В Ад и Назад.

Королевство Альбион, Порт Холихеда, 2 Января 1912 года, 4:32

Мягкий свет рассвета отражался от холодной воды Ирландского моря, пока эсминец "Дэнди", новый дом Джорджа Уитакера, медленно покидал порт Холихед. Стоя на мостике, Джордж молча наблюдал за удаляющимся берегом. Город, в котором он провёл последние дни, казался почти дружелюбным, несмотря на всю суету праздников и работы. Теперь же он был всего лишь ещё одним портом, который исчезал на горизонте.

Джордж глубоко вздохнул, чувствуя, как холодный морской воздух проникает в лёгкие. Его глаза были тяжёлыми после бессонной ночи, проведённой в бесконечных погрузочных работах. Каждый мускул в теле ныл, и даже мысли казались вязкими, как солидол.

Решив, что сейчас лучший момент для отдыха, он отправился в свою каюту. Путь с мостика вниз по узким металлическим лестницам и коридорам казался мучительно долгим. Джордж вспоминал "Аякс", его старый корабль, и сравнивал: на том было уютнее, проще, а команды и старшие офицеры уже были ему знакомы. "Дэнди" пока что ощущался чужим и суровым. Но, стараясь отогнать тоскливые мысли, он тихо пробормотал себе:

- Привыкну. Всегда привыкаю.

Наконец он добрался до своей маленькой каюты, где едва удержался от того, чтобы не рухнуть прямо в сапогах на койку. Скинув обувь и, не раздеваясь, он упал на жёсткий матрас. Монотонный ритм двигателей корабля, отдающийся в его спину, казался странно успокаивающим. "Всё ещё не знаю, куда мы идём", - подумал он, прежде чем сон быстро затянул его в свои тёплые и такие нужные объятия.

Джорджу казалось, что он только закрыл глаза, но внезапно его разбудило покачивание корабля на волнах и знакомый голос. Это был Томми. Сев напротив на своей койке, он, с обычной своей насмешливостью, начал рассказывать:

- Нам-то повезло, Джордж. Мы хотя бы на эсминце, а не в железной консервной банке под водой. Видел вчера в пабе ребят с HMS Squid - подводники, да. Жуткие типы, как будто не с этого мира. Даже родные их, наверное, не узнают, - усмехнулся Томми.

Джордж сонно улыбнулся, но в тот же момент что-то щёлкнуло в его голове. Он внезапно вспомнил, что оставил письма своей семьи на берегу. Осознание этого ударило как молот. Вскочив на ноги, он выскочил из каюты, мчаясь по узким коридорам корабля. Томми, ошарашенный его реакцией, побежал следом, выкрикивая:

- Эй, Джордж, что случилось?!

Но Джордж не отвечал. Он чувствовал, как его охватывает паника. Выйдя на палубу, он замер. Густой серый горизонт окружал их со всех сторон, а порт Холихед был уже далеко за горизонтом, спрятанный в туманной дымке. Волны разбивались о борт эсминца, а холодный ветер трепал его волосы и форму.

- Нет... - выдохнул он, осознавая, что возвращаться уже поздно. Чувство вины сдавило грудь, и злость на самого себя за забывчивость начала нарастать. С яростью он ударил кулаком по поручню, а затем опустился на колени, упав на холодную сталь палубы.

Томми, наконец догнавший его, встал рядом, его взгляд стал серьёзным.
Джордж не мог найти покоя. Слёзы обиды и отчаяния текли по его щекам, пока он тихо шептал:

- Я обещал ответить маме. Она писала мне перед праздниками... А я всё оставил на берегу.

Томми сел рядом на палубу, не отпуская его плеча.

- Ты напишешь новое письмо, Джордж. Ещё лучшее. Они поймут. Они всегда понимают.

Эти простые слова начали медленно пробираться сквозь слой вины и отчаяния. Джордж, пытаясь успокоить дыхание, посмотрел на своего друга и кивнул, всё ещё чувствуя тяжесть в груди, но понимая, что другого выхода нет.

Российская Пруссия, Белосток, 2 Января 1912 года, 12:03

Белосток, освещённый тусклым светом уличных фонарей, встретил Михаила Коршунова тихой, почти домашней атмосферой. Он сидел в небольшой комнате, где уютно потрескивал камин, отбрасывая тёплые отблески на стены. На столе перед ним лежали бумага, чернильница и перо. Вчерашний день прошёл в суете - его рота, измученная неделями на передовой, наконец была отправлена на ротацию в тыл. Белосток напоминал ему Тверь - такой же тихий, провинциальный, со своими неспешными улочками и запахом деревьев в воздухе.

Но самое главное, что здесь жила его сестра Анастасия. Мысль о встрече с ней была единственным светлым моментом в этой бесконечной войне.

Коршунов сел поудобнее, взял в руки перо и задумался, смотря на чистый лист бумаги. Затем, вздохнув, он начал писать. Его письмо, словно поток мыслей и чувств, лилось само собой:

"Дорогая Настя,

Пишу тебе с тягостным сердцем. Белосток напоминает мне наш родной Тверь, и это заставляет меня думать о доме ещё сильнее. Я больше не могу видеть смерть вокруг. Каждый день, каждый час, каждая минута - это как лезвие у горла. Я чувствую, что больше не выдержу.

Война, кажется, не закончится никогда. Она словно чудовище, которое пожирает всё, что дорого. Мы теряем друзей, теряем надежду. Я уже почти забыл, как это - жить без страха за свою жизнь. Как это - улыбаться искренне, без боли.

Я так хочу вернуться домой. Хочу снова оказаться в нашей маленькой кухне, где всегда пахнет твоими булочками. Помнишь, как я всегда просил тебя добавлять больше начинки? Я хочу гулять по нашему Тверью, слушать, как шумит вода у Волги, видеть знакомые лица. Я хочу провести с тобой вечность. Ты - единственное, что держит меня здесь, на этом свете.

Но, Настя, я знаю, что пока не могу вернуться. Этот долг... он тяжёл, но я должен его выполнить. Я обещаю тебе одно - как только эта проклятая война закончится, я вернусь. Я вернусь целым и невредимым, как бы трудно ни было. Пожалуйста, жди меня. Пожалуйста, верь в меня.

Обнимаю тебя крепко, Настя. Береги себя.

Твой брат, Михаил."

Коршунов поставил перо в сторону и долго смотрел на написанное. Внутри него бушевал ураган чувств, но писать стало легче. Он сложил письмо, убрал его в конверт и, тяжело вздохнув, встал. На улице уже пробивался серый свет рассвета, а камин продолжал тихо потрескивать, согревая его растрёпанную душу.

Михаил Коршунов оделся в свой шинель, поправил ремень с орденами и вышел на улицу. Белосток встретил его свежестью раннего утра, легкий морозец обжигал щеки, а снежные сугробы искрились под лучами только что вставшего солнца. Город был ещё тих, только редкие прохожие и скрип колес телег нарушали спокойствие улиц.

Шагая по мостовой, Михаил погрузился в свои мысли. Он вспомнил Анастасию, её тёплую улыбку и заботу, вспоминал, как она всегда приносила ему горячий чай после долгого дня на улице. Но ещё больше его сердце согрел образ матери. Её лицо было размытым в памяти, он почти не помнил её голоса, но тепло её рук и запах пирогов из печи остались с ним навсегда.

"Как же быстро летит время," - думал Михаил, проходя мимо старой церкви. Ему казалось, что это было совсем недавно, когда он, будучи мальчишкой, бегал по улицам Твери, ловил воробьёв и смеялся от всей души.

Однако эти светлые воспоминания сменились тяжёлым грузом реальности. Сомнения и страхи заползли в душу. Михаилу казалось, что эта война не просто забирает жизни - она разрушает что-то более глубокое в людях, оставляя их пустыми оболочками.

Он остановился у небольшого моста через замерзшую реку. "Смогу ли я пережить это? Смогу ли вернуться домой? Или я просто растворюсь в этой войне, как тысячи других?" Эти вопросы мучили его каждый день.

И больше всего его терзала мысль о будущем России. Михаил чувствовал, что впереди их страну ждут тяжёлые времена. Эта война не только изматывала силы, но и сеяла сомнения, разобщала народ. "Мы выиграем эту войну, но какой ценой? Останется ли Россия той, за которую мы сейчас боремся?"

Стоя у реки, Михаил поднял голову к небу, где пробивались первые лучи солнца. Он вздохнул, собирая силы. "Я должен держаться. Для Анастасии. Для всех, кто верит в меня. Пока я жив, надежда тоже жива."

Эти мысли придали ему немного энергии, но сомнения не отпускали. Он продолжил свой путь по Белостоку, шагая по снегу и слушая, как под ногами хрустит лёд.

Михаил остановился, почувствовав, как снежок ударился о его спину. Он обернулся, и его взгляд упал на группу польских детей, убегающих от него. Они смеялись и кричали что-то на польском, слова звучали резко и зло, хотя их голоса казались ещё детскими.

Он постоял, глядя им вслед, чувствуя, как холодный комок застревает в груди. В этот момент Михаил осознал, что даже здесь, в Белостоке, где он хотел найти краткую передышку, война оставила свой след.

"Вот она, эта ненависть," - подумал он. - "Она проникает даже в детские души. Эти мальчишки, может, ещё не понимают, что делают, но они уже научились видеть во мне врага только из-за языка, формы, из-за того, что я русский."

Михаил посмотрел на чистое небо над собой, и его мысли потекли тяжёлым потоком. "Войны никогда не прекратятся. Люди всегда найдут причину ненавидеть друг друга: язык, вера, границы. Ненависть - это то, что передаётся от поколения к поколению. И, кажется, ничто не сможет её уничтожить."

Он медленно продолжил свой путь, ощущая, как это осознание давит на него. Всё, что он видел и пережил за годы войны, всё это говорило одно: люди не изменятся. Всегда найдётся кто-то, кто будет кричать, бросать снежки или пули.

"Но, несмотря на это, разве я могу сдаться? Если мы все будем думать, что ничего нельзя изменить, то этот мир никогда не увидит мира. Может быть, ненависть и будет всегда, но, возможно, любовь и понимание смогут сдерживать её. Хоть немного."

Эти мысли не приносили покоя, но давали цель. Михаил не мог изменить весь мир, но он мог остаться человеком, даже среди ненависти.

Бискайский Залив, 727 Км от Ля-Рошель, 3 января 1912 года, 8:54

Рихтер, поднимая воротник своего пальто, проводил взглядом U-12, чья тёмная форма растворялась в серо-зелёных волнах Бискайского залива. Волнение усиливалось, волны стали больше, и морской ветер бросал на лицо солёные брызги. Мысленно он пожелал удачи экипажу U-12, зная, что и их, и его команда отправляются в ад морских глубин.

Спустившись в люк, Клаус сразу почувствовал резкий контраст между свежим морским воздухом и затхлой атмосферой внутри подлодки. Теснота была удушающей: каждое свободное пространство забито ящиками с консервами, мешками с сухарями и цепочками сушёного мяса, свисающими с потолка. Рихтер с трудом протиснулся по узкому проходу, прижимаясь плечами к холодным металлическим переборкам.

На полу были разбросаны ящики, оставленные как временные "сиденья" для матросов. Даже в его крошечной капитанской каюте, где он надеялся найти хоть немного уединения, лежало несколько ящиков с пивом, которое экипаж упросил взять с собой "для поднятия боевого духа".

"Это не корабль, а консервная банка." — Подумал Рихтер, протирая лоб и оглядываясь вокруг. Он понимал, что впереди их ждут долгие дни патрулирования: утомительные, однообразные, наполненные шумом моторов и затхлым воздухом.

Оглядев экипаж, Рихтер заметил, что матросы стараются не показывать усталости, но напряжение уже чувствовалось. Вахтенные механики осторожно проверяли оборудование, а старший механик, Леопольд Струмберг, тихо ругался, разбирая один из неисправных клапанов.

Рихтер, подойдя к нему, тихо спросил:
— Что у нас?

Леопольд, подняв голову, ответил:
— Ничего серьёзного, капитан. Просто старый железный друг требует больше внимания, чем обычно. Мы справимся.

Рихтер кивнул, но не смог скрыть лёгкой усмешки. Эта тесная коробка была их домом, их боевой машиной и их тюрьмой на ближайшие недели. Он знал, что все они будут проверены на прочность, но оставалось только одно: идти вперёд, надеясь, что их судьба окажется менее жестокой, чем тех, кого они оставляют позади.

Когда Рихтер протискивался по узким проходам подлодки, перешагивая через груду ящиков и мешков, он думал о том, как бы отвлечься от монотонности похода. Решив, что небольшая прогулка по подлодке поможет сменить обстановку, он направился в передний торпедный отсек.

Проходя мимо офицерских коек, он заметил, как первый вахтенный Герих Штайнер что-то сосредоточенно записывал в журнал. Камбуз, который был размером с кладовку, источал слабый запах чая и вчерашнего рагу. На небольшом столике кто-то оставил кусок хлеба, который выглядел так, словно его уже несколько раз пытались доесть, но так и не смогли.

Когда Рихтер открыл массивную дверь торпедного отсека, его встретили удивлённые взгляды матросов. Они явно не ожидали увидеть своего капитана в месте, которое он почти никогда не посещал. Все тут же попытались встать по стойке смирно.

— Расслабьтесь, парни, — усмехнулся Рихтер, окидывая взглядом отсек. — Я решил проверить, как у вас тут дела. Не тесно ли в вашей роскошной гостиной?

Матросы переглянулись, кто-то хмыкнул. Рихтер сделал пару шагов вперёд, осматривая аккуратно уложенные торпеды, которые, казалось, занимали больше места, чем сами люди. Остановившись, он с лёгкой усмешкой сказал:

— Ведите себя прилично, иначе я вас отправлю вслед за тем линкором, что мы отправили на дно в Моонзунде.

Матросы засмеялись, хотя в их глазах сквозило лёгкое напряжение. Один из них, молодой паренёк, едва скрывая улыбку, спросил:
— Господин капитан, а это правда, что вы тогда лично дали команду на атаку?

Рихтер, сложив руки за спиной, сделал вид, что задумался.
— Правда или нет, это уже легенда. А легенды, как вы знаете, приукрашают, — сказал он с хитрой улыбкой.

Разрядив обстановку, Рихтер ещё немного поболтал с экипажем, поинтересовался состоянием оборудования и убедился, что всё в порядке. Когда он покидал отсек, за его спиной остались шутки и смех, которые, хоть ненадолго, разогнали давящую атмосферу похода.

Испанофран, Ренн, Учебный полигон, 3 Января 1912 года, 14:21

В армейской части в Рено шли очередные учения. Алехандро, которому поручили выполнение задания по закладке взрывчатки, с трудом сдерживал дрожь в руках. Пот катился по его лицу, когда он вставлял взрыватель в тротиловый заряд. Всё казалось настолько опасным и нереальным, что его молитвы снова всплывали в голове, хоть он и не мог сейчас сосредоточиться на словах.

Закончив установку, Алехандро резко поднялся, стараясь не думать о том, что у него в руках был кусок потенциальной смерти. Он побежал к траншее, разматывая провод от детонатора, споткнувшись несколько раз, но не потеряв ритма. Нырнув в укрытие, он, не раздумывая, дёрнул детонатор.

Оглушающий взрыв раздался через мгновение. Гул отдавался в ушах, и земля под ним, казалось, вздрогнула. Алехандро медленно поднял голову, глядя, как к нему направляются инструкторы. На их лицах были удивление и улыбки.

— Это рекорд за месяц! — сказал один из них, хлопая в ладоши. — 57 секунд!

Алехандро чувствовал смешанные эмоции: гордость за свой успех и ужас от осознания того, что он только что сделал. Он посмотрел на инструкторов, но вместо радости в его глазах читалось одно — всё это всё ещё казалось ему неправильным.

Инструкторы, улыбаясь, продолжали разговор:

— Алехандро, а ты в бейсбол играл когда-нибудь?

Молодой солдат немного замялся, но затем ответил:

— Ну, друзья из Новой Колумбии немного учили. Играть нормально я так и не научился.

Инструктор кивнул, хмыкнув.

— Отлично, значит, сейчас проверим твои навыки в другом виде бросков гранат!

Они двинулись дальше по траншее, где их встретил другой инструктор с ящиком ручных гранат. Он извлёк одну и протянул её Алехандро, одновременно показывая, как взводить.

— Вот так, сначала вытаскиваешь чеку, зажимаешь рычаг, а потом кидаешь. Главное — не нервничай.

Алехандро взял гранату, нервно покосившись на её металлический корпус. Затем он выдернул чеку и, собрав всю силу, метнул гранату за пределы траншеи так далеко, как смог. Тут же упал, прикрыв голову, как и остальные.

Глухой взрыв прогремел за траншеей, поднимая землю и гравий. Инструктор, стоя рядом, удовлетворённо кивнул.

— Хороший бросок. Но главное результат. Если тебе дадут рыть окопы и делать позиции то ты в этом деле худо бедно справляешься, а со взрывчаткой как мастер! Видно что научился хоть чему то во время теорий.

Алехандро лишь кивнул в ответ, чувствуя, как внутри смешиваются облегчение и тревога. Казалось, его тело научилось делать всё это автоматически, но разум всё ещё противился тому, во что он постепенно превращался.

Республика Новая Колумбия, Нью-Хевен, 3 января 1912 года, 15:32

На улицах Нью-Хевена стояла зима, прохладный ветер пробирался сквозь пальто прохожих, а серое небо угрожало снегом. Эвелин Гарнер, сидя на скрипучей деревянной лавочке в своей шинели медсестры, крепче обернула шарф вокруг шеи. На мгновение ей даже показалось, что она одна в этом городе, пока не услышала знакомые шаги.

— Эви! — раздался голос Анны Уайт, её коллеги по Добровольческому Корпусу Медсестер.

Анна, улыбаясь, подошла ближе, её щёки порозовели от холода, а в руках был небольшой пакет с булочками.

— Ты чего здесь сидишь? Пойдём внутрь, согреешься, — сказала Анна, присаживаясь рядом.

— Хочу немного побыть на свежем воздухе, — ответила Эви с лёгкой улыбкой.

Анна устроилась на лавочке, накинув на колени край своего пальто. Она посмотрела на Эвелин внимательным взглядом, который всегда казался чуть насмешливым, но на самом деле был добрым.

— Ты всё такая же упрямая, как всегда, — заметила Анна. — Что у тебя на душе?

Эвелин отвела взгляд, глядя куда-то вдаль, где дымились трубы завода.

— Ты когда-нибудь жалела о том, что не сделала чего-то важного? — спросила она, ломая тишину.

Анна нахмурилась, не ожидая такого вопроса.

— Думаю, у всех есть что-то такое. А ты?

Эвелин сделала паузу, её пальцы сжались на ткани шинели.

— Мой брат, Джон, — начала она. — Мы никогда не были близки. Ссорились постоянно, кто громче, кто чаще. Он был... трудным человеком.

Анна ничего не сказала, просто слушала, понимая, что это непростой разговор для Эви.

— Когда он погиб, я была рядом, — продолжила Эвелин, её голос стал тише. — Я видела, как он истекал кровью, и ничего не могла сделать. Я не знала, как. Просто смотрела, как он уходит.

Анна осторожно положила руку на плечо Эви, внимательно выслушивая её.

— Знаешь, тогда я думала, что он был просто ещё одним человеком, который не умел жить в этом мире. Но когда я смотрела в его глаза, я вдруг поняла, что он был не просто Джоном Гарнером. Он был сыном, другом для кого-то, человеком с мечтами.

Эвелин закрыла глаза на секунду, пытаясь подавить эмоции.

— Именно тогда я поняла, что больше не могу быть равнодушной. Что если я не смогла помочь ему, то хотя бы постараюсь спасти других.

Анна молча кивнула, понимая её.

— Вот почему ты здесь, да? Почему выбрала медицину, — сказала она.

Эви посмотрела на неё и чуть улыбнулась.

— Да. Каждый человек на этом свете важен для кого-то. Я хочу помнить об этом, даже если война пытается нас убедить в обратном.

Анна коротко вздохнула, чувствуя, как тяжёлый груз этих слов ложится на её плечи.

— Ты сильная, Эви, — тихо произнесла она.

Эвелин посмотрела на неё, слабо улыбнулась и, встав с лавочки, повернулась к Анне.

— Может, ты права. Но я просто делаю то, что должно. Идём, Анна, скоро начнутся наши дежурства.

Анна поднялась с лавочки, и они пошли по заснеженной улице, оставляя за собой следы, которые скоро покроет снег.