Первая трещина.
Он тогда был пацаном. Лет десять, может одиннадцать. Лето, солнце, запах свежескошенной травы и пыльных книг. Обычный день. Ничего не предвещало. Папа — на работе. Мама — дома. Он пришёл пораньше из школы, подбежал к двери, тихонько повернул ключ. Любил делать сюрпризы. Любил, когда она радовалась.
В доме пахло её духами и кофе. Он шёл на запах, босиком, чтобы не слышно. Хотел подкрасться, обнять её сзади, как всегда.
Но потом — шаг. Ещё шаг. И...
Треск смеха.
Чужой голос. Мужской. Не папин.
И голос мамы — такой, которого он раньше не слышал. Странный. Высокий. Липкий.
Он приоткрыл дверь в гостиную.
Их тела были слишком близко. Слишком легко всё происходило. Как будто не впервой.
Мужчина что-то сказал ей на ухо — она засмеялась. Засмеялась так, как никогда не смеялась с отцом.
Она даже не услышала, как щёлкнула дверь.
Он отпрянул. Сердце било в ушах так громко, что, казалось, его будет слышно. Он убежал в свою комнату и закрылся.
Он не плакал. Просто сидел. Долго. Молча.
Всё внутри схлопнулось.
С того дня он начал смотреть на мать иначе.
А потом — и на всех женщин.
"Любовь — это красивая ложь," — говорил он себе.
"Они улыбаются, смотрят в глаза, глажат по волосам... и потом рвут всё с таким же лицом."
Он научился защищаться. Не чувствами — поступками.
Стал первым, кто обманывает. Первым, кто уходит. Чтобы не остаться тем, кто стоит за дверью и всё слышит.
Она засмеялась — коротко, легко, почти небрежно. И сказала подруге, отхлёбывая коктейль:
— Ну а что, хочешь быть любимой — будь удобной. Или красивой. Лучше — сразу и то, и другое.
Он замер.
Мир будто дернулся, чуть съехал в сторону.
Эта фраза.
Она врезалась в память, как шрам. Он слышал её. Тогда.
Его мать, смакуя вино в вечернем полумраке кухни, ровно так же сказала своей подруге, улыбаясь через бокал:
— Женщина должна быть либо красивой, либо удобной. А умной — только если очень повезёт мужчине.
Он не понял, почему она это тогда сказала. Но он запомнил. Он запомнил тон. И взгляд.
И теперь — снова. Тот же голос. Та же интонация.
И что-то внутри него холодеет.
Он не идёт к ней. Не говорит ничего. Просто смотрит.
И впервые — не как охотник. А как ребёнок за дверью, который только что увидел привидение из прошлого.
Он не сразу понял, что делает.
Просто ноги понесли его вперёд. Через толпу, сквозь свет и музыку, прямо к ней.
Она стояла к нему боком, бокал всё ещё в руке, подруга что-то говорила — но он уже не слышал.
— Ты серьёзно сейчас? — выдохнул он резко.
Она повернулась к нему, чуть прищурившись.
— Что?
— "Хочешь быть любимой — будь удобной или красивой"? — произнёс он, голос стал ниже, почти глухим. — Это вообще что за бред?
Она вскинула брови.
— Это просто фраза.
— Нет, — он качнул головой. — Это программа. Это ты сейчас, по сути, говоришь, что женщина должна быть товаром. Либо красивая упаковка, либо податливая инструкция. Серьёзно?
Она смотрела на него спокойно, с лёгкой полуулыбкой.
— Забавно, что именно ты возмущаешься. Ты — олицетворение мужского потребления.
Он усмехнулся криво, но не отступил.
— Да, возможно. Я видел, как это работает. Я видел, как один человек предаёт другого — улыбаясь. Я вырос с этим дерьмом. И ты сейчас сказала то же самое, что я слышал в детстве от матери, которая разбила отцу жизнь, и сделала это с тем же взглядом, с которым смотришь ты.
Тишина между ними на секунду сгущается. Подруга незаметно уходит, чувствуя, что это чужое поле.
— Так вот, — продолжил он тише, — может, хватит учить женщин быть "удобными"? Или ты просто транслируешь то, что тебе самой вдалбливали?
Она смотрит на него. Долго. И в её взгляде вдруг что-то меняется.
Никакой жалости. Но уже и не презрение. Скорее... признание.
— Похоже, ты тоже когда-то был хорошим, — тихо говорит она. — Интересно, куда он делся?
Она всё ещё смотрела на него. Ни страха, ни покорности. Только холодное любопытство и... что-то ещё.
И вот — словно мимоходом, будто между делом, она бросила:
— А ты не пытался понять свою мать?
Может, дело было в твоём отце?
Мир на мгновение схлопнулся.
Внутри что-то взорвалось. Горло пересохло.
Он даже не понял сразу, дышит ли.
Он выпрямился, в глазах — холодная ярость, натянутая улыбка сквозь сжатые зубы.
— Ты вообще не знаешь, о чём говоришь.
— Нет, — спокойно ответила она, глядя прямо в глаза. — Но и ты, похоже, тоже.
Они стояли почти вплотную. Он — весь сжатый, как пружина, готовая сорваться. Она — спокойная, неподвижная, как скала.
Он встретился с её взглядом, прищурился, будто хотел пронзить её насквозь. Но она не отвела глаз. Не дрогнула.
Он сжал кулаки.
Губы едва заметно дёрнулись.
Что-то внутри трещало. И он понял — ещё чуть-чуть, и он сорвётся.
Слишком честно. Слишком глубоко.
Она надавила туда, куда никто не смел.
Он резко развернулся и ушёл, сквозь свет, сквозь дым, сквозь музыку.
И впервые за долгое время — не победителем.
А бегущим.