виноваты планеты

говорят, что люди чувствуют, когда их перестают любить, на каком-то физическом, особом уровне. говорят, что любовь другого человека не вернуть, сколько за ним ни бегай и ни проси остаться. всё равно станешь крайним, виноватым, ненужным и... ничтожным.

в ту ночь, когда мы спали с глебом после его прибытия обратно в петербург, он понял для себя одно: нам вместе не быть. дело не в том, что мы разные: я, отсидевшая, напуганная миром, изнасилованная режимом, и он, восходящая звезда, дающая концерты по всей россии, на которых поёт песни о любви и зависимостях. дело не в том, что я чрезмерно сильно его любила и он от этого чувства банально устал, как и от меня самой. дело было в том, что... он и не любил меня вовсе.

любовь — тяжёлый, титанический труд, и если стараться будет только один человек, то ничего из этого не выгорит, любви не будет, счастья тоже. глеб немного старался, а потом просто понял, что ему я не нужна. наигрался. попробовал татуировщицу, которая не сделала ему ни единой татуировки, которая оказалась его соулмейтом, и решил покинуть. это нормально, что люди расстаются, это нормально, что люди ненавидят друг друга, это нормально, что люди страдают. век живи — век мучайся, как говорила как-то танька, когда мы попали на алые паруса, и она, пьяная, рыдающая из-за расставания со своим тогдашним парнем, который был до соулмейта, сидела на асфальте дворцовой набережной спиной к кораблю, плывущему по неве. в наших жизнях не появится грей, что найдёт корабль на алых парусах, мы просто будем валяться полуголыми в старых чугунных ванных в собственных квартирах и плакать.

я тогда, в восемнадцать, поняла, что жизнь непредсказуемая и весьма тяжёлая вещь, которой можно огрести по затылку так, что человек потеряет сознание. и я тоже потеряла сознание. от него. от глеба викторова.

я запомнила его брошенное мне в затылок «ничтожество». запомнила, но не подала виду, что услышала или меня как-то это зацепило. улыбнулась ему, когда мы проснулись, приняла от него поцелуй с руками в собственных волосах, видела его тёмные глаза и ни капли любви внутри. почему девушкам так нравятся мудаки? они раскрепощённые, у них подвешен язык, а ещё с самого детства в романтических комедиях среднего пошиба есть типаж притягательного юноши, на которого почему-то не смотрит главная героиня, а он за ней увивается, но в конце всё равно оказывается, что он был от неё без ума. у таких мудаков есть деньги, он имеет бизнес, мотоцикл и курит по две пачки сигарет в день. в таких мудаков влюблены школьницы.

жаль, что они ещё пока не в силах понять, что стабильный в эмоциональном плане мужчина намного лучше ещё не сформированного ребёнка, у которого пускай есть бизнес. лучше тот, кто выслушает и приголубит, чем тот, кто наорёт и вдогонку кинет девушке, что она шлюха. или ничтожество.

мне не попадались раньше парни, которые настолько откровенно за спиной меня обсуждали: ни моё лицо, ни моя фигура, ни мои способности никогда не ставились под сомнение, я могла расположить к себе всех, кто оказывался в компании со мной, но... но глеб многое в своей жизни извратил и хотел сделать со мной так же. извратить, подчинить, бросить, как ненужную куклу. была в нём гнильца, как в сердцевине привлекательного яблока, которое пахло землёй и соком, но он показывал её лишь тем людям, что уходили из его общества.

а уходили они раз и навсегда.

порой же их забирали из жизни глеба насильно.

— завтракать будешь? — я потянулась, вставая с постели, и подошла к зеркалу, решив, что ему не место всё же рядом с кроватью. слишком близко. либо дело в суевериях, которые я впитала ещё в подростковом возрасте: зеркало ночью могло вытянуть из меня всю энергию или утащить в себя, а в зазеркалье абсолютно не хочется.

— свари мне кофе. больше ничего не хочу.

себе пожарила яичницу с беконом и заварила чай, и мы молча позавтракали. глеб сидел напротив меня, время от времени глядя куда-то в пространство, и я видела по его рукам, что как будто что-то сжимали, а потом самостоятельно разжимались, что он о чём-то думал. сжимал в руке гитарный гриф? ручку, чтобы в блокнот занести тревожные мысли? чьё-то горло?..

— ты вчера... хорошо себя чувствовала? — я кивнула на его вопрос и ощутила, что мне не хватало заколки или же резинки, чтобы завязать волосы и не мучиться, что пряди попали в глаза. — это хорошо. я просто немного волновался.

волнение у него явно сошло на нет, когда он начал двигаться во мне быстрее, не слыша шёпота, что мне больно, что ему пора остановиться. я не знала, заводило ли его это, может, он был фанатом именно грубостей и насилия, но... вчера он ласкал меня нежно, и если бы всё это продолжалось и дальше, я бы была даже счастлива. мне по душе приручение пряником, ласковое слово и добрый взгляд, а не насилие, слёзы и беспросветная боль, когда теряешь связь с реальностью, сознание и силы. а потом покоряешься.

а потом снова начинается насилие, потому что, по словам партнёра, «по-другому ты не понимаешь».

человек говорит на языке ласки с рождения, к насилию он приручается в детстве, когда видит дерущихся сверстников, родителей, да что уж там, когда даже самого ребёнка бьют — это всё равно насилие. можно ли уберечь его целиком от него? нет. но можно сделать так, чтобы ребёнок принял правильную сторону и не применял физическую силу к другим.

— понимаю, я тоже волновалась, но это всё помогло, твой метод с зеркалом сработал безотказно, — я говорила беззаботно, стараясь не вселить в него и капли сомнений. мне было больно из-за его брошенного оскорбления, мне было больно, что он вёл себя как обычно, но я старалась ему соответствовать в тотальном безразличии. мы можем сидеть друг напротив друга и на словах любить, а внутри нет ничего, кроме пепла.

все люди в моей жизни — актёры погорелого театра.

— я рад.

он не позвал меня с собой на репетицию, лишь сухо поцеловал, и мне показалось, будто бы он бросил мне прямо в лицо зашифрованное послание «как только я приду, мы расстанемся». его прикосновение было каким-то горьким, как будто с привкусом полыни и осоки, и я некоторое время, закрыв дверь, стояла, смотря в темноту. нежности не было точно. любви — тем более. я стала слишком остро реагировать на его настроение и не могла понять, что мне сделать, чтобы вернуть всё на круги своя. что делать, когда любовь угасла, так толком и не начавшись?

уверена, мама нашла бы ответ. и звучал бы он при этом так: «двигаться дальше». мы все — просто пережиток чужого опыта, событий, которые больше никогда не повторятся, и чтобы закончить одну эру, надо расстаться.

мы всё сможем сделать.

— алло, — я прижала трубку к уху — звонил влад, видимо, было что-то срочное, потому что звонил он мне редко, предпочитая писать в мессенджере. — что такое?

— вопрос жизни и смерти, — влад как-то тяжело выдохнул, и я напряглась: я ненавидела, когда друзья недоговаривали, когда тихарились, когда пытались что-либо сокрыть, — выйдешь к нам на рубинштейна? мы на углу рубинштейна и невского, думаем, в какое заведение пойти. посидим все вместе, пообщаемся, давно не виделись.

— мы вроде все, даже практически вместе, собирались у меня, — руки почему-то задрожали, непрошеные мысли попали в кровоток, и я глянула на себя в отражении зеркала. бледная, с дрожащими губами, на шее слишком явственно выделялась метка соулмейта, которая будто бы сейчас светилась на коже. — или кто-то... кто-то приехал из ваших?

— юра.

— в гробу я твоего юру видела, блядь, — выплюнула в страхе, а потом прикрыла рот рукой — я не любила даже имя его упоминать, потому что знала: если скажешь «юра», все демоны ада набросятся, случатся все несчастья, которые только могут быть, а потом... хочешь не хочешь — а придётся разгребать все существующие в мире проблемы. юра перфилов — синоним бед, болезней и смерти. символ несчастий, нелюбви и отвращения ко всему живому. — я не хочу даже видеть его, влад.

— да ладно, он же изменился, — кособуцкий всегда был позитивным человеком, пускай порой (даже часто) писал грустные песни, и часто видел в людях всё лишь хорошее и светлое. не хотелось его ударять о землю, говоря, что люди не изменяются, им не нужно ломать собственный характер, который они считают удачным и прекрасным, даже если для всех остальных человек на редкость гнилой, плохой и обзывать его последними словами надо, а потом вообще грязными тряпками гнать за порог собственной квартиры. я учила юру смешивать чернила, учила бить татуировки, даже подарила старую, практически неработающую машинку, которую надо было лишь перебрать, чтобы она стала будто бы даже новенькой, а он отплатил мне предательством, угрозой пожаловаться в полицию и... исчез. а теперь объявился. — он сам сказал, что хочет тебя видеть, захотел попросить у тебя прощения.

— прощения?

юра никогда не отличался чистыми порывами — ему всегда что-то было надо от людей, он пользовался ими, как блоха, а потом перепрыгивал на нового человека, кусая и смеясь. если он вернулся, если он связался с владом, если предложил ему встретиться, да и не только мне — в трубке я слышала смех тани и бурчание андрея, значит ли это, что... он изменился? будь проклята черта моего характера, которая вечно всех пытается простить, найти хоть что-то хорошее в беспросветной тьме, но я согласилась, даже не выслушав до конца тираду влада о том, как юра сожалеет обо всём. возможно, сожалеет, возможно, хочет встретиться, чтобы не втоптать меня в грязь, а поговорить. возможно, ему стоит доверять.

— тогда мы ждём тебя, прилетай.

я не стала даже краситься: просто причесалась, оделась и выскочила на улицу, ловя попутный транспорт и совсем скоро оказываясь у остановки «литейный проспект», а там перебежала дорогу к ребятам и со всеми обнялась. со всеми — да не со всеми, только напротив юры остановилась, улыбка сползла с лица, я уставилась на него волком, как на врага, и он сам первый протянул ладонь. я пожала её, не глядя в лицо мужчины, а потом просто под руку с таней пошла вперёд. они выбрали уже бар, потому я просто покорилась течению, стала идти мимо людей, которые уже в шесть вечера собирались компаниями и курили около входов в полуподвальные помещения.

мне отчасти нравилась улица рубинштейна — многолюдная, шумная, барная, в выходные и праздники там запрещено движение машин, и потому я любила часто прогуливаться по ней, проходя от пяти углов прямо к невскому проспекту. рубинштейна — нечто отдельное, целая вселенная с красивыми домами, высокими фонарными столбами и жителями, которые до сих пор добиваются признания этой улицы пешеходной. я потому и стала улыбаться рядом с таней, которая говорила о том, что произошло с ней за последнее время, о том, как её соулмейт потрясающе целуется и какие самодельные коктейли делает.

— он что, барменом работает? — решила уточнить на всякий случай — вдруг мы шли как раз туда, где работал соулмейт моей подруги, так как я до сих пор не знала, кто он по профессии и по призванию, а это значит, что стоило рассчитывать на бесплатные коктейли как минимум для дам, то есть для меня и тани.

— нет, он доставщик, просто чисто для себя налить может, — отмахнулась таня. — а у тебя как с глебом? на концерт протащил? в гримёрке зажал?

— на концерте была, в гримёрке не зажали, но познакомил со всеми своими пацанами, — с лёгкой гордостью сказала я. — кстати, интересный у них репертуар. я бы сходила ещё на концерт, только в фан-зону, чтобы выпить и попрыгать.

— а ты стала более драйвовой, — внезапно рядом возник юра, и я ощутила, как ярость опалила щёки — я не хотела находиться рядом с ним. даже морально. — и вот себе парня наконец-то нашла, и на концерте побывала.

— ты тоже был моим парнем — значит, ты сам себя считаешь ненормальным? — юра хмыкнул, покачал головой и вернулся к остальным. я же раздражённо выдохнула. непрошеные воспоминания заполнили голову, я захотела срочно от них избавиться, и мы как раз повернули в сторону двери в бар.

заведение было оформлено в серо-чёрно-золотых тонах, кругом располагались диванчики со столиками, полки с сухоцветами, но мы направились к чёрной барной стойке, рассаживаясь так, чтобы мальчики чередовались с девочками. мне было немного обидно, потому что я хотела ещё чуть-чуть поговорить с таней, которая нашла внезапного собеседника в юре, но меня окружали влад и андрей, потому я проглотила все возмущения и просто стала ждать бармена. антураж бара напоминал нечто среднее между высшим классом и люкс, я, конечно, глубоко сомневалась, что мне хватит денег на пять коктейлей, желательно при этом безалкогольных, но рядом сидящий андрей просто хлопнул меня по плечу и сказал:

— заказывай, что хочешь, я оплачу. у тебя скоро день рождения, а я улетаю, не смогу быть рядом. так что... это будет своеобразным подарком, примешь?

андрей знал: я была непритязательна в подарках, подарил хоть что-то — уже приятно. а в особенности приятно, когда за меня расплачивались в барах, пускай пила я редко и эти события можно записывать в поистине легендарные, ведь как-то я отрубилась от одного коктейля прямо у бармена на глазах. шок был у всех, и в первую очередь у меня — потому что я очнулась в какой-то vip-комнате сверху, где играла музыка, а моя голова покоилась на коленях андрея.

— а что поделать, тебя либо выносить через чёрный ход, либо оставлять спать где-то в баре, — пожал плечами федорович, — выносить некрасиво, так что мы тебя с барменом просто подхватили и понесли.

— это не выглядело так, будто бармен — заядлый клофелинщик? — я потянулась; всё тело болело, шея затекла, а ещё в придачу ломило плечи. андрей покачал головой. — ну и ладно.

первый коктейль был каким-то слабым и сладким, будто бы, кроме сиропов, в нём не было ничего, а вот с приходом второго началось самое веселье, ведь случилась рокировка. юра поменялся местами с владом и захотел быть как можно ближе ко мне, к своей жертве, которую он мечтал удавить. не в своих объятиях, конечно же.

— и что, так и не отсидела за то, чем занимаешься? — фыркнул молодой человек, и в горле будто бы застрял кубик льда, раздражая слизистую и не давая пошевелиться — только чувствовала, как по венам растекались непонимание, злость и слабость. второй коктейль пошёл не в то горло, я всхлипнула, но попыталась взять себя в руки — сложно, но не невозможно. — странно, что не отсидела. мы же знаем, чем ты занимаешься, моя милая художница.

— я не твоя милая, — меня накрыло волной отвращения ко всему, а тем более к юре. андрей, сидящий рядом, напрягся, и если бы я ему сказала «фас», он бы бросился вперёд и сбил человека, что напился и возомнил себя сильным, на пол. — и вообще, оставь тупые попытки подката своим бабам. они в этом точно нуждаются.

— да, слышал я, что с тобой викторов крутит, — пенфилов выпил стопку водки, закусил и попросил повторить, — и не боишься, что он других баб потрахивает, а тебе, преступнице, лапшу на уши вешает по поводу и без?

— мы соулмейты, — прошипела я.

— а сколько у него тату, ты задумывалась? — разговор становился опасным — если юра сейчас же не остановится, то работники заведения имеют право вызвать полицию, потому что в их баре отдыхает татуировшица. чем не повод содрать с неё и её друзей сумму побольше, а потом даже сделать бармена или любую официантку работником месяца, потому что поймали опасного преступника? вот и сидела я как на пороховой бочке, стараясь не закашляться и в принципе не закричать, а юра тем временем шептал: — и хуй с ним как с человеком, он же нарк конченный, алкоголик, так ещё и херню на концертах творит, но тебе себя не жалко, а? поиграется с тобой, попросит наколку, ты сделаешь — а он тебя сдаст ментам. хороший выбор для тебя, марин. я уж думал, ты не опустишься ниже определённой точки.

юра не делал гадости изворотливо, если начинал, то сразу же, безотлагательно, и я толкнула его, понимая, что это ничего не даст. он даже не покачнулся на стуле. просто я в который раз дала понять, что меня задеть можно, главное — знать места. татуировки и мой соулмейт — самые больные.

— ты как был блуднем с низким интеллектом, таковым и остался, — я пихнула бывшего снова, — катись к своим бабам с низкой социальной ответственностью, я же тебя даже видеть не хочу.

я бросила купюры, забыв о так называемом подарке андрея, за коктейли на барную стойку и устремилась к выходу из бара, даже не взглянув на друзей и не ощущая, что андрей вслед мне что-то кричал и пытался догнать. не выйдет. совсем. я сразу же забежала в автобус и поехала до лиговского, пряча слёзы и истерику. ну вот, опять расплакалась, опять выставила себя жалкой в глазах остальных, и снова это произошло при юре. юра, кругом один юра с его пронзительными глазами и острым языком, который змеёй впивался в горло и оставлял настолько глубокие раны, что впору было умирать. смерти подобна каждая встреча с ним, яду — каждое его слово.

и если произойдёт сейчас нечто плохое, то я не удивлюсь. во всех бедах виновата моя любовь с холодными, как льдины, глазами и томительными поцелуями, которые убивают во мне всё живое.

на пятый этаж я заползла настолько подавленной, что сил хватило лишь потом плюхнуться на табуретку на кухне, упираясь головой в стену. я себе давала слово, что никогда больше не пересекусь с юрой, никогда с ним не поговорю, но в который раз дала слабину. в который раз позволила человеку, что присутствовал раньше в моей жизни, ворваться вновь в неё и разворошить сердце, как улей. теперь эти шершни, не зная, где выход, жалили мои внутренности и заражали ядом. он же распространялся по телу, по крови, и я готова была слечь с анафилактическим шоком, но...

— марин, ты где?

но пришёл глеб.

я выползла к нему из последних сил, хотела обнять, притянуть к себе, но он не дался, словно хотел оттолкнуть, но мечтал, чтобы я оттолкнулась сама. как резиновый попрыгунчик, как скакалка от асфальта, и льды из глаз юры перекочевали в облик глеба, который изучал меня, как хирург перед препарированием. смотрел, где можно ударить побольнее, где можно устроить пациенту незаметную дырочку, из которой вытечет много крови — смертельная потеря.

я впервые видела в глебе врага. врага, который способен мерзко надо мной расхохотаться, посмотреть с превосходством и бросить меня из окна пятого этажа. эта репетиция (а репетиция ли?) многое в нём изменила, многое поменяла, многое... привила. привила неуважение ко мне, нелюбовь и мысли о том, что я ему совершенно не нужна. он рассказал своим парням всё: что я татуировщица, что я сидевшая, и они сказали, что не ожидали от меня такого, что я выгляжу более невинной, более законопослушной, чем, оказывается, я на самом деле есть. именно друзья посоветовали бросить меня и вызвать наряд полиции, который арестует меня, а потом случится задержание и суд.

доказательств у глеба и его друзей предостаточно. если к ним присоединится и юра — то всему конец. глеб знал, что если меня вновь осудят, я не переживу этого.

знал и всё равно сделал так, как велело ему давно прогнившее чёрствое сердце. сделал так, как велела еле живая роза на шее, впивающаяся в кожу шипами и говорящая: «да, она твой соулмейт, но нужна ли тебе?» он знал ответ: не нужна. а если не нужна, то зачем держать рядом?

— я хочу с тобой расстаться.

между нами было несколько месяцев отношений, море поцелуев и бесконечное количество понимания. между нами были стихии воды и огня, будоражащие, разжигающие, трепетные, и... он похоронил абсолютно всё, убил, задушил, вырезал, выкинул и сделал так, чтобы я закричала. не внутри себя, а вполне себе в реальности, где глеб холодно смотрел на меня, а я валялась перед ним на коленями, запустив руки в волосы. я ему доверила всё: себя, ключи от дома и сердце, тайны и душу, а он так нагло всё растоптал, так безразлично ко мне отнёсся, так жёстко бросил.

он знал, что моё психологическое состояние оставляло желать лучшего, но всё равно повторял про себя, что я ничтожество, знал для себя, что ему терять нечего, а я сломаюсь. сломаюсь и больше никогда не соберусь воедино.

— почему ты хочешь со мной расстаться? тебе не нравится то, что я травмированная? не нравлюсь я?

он мог сказать правду: не врать, не закатывать глаза, не проходить мимо меня в квартиру, делая вид, что это всё шутка (очень неудачная) и он сейчас же извинится. но он решил бить наотмашь, прямо в цель, туда, куда били много раз, потому что знал — от его удара будет больнее всех, от его удара грудная клетка рассыпается осколками, обнажив кости и лёгкие со слабо бьющимся сердцем. потом он продырявит альвеолы, дойдёт до сердца и сожмёт его голыми руками, вырывая и бросая себе под ноги.

он никогда не говорил, что страдает комплексом бога, но, кажется, имел его с самого рождения, как и знание, что он исключителен. исключителен в своём дебилизме, исключителен во всём плохом, что только есть в жизни. жаль, что он не понимал, что делает действительно больно, не понимал, что может своими словами и действиями убить, а я уже лежала у его ног, сломленная, воющая и пытающаяся собрать себя.

не получилось.

и больше никогда не получится.

— ну что вы там, девушки, вините, — ядовито проговорил глеб, и я задохнулась, — погоду? других девушек? парней? а я вот буду винить планеты. именно они сошлись так, что мы встретились.

— не виноваты планеты в том, что мы встретились, — слабость навалилась на плечи, я стала хватать ртом воздух, но надышаться не получилось. кому я нужна? да никому. даже друзьям, которые не звонили и не писали целый месяц, которые только сегодня обо мне вспомнили, ведь встретили юру. теперь не нужна и собственному соулмейту, который должен был обо мне заботиться, как и я о нём.

планетам на нас всё равно.

— виноваты планеты в том, что ты жалкая.

всё.

глеб слышал мою истерику и собирал вещи, когда я царапала паркет ногтями, билась головой о стену и молилась, чтобы всё это оказалось шуткой. у викторова паршивое чувство юмора, его полнейшее отсутствие, поразительная способность убивать не только любовь, но и остальные чувства. возможно ли чувствовать вместе истерику, отторжение, ненависть, опустошённость и безграничное счастье, что он всё же уйдёт и не будет мучить моё бренное тело? возможно, оказывается. потому что сейчас это чувствовала я.

— остановись! — крикнула я и схватила глеба за штанину. он было хотел меня оттолкнуть, пнуть, но помедлил, и я успела отскочить. хотя лучше бы пнул, лучше бы не оборачивался и ушёл из моей жизни, но не смотрел так испытующе, так, будто бы хотел убить. — я тебе... больше не нужна?

— ты никому не нужна, — меня затошнило, руки опустились, и я поняла, что он прав — я действительно никому не нужна. была бы нужна, кто-нибудь из тех, кто сидел в баре на рубинштейна, сорвался за мной, обрывал трубки, но сейчас сидел бы рядом. — а мне уж тем более. не звони мне. не пиши. пока.

сказать «до встречи» — предать себя, надеяться на скорую встречу, заискивающе глядеть в рот и улыбаться. сказать «до свидания» — то же самое. нельзя. плохо. придётся воспитать себя как собаку, но как глеб покинул мою квартиру, роняя ключи у порога, я взревела. взревела от боли, наполнившей внутренности, от безысходности, от зла, что заставило меня вцепиться в волосы и закрыть глаза. нельзя так обращаться с людьми, нельзя играть с их чувствами, нельзя делать всё, чтобы люди ощущали себя как-то неправильно.

при всём при этом я в глубине души знала, что в конце будет со мной.

он ушёл, оставив в моей душе дыру, выжженный в одном месте паркет от выроненной сигареты, открытую дверь и полное непонимание, что мне делать дальше. я и так чувствовала себя плохо из-за встречи с юрой, выпитых коктейлей и разворошенных воспоминаний, так ещё и глеб ушёл. от меня. в неизвестность. оставил, бросил, выбросил, как ненужный мусор, и теперь мне ничего не оставалось, кроме как лежать и не шевелиться, а потом броситься в свою импровизированную студию.

кто говорил, что нельзя избавляться от всего враз, сразу же, крича и беснуясь? кто говорил, что планеты так выстроены, чтобы нам было легко и одновременно сложно жить? кто говорил, что...

что я не сломаюсь?

чернила в склянках полетели в стену, разбиваясь и окрашивая обои и паркет в разные цвета: белый, чёрный, фиолетовый, господи, да во все цвета, что только у меня есть. они полетели в окно, украсили потолок яркими брызгами, капали сверху на меня, окрашивая волосы, одежду. гори оно всё синим пламенем, пропади оно пропадом, сгинь в болоте, стухни, разложись и испарись! не нужно никому всё это, и мне тоже, не нужно никому искусство, потому что за него могут посадить, никому не важно, что я дарю счастье, незамутнённое и прекрасное, радость, но... никто этого не ценит. и никому я не нужна как личностная единица.

я вынула все свои машинки, всё, что мне требовалось для татуировок: иглы, перчатки, салфетки, и поняла, что всё это на самом деле стоит мало. оно не ценно. даже для меня. юра знает, где я живу, знает, что я сидела, знает, что я продолжаю заниматься татуировками — таня растрепала. глеб со мной расстался, тоже знает, где я живу, где что прячу и что делаю, и от этого мне становилось до ужаса противно, до ужаса отвратительно. мною воспользовались два человека, которых я любила, и если один был предвестником грусти и слёз, то другой — предвестником несчастья. это глеб под защитой богов, я же — просто морская стихия, принимающая в себя всякого, кто придёт.

и действительно, люди пришли.

они ворвались в тот момент моего бунта, когда я всё-таки выбила стекло комнаты и осколки посыпались на пол. они слышали мои рыдания, мои крики, мои просьбы вернуться, а того человека уже след простыл как с площади восстания, так и с лиговского проспекта. мне говорили «полиция!», а я, как в колонии, орала «менты суки!» я пинала кресло, в котором раньше располагались мои клиенты, мои друзья, а на телефон с разбитым экраном, который я грохнула о пол, приходили одно за одним перемежающиеся сообщения от андрея и глеба.

«марин, где ты? у твоего дома толпа полицейских».

«извини, я не мог иначе».

«марин, выйди на связь, я боюсь, что тебя сейчас повяжут».

«они предложили мне неплохие деньги и сотрудничество: вывезут в белоруссию, организуют показы меня на телике. я не смог отказаться. за тобой давно из-за юры следят».

— вы арестованы.

— на каком, блядь, основании?! — заорала я, швыряя в ментов машинку — своё сокровище, то, чем я зарабатывала на еду, и знала: по совокупности статей присяду надолго. но мне было всё равно. — где ваши документы?!

«марин, я поспрашивал — тебя вяжут. донесли. я не знаю, что делать. если ты поднимешь трубку, пожалуйста, скажи, что ты жива».

— вам не стоит проявлять агрессию и насилие, — машинка выпала из рук полицейского, разбиваясь на крохотные осколки, и я завизжала. теперь уже ничего не вернуть. всё потеряно. — вы арестованы за противозаконную деятельность.

— я — человек искусства, я художник! — я встала на подоконник, и полицейские ринулись ко мне, снимая и укладывая лицом на пол. достаточно нежно. видимо, чтобы... не поранить?..

но я поранена уже давно, поранена, порезана, выпотрошена. и никому нет дела, что меня заковали в наручники в собственной квартире, разбили все оставшиеся склянки чернил, доломали машинку и разнесли студию к чертям собачьим. я прикусила губу, и кровь лилась по подбородку, капая на мою одежду, на одежду сотрудников правоохранительных органов. я смирилась, смирилась со своей судьбой и просто плакала, идя на убой.

моя жизнь стоила контракта с лейблом, который отправит группу далеко от россии. и, видимо, глеб всерьёз не воспринял то, что я не переживу испытание тюрьмой во второй раз. и только его «ничтожество» крутилось у меня в голове, когда под ночь меня сажали в машину с сиренами и мигалками и увозили туда, откуда я больше никогда не выйду.

не виноваты планеты, что мы соулмейты. виноваты планеты лишь в том, что не андрей, искренне за меня беспокоящийся, был мне предначертан, а глеб викторов, который втоптал меня в грязь.