Всплеск.
Он стоял перед дверью, сжимая в кулаке воздух, как будто мог удержать в нём ответы.
Дом выглядел мирно — окна тёмные, никакого движения внутри. Только тусклый уличный фонарь отбрасывал на ступеньки его длинную тень, которая колебалась вместе с ним.
Он провёл ладонью по затылку, сделал шаг назад. Потом снова вперёд.
«Зачем я пришёл? Она меня ненавидит. Может, с того мира. Может, с этого. Но ненавидит же, точно.»
Он посмотрел на дверь, как будто она вот-вот заговорит. Вдохнул глубже, будто собирался нырнуть в ледяную воду, и поднял руку.
Пауза.
Он не стучит.
«Может, так и уйти? Забыть. Уйти и...»
Стук. Один, неровный. Потом два чётких.
Он уже постучал. И теперь не было пути назад.
Тишина по ту сторону стала тяжелее воздуха.
Он стоял, чувствуя, как от волнения колотится сердце, как поднимается что-то странное в груди — не страх, не вина. Ожидание. Неизбежность.
«Если не сейчас, то потом может быть поздно. Я должен знать всё. Даже если это будет больно.»
Он не услышал шагов.
Но ручка двери медленно повернулась.
Дверь открылась медленно, как будто и она, и всё, что за ней, сопротивлялось этому моменту.
Ева стояла босиком, в тонком свитере, с распущенными волосами, будто её только что разбудили или она всё это время сидела в тишине.
Она замерла, увидев его. Глаза сузились, в них сразу мелькнуло всё: усталость, гнев, испуг, воспоминания.
— Что ты здесь делаешь? — голос дрожал, но был твёрд. — Как ты меня нашёл?
Пейтон сделал шаг вперёд, не заходя, просто стоя на границе, где тёплый свет её квартиры вырезал его силуэт из темноты улицы.
— Я не знаю, — честно признался он. — Просто... должен был. Я не мог не прийти. После всего.
Ева закусила губу, отвела взгляд.
— После чего? Ты сам не понимаешь, что происходит, Пейтон. Я сама не понимаю.
— Я знаю. — Его голос был почти шёпотом. — Но я не могу это игнорировать. Я... всё время думаю о тебе, о том, что я сделал. Что сделал с тобой. Я не помню ничего. Но ты — будто изнутри кричишь, и я это чувствую.
Она подняла на него глаза. Влажные, растерянные.
— Ты меня сломал, Пейтон. И ты даже не помнишь этого.
Он шагнул ближе, не прося разрешения, но не касаясь её.
— Помоги мне понять. Не как обвинение. Как просьбу. Как человек, который впервые за долгое время хочет знать правду, даже если она убьёт.
Она долго смотрела на него, и слёзы текли по её щекам без звука. Он не вытирал их, просто стоял. Ждал.
— Я боюсь, — прошептала она. — Я боюсь, что если начну говорить, то не смогу остановиться. А если ты всё равно уйдёшь?
Он покачал головой:
— Тогда я хотя бы уйду, зная, кто я был. И кто ты для меня.
Тишина. Потом она сделала шаг назад, распахнув дверь шире:
— Заходи.
Он сел за стол, молча. Смотрел, как она наливает себе воды, как дрожит её рука, как старается держаться, но в её глазах уже собирается буря. Тишина гудела между ними, как натянутая струна.
— Ты хочешь знать? — произнесла она, не глядя на него. — Хорошо. Я скажу.
Она резко повернулась, лицо перекосило от боли, от злости, от обиды.
— Мне было четырнадцать, Пейтон. Четырнадцать, чёрт побери. А ты был тем самым «старшим парнем», которого все обожали. Ты... ты пришёл на ту вечеринку, пьяный, самодовольный. Помнишь? А я — наивная дура, вечно влюблённая в тебя. Я тогда думала, что ты — всё. Что ты — как свет в коридоре, где все двери закрыты.
Он слушал, не дыша. Сердце забилось в горле.
— А ты... ты воспользовался этим. Ты знал, что я чувствую. Ты видел, как я смотрю на тебя. Ты переспал со мной. А потом... потом на следующий день ты рассказал всем. Всем, Пейтон! Смеялся, шутил. «Да кто бы мог подумать, что у серой мыши есть грудь», помнишь?
Её голос сорвался. Она задыхалась от слёз, от слов, которые слишком долго были зажаты в клетке.
— После этого я стала посмешищем. Меня шпыняли, смеялись, подсовывали записки с мерзкими словами. А ты... ты проходил мимо, хлопал меня по плечу, как будто я была кем-то вроде... какого-то трофея. Мне казалось, что я исчезаю. Я ненавидела себя. Я начала терять волосы. Я перестала говорить. Даже родители не знали, что со мной. А всё это — ты.
Он всё ещё сидел. Он был мертвенно бледен.
— Я начала новую жизнь, ушла в другой город, отрезала волосы, сменила имя в соцсетях. Я училась, работала, добивалась, а ты всё равно... ты снова вернулся. Как призрак. Как проклятие.
Она села, резко, тяжело. Закрыла лицо ладонями, как будто больше не могла дышать.
— А теперь ты приходишь и говоришь, что ничего не помнишь. Что ты будто другой. Что ты хочешь понять.
Господи, как же я устала быть той, кого нужно понимать. Я хочу, чтобы ты просто ушёл. Чтобы это всё ушло.
Тишина.
Он поднялся. Глаза — стеклянные. Потрясённые. Но он не шевелился. Только выдавил:
— Я... даже не знаю, как это возможно. Кто я был...
И сжал кулаки так, что побелели костяшки.
— Но теперь я знаю, кого я сломал. И это больше не даёт мне покоя.
Она рыдала так, будто в ней рвалось нечто гораздо большее, чем слова. Казалось, каждое её дыхание — это судорога, каждый вздох — крик, заглушённый в собственной груди.
Он не выдержал. Подошёл ближе. Аккуратно — как к дикому зверю, который в любую секунду может снова сорваться.
— Ева... — прошептал он. — Пожалуйста. Посмотри на меня.
— Не подходи! — Она отшатнулась, словно его прикосновение могло обжечь. — Уходи! Я не хочу тебя видеть! Ни в этой жизни, ни в следующей, ни в чёртовой параллельной, слышишь?!
— Я знаю, — он говорил тихо, но твёрдо. — Я знаю, что не заслуживаю прощения. Но ты не должна проходить через это одна.
— О, не смей... не смей притворяться, что тебе не всё равно! — Она вскинулась, руки дрожали. — Мне не нужен ты. Мне не нужно твоё сожаление, твоё раскаяние, твоё дерьмовое «я ничего не помню». Это не стирает боль. Это не возвращает мне тех лет, Пейтон! Ты понимаешь?!
Он сделал шаг ближе. Она задыхалась, лицо было мокрым, бледным. Плечи вздрагивали. Он протянул к ней руку, но она ударила его по груди — не сильно, но резко.
— Прочь! Уходи! Исчезни! — прокричала она сквозь всхлипы. — Я... я не хочу, чтобы ты был рядом. Я не хочу, чтобы ты знал, как мне плохо. Я не хочу быть слабой рядом с тобой!
Он не ушёл. Остался стоять перед ней. Молчал. Потом прошептал:
— Но ты не слабая, Ева. Никогда не была. Я был слеп. Жесток. Труслив. И теперь я не знаю, как это исправить, кроме как стоять здесь. И слышать всё это. Потому что ты имеешь право говорить. А я обязан слушать.
Она сжала кулаки, потом вдруг осела на пол, как будто ноги больше не держали её. Он присел рядом, не трогая её. Просто рядом.
— Уходи... — прошептала она, глядя в пол. — Пожалуйста. Просто... уйди. Я не могу дышать, пока ты рядом.
Он кивнул. Поднялся. Повернулся. Но перед тем как открыть дверь, остановился:
— Я уйду. Но если когда-нибудь ты позволишь мне вернуться — не как тот, кто причинил боль, а как тот, кто всё осознал... я приду. Сразу.
И он ушёл. Тихо. Беззвучно. А она осталась одна, в тишине, в которой слишком громко билось сердце.