Маятник.
Ева сидела на кухне, не двигаясь.
Слёзы — редкие, упрямые — катились по щекам.
Она не вытирала их. Просто смотрела в никуда, замирая от собственной тишины.
"Я же хотела, чтобы он ушёл... Зачем тогда это чувство, будто я сейчас разваливаюсь изнутри?"
Вдруг —
резкий щелчок замка.
И быстрые, решительные шаги. Она обернулась.
— К чёрту всё, — сказал он, замирая в дверях.
Голос был глухим, насыщенным — как гроза, готовая сорваться.
— К чёрту твою дистанцию. К чёрту твою стену.
Он шагнул ближе.
— Я не хочу быть снаружи. Я не хочу обходить тебя кругами.
Я хочу всё разрушить. Все. Твои. Стены.
И прежде чем она успела выдохнуть, сказать хоть что-то,
он поцеловал её.
Глубоко. Резко. Но в то же время — бережно.
Словно боялся потерять это чувство, эту секунду, снова.
Её пальцы вжались в его рубашку,
она пыталась сопротивляться — но тело уже предало.
Губы горели, сердце грохотало, как будто вырывалось наружу.
Это был не просто поцелуй.
Это была битва, признание, спасение.
Всё сразу.
Он прижал её ближе, одной рукой касаясь затылка, другой — талии,
а она перестала дышать, перестала думать,
позволяя себе впервые не прятаться.
Они стояли, всё ещё близко.
Пальцы дрожали. Губы едва касались воздуха.
Его лоб был прижат к её лбу, дыхание смешивалось,
а тишина между ними трещала от того, что было только что.
Ева всхлипнула. Не от боли —
скорее, от того, что всё это слишком.
Слишком неожиданно. Слишком ярко. Слишком живо.
— Прости, — прошептала она, и сама не поняла,
кому: себе или ему.
Слёзы всё ещё блестели в её глазах, но вдруг —
вместо новой волны плача
из её груди вырвался смешок.
Нервный. Сбитый. Словно она не понимала,
как можно одновременно плакать и смеяться.
Но это было именно так.
Пейтон чуть отстранился, взглянул ей в лицо —
и тоже засмеялся.
Тихо, почти шёпотом, но искренне.
Словно это было самое человечное, что можно было сделать.
— Что с нами не так, а? — выдохнула она,
прижимаясь лбом к его лбу снова, как будто
только это сейчас имело смысл.
— Всё.
— Или, — он усмехнулся,
— всё наконец стало правильно.
Они просто стояли. Не шевелясь.
Не нуждаясь в словах.
И в этой тишине, впервые, не было стены.
Он проснулся оттого, что её дыхание всё ещё ощущалось где-то рядом. Лёгкое, невесомое, словно ветер. Пейтон открыл глаза — бледный рассвет едва касался стекла, и на душе было неожиданно тихо.
Она... была рядом? Или уже ушла?
Он приподнялся, опираясь на локти. Пустая комната. Только приглушённый свет и запах её духов, ещё витавший в воздухе. Он коснулся подушки, словно надеясь, что она всё ещё тёплая.
В голове всплыл вчерашний вечер: её руки на его лице, её губы, её смех сквозь слёзы. Лоб, прижатый к его лбу. Это было. Это было настоящим.
Он встал, натянул рубашку, босиком вышел на кухню. Там — кружка с её помадой на краю. Он провёл пальцем по ободку.
Вдруг — как щелчок.
Как удар в грудь.
Тот же кухонный стол. Та же кружка.
Но света нет. Холодно. Он уже не в её квартире. Он дома. В своей холостяцкой берлоге, где царит беспорядок и запах вчерашней выпивки.
Он моргнул, огляделся. На столе — пустые бутылки, смятые салфетки, чья-то куртка.
Он снова здесь.
— Чёрт... — прошептал он.
В груди будто что-то оборвалось. Он подошёл к зеркалу в прихожей — лицо всё то же, но глаза... в них снова тень. Хищная, усталая, давно знакомая. Глаза того Пейтона, которого он уже успел забыть.
Он схватил телефон — ни звонков, ни сообщений. Ни её имени.
Никакой Евы. Никакой светлой реальности.
Он снова здесь. В мире, где они друг друга не любят. Или не любит только она... Где он снова скользит по жизни, где всё — фальшь.
И всё, что осталось от той другой жизни — ощущение тепла на коже, как будто кто-то только что держал его за руку... и отпустил.