Глава 18. Кошмары
?????, 16 января? 1912 год? ??:??
Клаус Рихтер резко проснулся на своей койке от глухих взрывов, сотрясающих корпус. Подлодка дрожала, скрипела, будто её терзали невидимые когти. Его тело рефлекторно дёрнулось, и он рухнул с койки на холодный, металлический пол.
Удар был болезненным, но Рихтер даже не почувствовал его — страх парализовал его движения. Он пытался понять, что происходит, но всё, что он слышал, — это гулкий рёв воды за пределами корпуса и пронзительный визг металла, деформирующегося под колоссальным давлением.
Медленно, неуверенно он поднялся на колени. Воздух был тяжёлым, пропитанным гарью и чем-то ещё — чем-то гниющим, затхлым. Тусклый свет аварийных ламп освещал мёртвую тишину, нарушаемую лишь далёкими ударами воды о корпус.
Рихтер огляделся. Везде, где падал свет, он видел тела. Люди лежали в неестественных позах, кто-то был раскидан взрывной волной, кто-то залит кровью, а кто-то покрыт странной чёрной, липкой жижей. Их глаза, открытые, стеклянные, отражали мрачное, багровое свечение аварийных ламп.
Подлодка застонала, словно умирающий зверь. Где-то сверху раздался жуткий треск — вода пробивала корпус. Рихтер, шатаясь, поднялся на ноги и побрёл к центральному посту.
Его взгляд упал на глубомер. Стрелка двигалась вниз, стремительно приближаясь к критической отметке. 90 метров. 92... 95...
Вода уже текла по полу, ледяная, липкая. Её глухие всплески сливались с мучительными стонами металла. Подлодка не выдержит.
Рихтер стоял неподвижно, дышал тяжело, судорожно. Он хотел закричать. Закричать от ужаса, от боли, от осознания того, что выхода нет. Но из его горла не вырвалось ни звука.
Всё, что он мог сделать, — это смотреть, как его мир рушится в холодной, бесконечной тьме.
Тут резкий, пронзительный звук расколол гнетущую тишину — короткий, металлический удар, будто кто-то швырнул маленький стальной шарик в корпус подлодки. Затем ещё один. И ещё.
Рихтер дёрнулся от неожиданности, его сердце застучало быстрее. Что это? Вода? Остатки разрушенного корпуса? Или... что-то снаружи?
Удары становились всё более ритмичными, ускоряясь с каждой секундой. Глухие, звонкие, они заполняли пространство, отдаваясь эхом в мёртвом чреве подлодки. Теперь это был уже не просто шум, а осмысленный, методичный ритм, словно кто-то — или что-то — сканировало их, искало, выслеживало.
Рихтер замер, страх сковал его тело. Он инстинктивно сжал кулаки, пытаясь подавить охватившую его панику. Это не просто случайный звук. Это не игра давления воды. Кто-то... или что-то... охотится.
И вдруг — тьма.
Не просто отсутствие света, а полное погружение в пустоту. Ни звука, ни движения, ни малейшего намёка на существование чего-либо вокруг.
Тишина.
Глухая, абсолютная тишина.
Рихтер ещё раз моргнул, окончательно приходя в себя. Его сердце всё ещё билось быстрее обычного, а в груди будто застрял комок. Он провёл ладонью по лицу, ощущая липкий холодный пот на лбу.
Сон... Это был сон? Но он казался таким реальным — удары, треск металла, тёмная бездна, поглощающая всё вокруг.
Он глубоко вздохнул, пытаясь взять себя в руки. Вокруг кипела привычная жизнь подлодки. Где-то впереди слышались приглушённые разговоры, кто-то с глухим стуком затягивал клапан, в носу стоял стойкий запах машинного масла и солёного воздуха.
Рихтер перевёл взгляд дальше по коридору и заметил знакомую койку. Леопольд Струмберг спал безмятежно, его лицо, перепачканное машинным маслом, отражало полное удовлетворение. На губах играла лёгкая улыбка, будто он видел во сне что-то хорошее — возможно, берег, возможно, свою мастерскую, а может, просто новую модель дизельного двигателя, которую мечтал починить.
Рихтер невольно усмехнулся. В этом было что-то... правильное. Простое и обыденное.
Но ощущение беспокойства не уходило. Он провёл рукой по койке, словно проверяя, реальна ли она, а затем ещё раз взглянул на потолок. Он знал каждую заклёпку, каждую неровность на металле, каждый болт...
Всё было как обычно. И всё же...
Что-то внутри него подсказывало — это был не просто сон.
?????, Эсминец "Дэнди"? 16 января? ??:??
Джордж Уиттакер резко проснулся, его дыхание было прерывистым, а сердце колотилось так, словно он только что выбежал из бушующего шторма. Он заморгал, пытаясь сфокусировать взгляд. Всё вокруг было знакомым — его каюта, тусклый свет лампы, легкое покачивание корабля. Всё было как всегда.
Он потёр лицо руками, затем инстинктивно нащупал ботинки, готовясь надеть их. В этот момент тишину разорвал резкий голос — словно изнутри его собственной головы.
"Бесполезный!"
Голос отца. Громкий, холодный, режущий, как лезвие.
Джордж замер, его пальцы сжались на ботинке. Этого не могло быть. Он тут же обернулся, но каюта была пуста. Только его собственное тяжёлое дыхание наполняло пространство.
Он встряхнул головой. Показалось. Или...
Джордж вышел в коридор. Под ногами что-то чавкнуло. Он опустил взгляд — по полу стекала вода. Холодная, тёмная, она медленно заполняла коридор.
И при этом никто вокруг не выглядел обеспокоенным. Матросы спокойно шли по своим делам, переговаривались, курили, кто-то даже смеялся. Никто не обращал внимания на воду, поднимавшуюся всё выше.
Джордж почувствовал, как его охватывает паника. Что-то не так. Что-то очень не так.
— Затопление! — крикнул он, его голос разнёсся по коридору. — Вода! Мы тонем!
Но экипаж не реагировал. Ни единого взгляда в его сторону, ни капли тревоги в их глазах.
Джордж сорвался с места и побежал. Вода хлюпала под ногами, но он не обращал внимания. Он должен был попасть на мостик. Капитан должен знать. Он обязан знать!
Забежав на мостик, он увидел капитана Росса. Тот стоял у карты, склонившись над навигационными инструментами, спокойный и невозмутимый, будто ничего не происходило.
— Капитан! — выдохнул Джордж, переводя дыхание. — У нас затопление, вода поднимается!
Росс даже не поднял головы.
— Так почини это, Уиттакер.
Джордж замер.
— Один? — он попытался понять, правильно ли услышал. — Но как я...
Капитан медленно повернул голову и вперил в него холодный, пустой взгляд.
— Будь полезным. Иди чини.
Уиттакер застыл, не веря своим ушам. Он хотел было сказать ещё что-то, возразить, потребовать объяснений, но капитан Росс уже отвернулся, равнодушно возвращаясь к своим картам и приборам, словно Джордж вообще не стоял рядом.
В груди закипало отчаяние, смешанное со злостью и страхом. Почему никто не понимает? Почему никто не слышит?
Он развернулся и бросился обратно вниз, в глубину корабля, туда, где, по его убеждению, находилась пробоина.
По пути он встретил нескольких матросов, таких же молодых, как он сам. Они стояли в проходе, переговариваясь, кто-то курил, кто-то лениво разглядывал палубу, словно был где угодно, но не на корабле, который тонет.
— Пробоина! — заорал Уиттакер, едва переводя дыхание. — Вода идёт! Нам нужно её заделать, живо!
Но вместо тревоги на лицах матросов появилось лишь удивление, а затем — усмешки.
— Ты это... не горячись, Уиттакер, — ухмыльнулся один, щурясь от дыма сигареты.
— Может, тебе отдохнуть, а? — подхватил другой, облокотившись на переборку.
— Или просто поплавать, раз вода тебе так нравится, — раздался третий голос, и матросы засмеялись, переглядываясь между собой.
Громкий, насмешливый смех заполнил коридор, эхом отдаваясь в ушах Уиттакера.
Они издеваются. Они не верят.
Сердце бешено колотилось. Вода уже доходила до лодыжек, но никто, кроме него, этого не замечал.
Он сжал кулаки и, не говоря больше ни слова, побежал дальше, прочь от насмешек.
Уиттакер едва успел открыть дверь, как на него с силой обрушился поток ледяной воды. Он не удержался, упал, захлебнувшись, но быстро вскочил, кашляя и отплевываясь.
Перед ним открылась страшная картина — в стене каюты зияла пробоина, сквозь которую бурлила морская вода. Её было ещё не слишком много, но он понимал: если ничего не предпринять, каюта заполнится за считанные минуты, а за ней и весь отсек.
Он бросился к пробоине, пытаясь хоть чем-то остановить поток. Руками? Бессмысленно. Найти что-то, чтобы заткнуть дыру? Но он был один, а вода прибывала слишком быстро.
И вдруг, сквозь плеск воды и собственное отчаянное дыхание, он услышал смех.
Он резко повернулся. В дверном проёме, словно зрители в театре, стояли матросы и один офицер. Они смотрели на него с ухмылками, кто-то даже насвистывал себе под нос, словно это было забавное представление.
— Помогите! — закричал Уиттакер, вцепившись в переборку. — Вы что, не видите?! Вода идёт! Надо заделать пробоину!
Но вместо того чтобы броситься на помощь, матросы рассмеялись ещё громче. Офицер, сложив руки за спину, подошёл ближе, наклонился и, сверкая холодными глазами, произнёс знакомым, пронзительным голосом:
— Ты снова всё испортил, Джордж. Бесполезный. Как всегда.
Этот голос...
Нет...
Уиттакер похолодел. Он знал этот голос.
Это был не просто офицер.
Это был его отец.
Уиттакер тяжело дышал, приходя в себя. Грудь сжималась, сердце колотилось, словно пытаясь вырваться наружу. Он несколько раз провёл ладонью по лицу, ощущая холодный пот, смешанный с каплями воды.
Он снова посмотрел на Томми. Тот, довольно улыбаясь, опустил бутылку и качнул ею в воздухе, как будто предлагал ещё.
— Ты совсем рехнулся? — голос Уиттакера был хриплым, ещё дрожащим от пережитого ужаса.
— Эй, приятель, не смотри на меня так, как будто я тебя чуть не утопил. Это всего лишь вода. — Томми с ухмылкой сделал глоток из металлического стакана. — Ты просто пересох, вот я и решил помочь.
Джордж провёл рукой по волосам, отбрасывая мокрые пряди назад. Он глубоко вздохнул, стараясь унять тревожную дрожь в пальцах. Всё ещё перед глазами стоял этот кошмар: пробоина, холодная морская вода, насмешки матросов, и голос... этот проклятый голос, преследовавший его даже здесь.
Томми, заметив его состояние, вздохнул и протянул кружку.
— На, выпей. Сразу полегчает.
Джордж сначала хотел отказаться, но его рука, будто по собственной воле, уже потянулась к кружке. Он поднёс её к губам и сделал один длинный, решительный глоток.
Сначала тепло, потом жгучая волна растеклась по телу, ударив в горло, в грудь, разогнав холод в пальцах. Бренди был дешёвым, резким, но тёплым, с ореховым привкусом и терпким послевкусием.
На несколько секунд в мире воцарилась тишина. Только мягкий свет лампы, качка корабля и едва слышное похрапывание кого-то в соседней каюте.
Уиттакер закрыл глаза и выдохнул.
— Вот так-то лучше, дружище, — сказал Томми, с удовлетворением наблюдая за ним. — А теперь скажи, какой гадостью ты занимался во сне, раз выглядел так, будто только что воскрес из мёртвых?
Джордж сжал пальцы в кулак, будто пытаясь физически удержать боль, расползающуюся внутри.
— Просто кошмар, Томми. Обычный, дурацкий кошмар.
Он хотел было оставить всё так, но Томми, как и следовало ожидать, не собирался отступать. Он прищурился, покачал головой и усмехнулся:
— Ну да, конечно. Просто кошмар. А теперь давай без вранья.
Джордж попытался перевести разговор в другую сторону, но Томми только закатил глаза, достал бутылку из-под койки и с лёгким хлопком открутил пробку.
— Ладно, ладно. Чёрт с тобой. — Джордж сдался. Он провёл рукой по лицу, выдохнул и нехотя начал рассказывать.
Он говорил коротко, без лишних эмоций, но Томми внимательно слушал, иногда кивая, иногда делая небольшой глоток бренди. Когда Джордж закончил, в каюте повисла короткая пауза, лишь слышалось лёгкое позвякивание бутылки о стакан.
Томми, не говоря ни слова, перелез на соседнюю койку, уселся поудобнее и протянул бутылку.
— Пей.
Джордж без вопросов взял бутылку, сделал глоток и с тихим вздохом вернул её назад.
Томми качнул её в воздухе, как бы прикидывая, стоит ли ещё раз приложиться, но в итоге просто усмехнулся.
— Слушай, да ты полезный по-своему. И раз уж тебе это так надо услышать — ты не бесполезен, Джордж.
Джордж хмыкнул, но ничего не ответил.
— Кошмары останутся кошмарами, но если ты не научишься смотреть им в лицо — они тебя сожрут.
Томми сделал последний глоток, поставил бутылку на пол и откинулся назад, закрывая глаза.
— Просто не позволяй им победить, дружище.
Российская империя? Тверь? 16 января? ??:??
Тверь? Это был он? Или что-то другое?
Михаил Коршунов шагал по безлюдным улицам, и каждый его шаг отдавался в звенящей тишине. Густой, зловещий туман стелился над брусчаткой, скрывая дальние очертания зданий. Дальше пятидесяти метров уже ничего нельзя было разобрать – город словно растворялся в молочной мгле.
Но Михаил знал его.
Да, всё было так, как он помнил. Узкие улочки, лавки с деревянными вывесками, дома с резными наличниками. Здесь он рос, бегал босиком по тёплым мостовым, лазал по крышам. Здесь он впервые подрался за правду и впервые услышал рассказы отца о войне.
Но что-то было не так.
Что-то тяжелым грузом давило на грудь, наполняя сердце тревогой.
И вдруг – голос.
Родной, тёплый, до боли знакомый голос мамы.
– Миша, иди домой, еда уже на столе!
Он замер. Мороз прошел по коже, но не от холода, а от невозможности происходящего.
Он развернулся – и увидел силуэт.
Он знал, что это она.
Туман делал очертания размытыми, но даже так он мог различить знакомый изгиб плеч, движение руки, словно зовущей его.
Сердце бешено заколотилось.
– Мама?
Он не думал – просто побежал.
Шаг, ещё шаг, ещё... И вдруг – взрыв!
Огненный поток пронёсся сквозь туман, отбрасывая Михаила назад, ослепляя и оглушая. Воздух наполнился гарью, криками, свистом летящего металла. Вспышка осветила небо, и в этом свете он увидел что-то.
Гигантские тени.
Словно птицы. Они скользили в небе, словно хищники, готовые разорвать свою добычу.
Михаил застонал, перекатываясь на бок, и с усилием приподнялся. Ему нужно было увидеть... Ему нужно было убедиться...
Но там, где стоял силуэт, не осталось ничего.
Только пустота.
А потом – туман начал окрашиваться в алый цвет.
Как кровь, пропитывающая землю.
Михаил встал на ноги, ощущая, как колени подкашиваются от слабости. Но прежде чем он смог что-либо сделать – из тумана появились всадники.
Чёрные, как сама ночь.
Их силуэты проносились мимо, растворяясь в дымке, но один из них не проехал мимо.
Сабля сверкнула в воздухе и боль пронзила Михаила.
Реальная, острая, невыносимая боль.
Он рухнул на мостовую, корчась и хватая ртом воздух.
Где удар? Где рана?
Он посмотрел на себя – ничего. Ни пореза, ни крови.
Но боль не исчезала.
Потому что это была не просто боль раны.
Это была боль разрушения.
Города. Родины. Всего, что он знал.
Михаил смотрел, как стены его родного Тверя трещали, проваливались внутрь, обращались в груды пепла и углей. Языки пламени взмывали в небо, рассекая алый туман, превращая его в кипящий ад. Дома, которые он помнил с детства, исчезали в огненной пасти.
Он заставил себя подняться. Ноги дрожали, боль сковывала тело, но он двинулся вперёд, прихрамывая, спотыкаясь, едва держась на ногах.
И тогда он увидел их.
Тёмные фигуры.
Солдаты, призраки вороньего цвета. Они шагали через разруху, их клинки вспыхивали в свете пламени, и каждый их удар отнимал жизнь. Люди падали – соседи, друзья, лица из его детства...
Они кричали.
Они звали о помощи.
Но никто не пришёл.
И тут он увидел её.
Сестра.
Она стояла на коленях, беспомощно глядя на приближающуюся тёмную фигуру. Солдат занёс меч – и Михаил рванулся вперёд.
– Нет!
Он замахнулся, кулак был готов нанести удар...
Но он прошёл сквозь фигуру.
Как через дым, как через тень.
Но солдат почувствовал это.
Он медленно повернул голову, и даже сквозь туман Михаил почувствовал этот ледяной взгляд.
И прежде чем он смог сделать хоть что-то, меч рассёк его тело.
Боль пронзила Михаила, как электрический разряд.
Не было крови. Не было раны.
Но он чувствовал всё.
Словно само существование его разорвали надвое.
Он рухнул.
Видел, как сгорает его город.
Слышал гул рушащихся стен, крики людей, бой барабанов, топот коней.
А потом – тьма.
Она накрыла его, как саван.
И он уходил в неё, погружаясь глубже и глубже, теряя всё.
Михаил резко проснулся, тяжело дыша, стиснув простыню в кулаках. Пот был холодным, липким, стекающим по спине. Грудь вздымалась, сердце бешено колотилось, будто он только что вырвался из когтей смерти.
Стук рельс.
Равномерный, размеренный.
Возвращающий его в реальность.
Он сел и огляделся. В вагоне царил полумрак. В свете тусклой керосиновой лампы мерцали лица спящих унтер-офицеров. Кто-то храпел, кто-то ворочался во сне, а кто-то лежал неподвижно, будто вовсе не дышал.
Михаил закрыл лицо руками.
Тверь...
Огонь...
Сестра...
Голова раскалывалась от воспоминаний. Этот сон – нет, не просто сон. Это было что-то большее. Предупреждение? Видение? Или просто кошмар, порождённый усталостью и тревогой?
Он вытер лицо ладонями, провёл пальцами по глазам, будто пытаясь стереть образы, которые всё ещё плясали перед внутренним взором.
И медленно, глухо прошептал:
– Господи...
Он сложил руки, склонив голову, его голос был почти неслышным среди скрипа колёс.
– Защити меня от духов тёмных... Дай силы не пасть перед страхом... Пусть я недостоин, но убереги моих братьев, моих друзей... Не дай им познать ту боль, что я видел...
По вагону снова прокатился приглушённый храп, кто-то застонал во сне.
Михаил открыл глаза, вздохнул, прислонился головой к стенке.
Тьма за окном была беспросветной.
Но где-то в ней, вдали, уже пробивался первый, едва заметный отблеск фронта.
??????, ????, ????, ??:??
Эви Гарнер тяжело дышала, её сердце билось так, словно пыталось вырваться из груди. Воздух был густым, тягучим, с привкусом металла. Земля под ногами казалась сырой, но не от росы – что-то тёмное пропитывало траву, растекаясь алыми разводами.
Она сделала шаг вперёд, чувствуя, как ноги подкашиваются. Силуэт... Он стоял вдалеке, спиной к ней, но она знала – знала, кто это.
– Брат?..
Шёпот сорвался с её губ, но голос прозвучал глухо, словно был поглощён этим странным, давящим пространством.
И вдруг – голос.
Голос внутри её головы.
– Почему ты не спасла меня?
Эхо разнеслось внутри черепа, будто удары молота по наковальне.
– Почему ты просто смотрела, как я умираю?
Эви сжала кулаки. Хотела сказать, что не могла... что пыталась... что сделала всё, что было в её силах. Но слова застряли в горле, застряли, как кость, как нож, что нельзя вынуть без новых ран.
Она открыла рот – но не почувствовала слёз на щеках.
Что-то горячее стекало по её коже.
Она подняла руку и коснулась лица – пальцы окрасились тёмной, густой жидкостью.
Кровь.
Она плакала кровью.
И в этот миг силуэт развернулся.
Но у него не было лица.
Каждый её шаг отдавался эхом в этом странном мире. Словно что-то цеплялось за её ноги, удерживая, не давая приблизиться. Воздух стал вязким, дышать было тяжело, но Эви продолжала идти. Она должна была...
Когда она подошла, её пальцы дрожали, но она всё же дотронулась до лица силуэта. Оно было неестественно гладким, чуждым, словно не принадлежало человеку. Но под этим слоем... Она чувствовала, как под тонкой оболочкой скрывается нечто знакомое.
С тревогой и страхом она начала разрывать эту странную кожу. Она тянулась, как старая ткань, с треском отходя от черт его лица. И вот... под ней открылось бледное, измождённое лицо её брата.
Его глаза смотрели на неё – не с гневом, не с укором, а с бесконечной болью.
– Эви...
Она не выдержала. Обхватила его руками, крепко прижимая к себе, словно боялась, что он снова исчезнет. Её тело сотрясалось от рыданий.
Но теперь это были не слёзы крови.
Это были слёзы боли, вины... и любви, которую она не успела выразить при жизни брата.
Эви почувствовала, как знакомые, тёплые руки обнимают её в ответ.
Голос брата снова зазвучал в её голове – теперь мягкий, успокаивающий, но всё ещё пропитанный болью прошлого.
– Ты не виновата, Эви...
Она всхлипнула, крепче прижимая его к себе, словно боялась, что он растворится в этом странном, кровавом закате.
– Я был абузой... Я знаю. Я всегда знал. Голос его дрожал, но в нём не было горечи – только печальное смирение. – Но теперь, когда ты освободила меня, я больше не чувствую этой боли.
Эви зажмурилась, слёзы текли по её щекам, падая на его плечо. – Прости меня... – её голос был едва слышен. – Я... я должна была...
– Я прощаю тебя.
Эти слова эхом разлетелись внутри её разума, заполняя его тёплым светом среди холодного ужаса этого места.
– Но теперь ты должна делать то, что умеешь лучше всего, – спасать других. Живых.
Она почувствовала, как его тело в её объятиях стало легче, словно он превращался в воздух, в ветер, в тепло заката.
– Прощай, Эви...
Она открыла глаза – и он исчез.
Остался только ветер, ласково трогающий её лицо, и далёкий, угасающий свет солнца, окрашивающий небо в тёплые оттенки.
Эви резко вдохнула, её сердце бешено колотилось. Она огляделась — стены, знакомая деревянная отделка, лёгкое раскачивание палубы... Она была в своей каюте.
Где-то за стенами поскрипывали балки, и глухой гул двигателей напоминал, что корабль всё ещё держит курс.
Она села на койке, провела рукой по лицу, всё ещё чувствуя солёный привкус слёз – или это была морская вода?
"Просто сон... всего лишь сон..."
Но дрожь в руках выдавала — этот сон был слишком реальным.
Эви глубоко вдохнула и начала медленно одеваться. Каждое движение давалось тяжело, но она заставила себя продолжать. Прошлое нужно оставить позади.
Она натянула куртку, застегнула ремень и оглянулась на зеркало. В глазах всё ещё отражалась тень вины... но теперь там был и проблеск решимости.
"Спасать живых. Он был прав."
Она расправила плечи, провела рукой по волосам и вышла в коридор, направляясь на завтрак.
???????, ? ????? ???, ??:??
Алехандро резко открывает глаза. Воздух пропитан влажностью и гарью, а в ушах звенит приглушённый гул — то ли от далёких взрывов, то ли от собственного дыхания. Он стоит в узкой, сырой траншее, сжимая винтовку в дрожащих руках. Вокруг него — раненые солдаты. Одни лежат, корчась в грязи, их лица искажены болью, другие тянут к нему окровавленные руки, умоляя о чём-то на незнакомом, гортанном языке.
Сербский. Он не понимает слов, но чувствует отчаяние в голосах.
Алехандро пытается отступить, опустить винтовку, но тело не слушается. Его движения будто управляются чужой волей. Он ощущает, как его палец медленно ложится на спусковой крючок. Он хочет закричать, хочет остановиться, но не может. Горячие слёзы текут по щекам — единственное, что ему подвластно.
Перед ним молодой солдат, лицо которого перепачкано землёй и кровью. Глаза широко раскрыты, в них страх и мольба. Алехандро изо всех сил старается отвернуться, сопротивляется невидимой силе, но палец продолжает медленно сжимать спусковой крючок...
Резкий выстрел пронзил воздух, как разрывная молния. Солдат перед ним упал, его тело отлетело назад, а из груди вырвался агонизирующий, тошнотворный стон. Но Алехандро не мог закрыть уши, не мог скрыться от этого звука. Он стоял, как парализованный, и наблюдал, как перед ним солдат корчится, издавая бессильные, атонические вздохи. Руки его сжались вокруг винтовки, но она казалась тяжёлой, словно из свинца.
Внутри него что-то треснуло. Он ломался, его душа распадалась на куски, но тело продолжало действовать, будто не его. Он не мог остановить себя. С каждым движением становилось только хуже.
Он подошёл к одному из солдат, что лежал на земле, всё ещё издавая короткие, прерывистые стоны. Его взгляд был пустым, полным страха. Алехандро смотрел на него с отчаянием в глазах, но ничего не мог сделать. Рука снова поднимала оружие. Штык — остриё сверкнуло в тусклом свете, когда он медленно вонзил его в живот солдата. Тот закричал от дикой боли, его руки бессильно пытались оттолкнуть оружие, но не могли.
Алехандро стоял, как марионетка, заставленная делать то, что он ненавидел, что он не мог себе простить. Его сердце колотилось в груди, но его разум был пуст. Он не знал, что это за сила, что управляет им. Он не мог прекратить. Только боль в его глазах и слёзы, которые не прекращались, как поток несущей воды, служили напоминанием о том, что внутри него всё ещё было живое.
Алехандро медленно вынул штык из тела солдата, и на лезвии дрожала густая, тёмная кровь. Раненый дёрнулся, его рот открылся в беззвучном крике, и лишь рваные, агонические вдохи срывались с его губ. Грудь его поднималась всё медленнее, глаза, полные страха и боли, постепенно затухали, становясь стеклянными, безжизненными.
Алехандро не мог отвернуться. Он стоял, парализованный, как будто сам был привязан к этому месту невидимыми цепями. Внутри него бушевал ураган, его разум кричал, умолял, молил отпустить его. Он хотел взять винтовку, поднять её к своему виску и разорвать этот кошмар, но его тело не подчинялось.
Другой дух, чуждая воля управляла им, заставляла смотреть, заставляла наблюдать, как жизнь уходит из тела этого человека.
Слёзы текли по его щекам, срываясь вниз, падая на рукоять винтовки. Он хотел закричать, но не мог. Он хотел упасть на колени, но стоял, будто его ноги были вросшими в грязь траншеи.
Перед ним умирал человек. И он ничего не мог сделать.
Он наконец то закрыл глаза, все звуки резко исчезли... Он открыл глаза и оказался на своей койке. Алехандро резко сел, его дыхание было сбивчивым, сердце колотилось в груди, будто пыталось вырваться наружу. Он судорожно осмотрелся — казарма, деревянные нары, знакомые силуэты спящих солдат. Кто-то негромко посапывал, кто-то переворачивался с боку на бок, а в дальнем углу раздавался тяжёлый, хриплый храп.
Он провёл дрожащей рукой по лицу, чувствуя, как влажны его щеки. Всё ещё не до конца осознавая, что это был лишь кошмар, он медленно опустился обратно на подушку, уставившись в потолок. Грудь сжималась от невидимой тяжести, и слёзы продолжали течь, но теперь тихо, украдкой, чтобы никто не заметил.
Ему нужно было что-то сделать, чтобы успокоиться.
Он сел, закрыл глаза и, сложив руки, начал молиться. Слова выходили шёпотом, прерывались от пережитого потрясения, но в них была искренность, почти отчаянная мольба:
— Господи, не дай мне сойти с ума... Не дай мне убить...
Но в его сердце было сомнение. Какой-то внутренний голос говорил, что избежать убийства не удастся. Это война. Это неизбежно.
Он замер, осознавая эту страшную истину, а затем, после короткой паузы, добавил:
— Если я убью... пусть это будет заслуженно. Пусть ты простишь меня...
Он ещё долго сидел в темноте, надеясь, что Господь услышит его, что найдёт способ избавить его от этого кошмара — и от судьбы, которая, возможно, уже была предрешена.