друзьями, спать, если он не собирался оставаться рядом надолго, предварительно ничего обо мне не выяснив. мы соулмейты — да, это уже весомая причина остаться вместе навсегда, но почему у меня ощущение, что роза на моей шее более мёртвая, чем его?

я успела принять душ, но так и не решила, когда во всём признаюсь глебу: сегодня? завтра? через сотню лет? страшно. по-настоящему некомфортно. не все после тюрем вообще могут рассказать, что они были там, содержались в нечистотах и насилии. и нормально вообще не говорить о насилии, молчать, дрожать по углам и зажмуриваться, когда слышится сирена полиции или вдали виднеются красно-синие маячки. не слышишь проблему, не видишь проблемы — значит, её нет. это как три обезьяны, жаль, что люди выкидывают четвёртую — «не совершаю зла», не понимая, что мы, татуировщики, такие же художники, такие же деятели искусства, которые променяли акрил и кисти на чернила и иголки. мы никому не совершаем зла, дарим положительные эмоции, но правоохранительным органам нет дела до этого. им бы отчёт сдать вовремя, поймать больше несогласных с политикой государства людей, чем в прошлом месяце, а потом заключить их в тюрьмах.

а уже там сломать с таким хрустом, как ломаются цеплячьи шеи приговорённых к супу птиц.

ваня пришёл ко мне как к себе домой в тот момент, когда я отправляла андрею одобрение эскиза, потому что только руки дошли. до этого я просто лежала на кушетке в своей импровизированной студии, всячески избегая глеба, понимая, что я наткнусь на него, как только выйду из комнаты. бродский завещал не выходить из комнаты и не совершать ошибку, и я, как покорная раба, подчинялась, не выходила за порог и мышью бросилась по длинному коридору с высоким потолком только тогда, когда пришёл ваня. он-то и огородил меня от ожидающего взгляда глеба, который решил не покидать пределов кухни.

— ну что, как настроение? — ладони вспотели, и я указала ване на нагретую кушетку. он будто бы даже с удовольствием лёг на неё, пристраиваясь, и я выдохнула, пытаясь совладать с паникой, которая почему-то обхватила мозг когтистыми лапами. вытерла со лба пот, убрала волосы назад заколкой, чтобы не мешали, принялась просто забалтывать клиента, и он вроде бы даже поддавался.

— всё круто, я очень рад, что ты меня приняла.

когда я сосредоточена на деле, меня очень просто напугать. многие люди не реагируют ни на что, когда поглощены чем-либо, а я же была взвинчена с самого начала, ощущала непонятные чувства внутри и думала о том, что сейчас произойдёт нечто нехорошее. как только за окном взвыли сирены, я выронила из рук машинку, едва ли её не разбивая на части, упала на колени и на панике отползла в угол, прикрывая голову руками и надеясь, что давление, резко подскакнувшее, убьёт меня. именно такой пронзительный визг сирен я слышала в тот самый день, когда меня забирали, именно в такой день, когда мне было и тревожно, и лениво одновременно, я попалась на собственной беспечности прямо на месте преступления — в этой же самой комнате, где мешала чернила, где хранила всё нужное мне оборудование. рот раскрылся, я вдруг завыла, и вой этот нарастал, как сирена, которая сгоняет людей в бомбоубежище, и в первые секунды я не осознала, что меня тряс не сотрудник полиции, а глеб.

глеб, в глазах которого было бы вроде искреннее беспокойство обо мне.

— на сегодня закончим, я завтра приду, — сказал ваня, одновременно натягивая куртку и стоя в дверях студии, где была сосредоточена вся моя жизнь. разрушь её — считай, убьёшь меня. а сейчас, когда меня укачивал глеб на руках, а я сама смотрела на своего клиента странным взглядом, я ощущала, как мой мир портился, приходил в негодность, и нервозность не исчезала с прекращающимся визгом сирен, а только увеличивалась. — или напишу... спишемся, да? — я кивнула. — отлично. пока.

у меня часто были панические атаки, когда я находилась в тюрьме: я расцарапывала себе лицо, руки, кричала и выла, как ненормальная, но надсмотрщики совсем не обращали на меня внимания, лишь ухмылялись, как и сокамерницы, часто в такие моменты провоцировавшие новые крики насилием. они любили держать в такие моменты канцелярские ножи у моей шеи, срывать с меня одежду или прикладывать лицом о нары — удивительно, как ни разу не сломали нос, видимо, боялись оказаться в шизо, где никто передачек не принесёт даже в заднице.

— почему ты запаниковала? — спросил глеб, укладывая меня на кушетку и принимаясь собирать всё, что я рассыпала. он осмотрел машинку, но та даже не треснула, удивительно, снял с меня перчатки и выкинул их в мусорную корзину. — это как-то связано с... сиренами?

— когда меня забирали под стражу, всё было точно так же, — я вытерла подступившие к глазам слёзы и шмыгнула носом. — тоже была такая пронзительная сирена. я... я не хочу, чтобы меня снова забрали. таких, как я, не подселяют к татуировщикам. таких, как я, подсовывают рецидивистам, которые готовы убивать. я тоже попала к таким девочкам.

я не заметила, как начала говорить. я не заметила, как воспоминания оплели меня, словно верёвки, закрыли глаза и показали, что тогда было.

после суда, на котором мне вынесли приговор в год тюремного заключения, я не помнила, как говорила друзьям позаботиться о моей квартирке и никому её не сдавать, не помнила, как обнимала андрея и просила меня не отпускать, потому что нас разлучат в ту же секунду, как только я разомкну объятия. я не помнила, как мне, как самой настоящей преступнице, образ которой, дерзкий и очень киношный, врезался в голову, но не соответствовал действительности ни на йоту, застегнули сзади наручники и пристегнули ко мне мента, который знал, что делал — тянул вперёд, чтобы я просто шла, опустив голову. хрупкая девушка, потерянная среди людей в форме — кто она? преступница, убившая множество людей? жалкая девчонка, которая мнила себя богом?

нет, просто татуировщица, которой запрещено быть, но стремления и талант вкупе с безбашенностью и подростковым максимализмом никуда не выкинешь, потому приходилось ходить по улице и оборачиваться, смотреть, чтобы не было слежки, а в особенно тревожные моменты вообще не выходить из дома, лежать на полу, слушая успокаивающую музыку, и надеяться, что друзья не придут.

но они приходили и вытаскивали меня из омута.

у меня отобрали книги булгакова и ремарка, как только я приехала в колонию, со словами: «дура, ты бы ещё оруэлла притащила». захотела бы — притащила. ведь мне «приют грёз» помог пережить первые часы нахождения в поезде, а «записки на манжетах» скрасил всё плохое, что только могло быть. книги потом мне не вернули, будто бы специально конфискуя навсегда, чтобы я забыла о тех вещах, которые помогли мне справляться с тревогой. что поделать — правила. и как только я ступила на территорию колонии, я не особо поняла, что тут свои порядки, свои законы, своё руководство и иные лидеры, которым я обязана подчиняться.

не было разделения на первоходок, таких нежных девушек, которые страшились каждого крика надзирателей и даже работали на фабрике с опаской, будто бы в их стул вбиты гвозди или машинки специально поломали, и рецидивистов, для которых наорать на кого-то значит заполучить авторитет большинства, что с оскалом пойдут на слабых и испуганных девушек. на меня надавили в первый же день, заставив раздеться, и как бы я ни прикрывалась, мою фигуру обсудили со всех сторон, высмеяли и сказали, что странно, что у татуировщицы нет ни единой наколки на теле.

а потом я попала в водоворот ада и боли.

четыре рецидивистки, к которым меня подселили, были как на подбор: одна с подросткового возраста путешествовала по колониям за кражи, взломы и порчу имущества; вторая сидела за убийство собственного ребёнка, рождённого от насильника, и ладно бы одного — за ней три загубленные души, которых она выносила по девять месяцев каждого и задушила, спрятав трупики в морозилку; третья регулярно присаживалась за тяжкие телесные, которые, слава богу, не приводили к смерти; четвёртая сидела за сексуальное насилие над несовершеннолетним мальчиком. и среди этого вороха откровенного человеческого дна затесалась я — по мнению многих, такое же дно, только ещё чистое, непорочное, к которому сразу подскочили, которого сразу же оплели сетями, которого сразу же растлили.

уже тем же вечером катя — воровка, и вера — тяжкие телесные, держали меня по рукам и ногам, а я плакала и звала на помощь, когда анюта — убийца, проходилась пальцами по моим рёбрам, считая их и будто бы мечтая сломать каждое, а потом просто сунула в меня пальцы, смеясь и говоря: «она такая узенькая, прямо как девочка». меня тошнило уже от крика боли, а они продолжали меня насиловать, пока оставшаяся рецидивистка, люба, не сказала: «сегодня с неё хватит». сегодня с меня хватит, но на завтра, на следующий день, на всю следующую неделю — не хватит. даже во время работы на фабрике они могли на меня наброситься, а наша охрана будто бы закрывала глаза, потому что им сыплются подачки от таких заключённых, они тоже часть системы и профнепригодны, потому что не спасают, когда надо, не видят проблем, не знают, что делать в кризисных ситуациях.

через полгода отсидки мне сломали два ребра и порвали влагалище, а ещё каждый день, каждый час стыдили за то, что я получаю внезапный оргазм от того, как со мной обращаются. это сформировало поведение в будущем — всячески избегать удовольствия, избегать секса, который мог принести это самое удовольствие, и потому в компании друзей порой посмеивались, что я «та ещё целочка». может, в их глазах я и была таковой, но когда тебе, как собаке, на каждый стон говорят «нельзя», привыкаешь молча терпеть.

— почему ты не могла пожаловаться начальнику тюрьмы?

воспоминания остановили свою карусель перед глазами, и я схватилась за голову — было оглушительно больно. я вернулась из того кошмара в реальность, которая отличалась от того, что творилось в тюрьме, только тем, что я была свободна. полностью ли? любая свобода относительна. любое действие влечёт последствия. любые последствия — наша собственная ответственность.

— потому что если ты жалуешься — становишься стукачом. если становишься стукачом — тебя кошмарят хуже прежнего. если тебя кошмарят хуже прежнего — рискуешь вскрыться осколком от унитаза или швейной иглой в цеху, — сказала я, ощущая лёгкое помутнение рассудка. я не думала, что панические атаки меня накроют именно сегодня, именно сейчас, когда я, кажется, наиболее уязвима, но одна из них снова подкатывала к горлу, стараясь накрыть, чтобы я снова зашлась в удушающем крике. — я хотела жить. я хотела выбраться. обычные человеческие желания, не находишь? жизнь и свобода.

— ценности человека.

— именно.

мы с глебом поместились на кушетке вместе — он прижал меня к себе, погладил по волосам, поцеловал в лоб и некоторое время просто молчал, переваривая мою историю. историю, настолько наполненную всем тем, о чём я даже тане не рассказывала, что я сама до конца не могла всё осознать. это случилось со мной, да, не с какой-то абстрактной девушкой, которая вышла из тюрьмы другим человеком, более просвещённым, что ли, одухотворённым, поборола все свои трудности и тяжесть психического давления. так не бывает. это ложь. даже рецидивисты детьми смотрят на чистое свободное небо, а потом понимают, что за решёткой им проще. я же рвалась вон, старалась сделать всё для того, чтобы мне скосили срок, но не вышло — просидела от звонка до звонка, и если некоторые говорят, что года летят, подобно листьями осенью, то я прожила в тюрьме отдельную жизнь. отдельную жизнь, которую совершенно не хотелось повторять.

— если я снова попаду туда, то сломаюсь окончательно, — прошептала я в грудь глебу. — сломаюсь, и никто меня не соберёт. никто не поможет. если я снова попадусь, то мне проще повеситься в сизо на шнурках, чем вновь окунаться в этот круговорот.

— получается, по твоей логике, я... — будто бы не слыша моих слов, проговорил глеб, и я поняла, что он хотел сказать, потому что он поёжился, передёрнулся, и я сама ощутила вьющееся от него беспокойство, потому что он понимал, что мог меня настолько серьёзно задеть, что я бы попросила его уйти и никогда больше со мной не видеться. да, мы соулмейты, да, мы идеально подходим друг другу, но это не мешает нам расставаться сотни раз, сходиться столько же и иметь детей от других людей.

но я бы предпочла забыть, что у меня есть соулмейт, чем знать, что живу с насильником, который будет только бить меня головой о стену.

— ты меня изнасиловал, — сказала я, вздрагивая от этих слов. весь мой сексуальный опыт — это насилие, помноженное на унижения, а мне с детства говорили, если я не сказала «да», если я не была в тот момент в трезвом уме, то все действия приравниваются к изнасилованию. я была готова к ласкам, к нежности, даже сама хотела, наверно, чтобы мы с глебом переспали, но «да» от меня он не услышал, а я от себя — тем более. — не бери это в голову. это... ну, наверно, нормально, что я не сказала тебе чётко «да», да? — я заглянула в его тёмные глаза и задохнулась — стало душно, потому что взгляд глеба был каким-то странным, затягивающим, даже немного неприятным. это не говорило о том, что я его боялась, это говорило лишь о том, что он задумался над моими словами. я струсила. — но мы исправим всё это! вместе! я верю! мы же соулмейты.

— да, мы соулмейты.

я была неудобным соулмейтом, честно говоря, потому что сомневалась в себе, делала всё, лишь бы позабыть неловкость, убить в себе себя саму и вселить туда иного человека, другого, чтобы скрыться за маской. наверно, это было нормально. наверно, многие так делали. но мне претило от собственного бессилия, я ощущала себя не просто обессиленной, а старающейся всем угодить, но не быть личностью. кто я на самом деле? татуировщица, которая отсидела срок, которую вытурили из университета и которая жила в самом сердце петербурга. а кем я хотела казаться? весёлым компанейским человеком, который нос откусит любому недоброжелателю, успешной девушкой, занимающейся любимым делом.

только вот «быть» и «казаться» — это совершенно разные понятия, избегающий тип привязанности вместе с навязчивым чувством, что надо держаться хоть с кем-нибудь, лишь бы не одной, говорили обратное. я человек, который пытается совмещать несовместимое, человек, который от многих скрывает не только прошлое, но и психологические проблемы, проходящиеся током по коже.

если бы можно было переиграть прошлое, я бы ни за что не стала рисовать. но почему же продолжала?

— это единственное, что я умею, — прошептала в грудь глебу, который как раз и задал вопрос, почему я не завязываю с так называемым криминалом. — я не могу пойти работать в магазин, потому что мне страшно работать с людьми. я не могу пойти на любую другую работу, кроме пошива свадебных платьев, что мне дали от тюрьмы, — у меня нет толком никакого образования, кроме школьного. кто я? глеб, я никто в этом большом городе. и проще уже каждый день рисковать быть пойманным каким-нибудь подосланным непроверенным человеком, на которого я ещё и чернила потрачу, чем каждый день выслушивать ор и крик недовольных покупателей. я не готова к этому.

может, я просто не готова к нормальной реальной жизни? возможно. мама всегда мне до смерти говорила, что мне надо повзрослеть и перестать жить в иллюзиях, но я продолжала, будто бы... боялась? да. именно так. я боялась жизни за пределами собственного мирка, где у меня были друзья, где у меня была здоровая психика и любимая, но опасная работа.

трусиха.

— мы уезжаем завтра в москву, — сказал глеб. — поедешь со мной?

— нет, — внезапный отказ насторожил не только парня, но и меня саму — да, это было прямое подтверждение, что я хотела держаться вдалеке от людей. — в смысле... мне надо отдохнуть. и тебе надо отдохнуть. любые переезды сейчас — повод для стресса. тебе голос нельзя повреждать, а мне...

— да плевать на голос, — внезапно резко сказал мужчина. — ладно, если ты считаешь, что тебе лучше оставаться одной, я тебя ненадолго оставлю, а потом вернусь. вернусь — и ты будешь в порядке. обещаешь?

— обещаю.

ничего нельзя обещать, потому что все обещания — это сотни раз переваренные слова, которые не значат ничего ровным счётом.

— я люблю тебя, марин, и хочу, чтобы ты восстановилась.

— а я люблю тебя, глеб.

тем же вечером я помогала глебу собираться в трёхдневную поездку, которая грозила растянуться — у группы планировался тур, и я надеялась, что он пройдёт замечательно и принесёт моему парню лишь счастье и новых фанатов. возможно, принесёт. я не уверена. но хотелось бы верить, что у него всё пройдёт замечательно, пускай и без меня.

— звони и пиши, если соскучишься, — сказал он, взваливая на спину рюкзак. такси уже ждало внизу, и пускай ехать до вокзала всего полукруг по площади, он решил лишний раз не рисковать и пройти практически незамеченным мимо фанатов, которые точно его поджидали, если знали, где он находился в данный момент. — я тоже буду звонить и писать. люблю тебя. не скучай особо.

— хорошо, — улыбнулась я.

только глеб за порог — и улыбка спала с губ, стало противно от самой себя, потому кинула клич в общую беседу с друзьями — кто придёт, потому что одной мне до безобразия отвратительно, скучно и очень хочется плакать. андрей с владом откликнулись сразу же, таня промолчала, лишь спустя час отписавшись «извините, давайте в этот раз без меня». я лишь пожала плечами — ладно уж, помилую, но только в этот раз, а потом она должна будет отработать, выслушав все мои слезливые истории и дав совет как подруга, пускай мне казалось, что с каждым днём она отдалялась от меня всё сильнее.

андрей прихватил пару банок пива, влад — сушёного кальмара с арахисом, чем заслужил присвист от федоровича и мой смех — неужели кособуцкий стал настолько богатым? но зато теперь мне не надо было запариваться с готовкой, мы расположились на кухне, и я практически разлеглась на столе. панические атаки отступили, дав мне спокойно отдохнуть, и чувствовала я себя с парнями максимально спокойно и свободно. мне было с ними настолько хорошо, что я даже рассказала им о том, что глеб, кажется, уехал в тур.

— неудивительно, они сейчас какой-то здоровский контракт подписали, — сказал влад, — группа, я имею в виду. так что не удивляйся, если увидишь возлюбленного своего только через пару месяцев.

— в смысле... через пару месяцев?

неужели соврал, сказав, что вернётся через несколько дней?

— ну, деньги и доверие надо отработать. он не баба, чтобы ртом и языком работать, — влад слегка толкнул меня, и я пролила немного светлого нефильтрованного на поверхность стола, тут же сжимая пальцы в кулаки. опять придётся драить кухню, чтобы ни единого пятнышка не осталось, потому что вся грязь в округе раздражала меня. — работает ручками...

— это тоже звучит так себе, — вставил слово андрей. — будто викторов какой-то массажист в эротическом салоне.

— не удивлюсь, если подобный фанфик кто-то напишет, — хмыкнул влад и увидел весьма насупившуюся меня. — марин? ты чего? всё хорошо?

— он сказал, что вернётся через пару-тройку дней и что тур только намечается, — проговорила я и подняла глаза на обоих друзей. — неужели... он мне врёт?

возможно, я была категоричной, но интуиция никогда меня не подводила: что-то с глебом всё равно было не так.