Проданная Тьме [18+] «Связанные тёмными узами» Мафия

В безмолвии комнат, где дремлет покой,
Зашепчутся стены про вечер иной.
Где гневом разлит был обманчивый свет —
А сердце всё ж знало: предательства нет.

Он взглядом пытался растопить её лёд,
Она — словно пламя, то гаснет, то жжёт.
Слова, как капель дождевых, по чуть-чуть,
Коснулись души, открыв её суть.

И в кухне, где жар обнимает окно,
Готовится ужин — простое добро.
Не блюда важны — а тот, кто поймёт,
И в глупом упрямстве нежность найдёт.

На грани разлуки, на грани тепла —
Так сшита их связь, без конца и начала.
Ведь любят не тех, кто не делает больно,
А тех, кто останется — пусть и невольно.
____________________________________

Я ПЕРЕПУТАЛА 19 и 18 ГЛАВЫ. ВСПЕШКЕ 😭

____________________________________

Хаят Емирхан
Две недели спустя:

Прошло уже больше двух недель, но я до сих пор не могла привыкнуть к новой тишине, которая заполнила наш дом. Вокруг было всё то же: мягкие ковры, шелест лёгких штор, аромат кофе, что с утра доносился с кухни — всё казалось прежним. Но на самом деле всё изменилось. Или, может быть, снова вернулось на круги своя? Я сидела на кровати, поджав ноги под себя, и бездумно щёлкала по экрану телефона, даже не вникая, что там происходит. Глаза соскальзывали с букв, внимание рассеивалось, мысли всё равно возвращались к нему.

Кахраман.

Я злилась. Не бурно, не со слезами, а той тихой, упрямой злостью, что накапливается медленно, будто на дне стакана оседает густой сироп. Он был рядом — и в то же время где-то далеко, как будто между нами снова выстроилась стена. Эти две недели он будто бы исчез, растворился. Рано утром я слышала, как за ним закрывается дверь. Поздно ночью — звук шагов в коридоре, иногда скрип кожаного кресла в его кабинете. Он почти не заходил в спальню, иногда даже не переодевался, а просто падал на диван в гостиной и засыпал там.

А я... Я ждала. В каждом его шаге, в каждом глухом стуке двери искала объяснение, тянула за невидимую нить между нами, но она провисала всё сильнее.

Больно было признавать, что его тепла снова нет. Всего лишь несколько дней назад он был другим — внимательным, даже нежным. Говорил со мной, смотрел на меня, как будто видел. Его руки были мягкими, даже если жестами он был сдержан. А теперь — пустота. Ни слов, ни взглядов, только краткое «доброе утро» и «спокойной ночи», брошенные сквозь зубы, как ненужный долг.

Я пересматривала в памяти каждый наш момент за последние дни, словно ищу зацепку — может, я сделала что-то не так? Может, снова сказала что-то лишнее? Но вроде нет. Мы даже почти не говорили. Может, он устал? Может, что-то случилось на работе? Но если бы было, он бы хотя бы намекнул...

Я ненавидела это состояние: неопределённость, ожидание, ощущение, что тебя будто держат на расстоянии вытянутой руки. И всё же я скучала. Я злилась, но скучала. Я гордилась собой, но всё равно ждала от него чего-то — хотя бы тёплого взгляда.

Я опустила телефон на подушку, подтянула к себе плед и крепче укуталась в него. В комнате было тепло, но внутри меня будто завивался тонкий холод. Не морозный, нет — просто тот, что приходит, когда тебя игнорируют, когда ты больше не важна.

— Ну и пусть, — пробормотала я себе под нос, хотя в голосе не было уверенности.
Пусть, если ему так легче. Пусть, если это временно. Только вот почему мне так обидно?..

— Ну и чёрт с тобой, Кахраман, — пробурчала я, уткнувшись лицом в подушку и сжимая одеяло, словно оно виновато в том, что он опять исчез из моего мира. — Сухарь черствый. Безэмоциональный, как кирпичная стена. Холодный, как мраморная плита. И вообще, зачем тебе жена, если ты даже не разговариваешь с ней?

Я вздохнула, заворчала снова, надула щёки, как капризный ребёнок, и уткнулась в другую сторону кровати — ту, где раньше лежал он. Простыня там была гладкой и холодной. Даже его запах уже почти выветрился. Иногда они спали вместе. Обидно. Хотелось ткнуть его в плечо, поворчать в лицо, даже сцепиться с ним — лишь бы он наконец на меня посмотрел, наконец заговорил.

— Муж, называется... — шептала я себе под нос, скрестив руки на груди. — Было бы проще, если бы он просто орал. А то ходит, как привидение. И сам с ума сходит, и меня за собой тянет.

Я снова перевернулась, резко села, ноги спустила на пол. Прохладные доски пола коснулись ступней, и я немного поёжилась, потянулась и, тяжело выдохнув, всё-таки встала. Ну не лежать же вечно, в самом деле. Я потянула на себя длинную рубашку — мягкую, хлопковую, одну из тех, что он купил мне в одном из магазинов, словно знал, что я буду в них целыми днями бродить, если вдруг надумает вот так — исчезнуть морально, оставив только тень.

Дом был тихим. Подозрительно тихим. Я вышла из спальни, на цыпочках прошла по коридору. Каждый уголок этого дома всё ещё был для меня новым. Здесь не было той тяжёлой атмосферы, что витала в особняке Емирханов — огромном, гулком, будто каждый шаг там кто-то слышал, пусть и на другом конце здания. Здесь всё было иначе: уютно, камерно, тихо, но... в то же время тревожно.

Это был не тот дом, где я когда-то кричала на него, сжигала платья и дрожала от неизвестности. Этот дом — что-то вроде убежища. Я слышала краем уха, как он однажды, как он разговаривая с кем-то по телефону, сказал что сюда не ступала нога ни одного постороннего. Что это место — его тайна. Защита. Единственный угол, где никто не найдёт. Даже Емирханы не знали об этом доме.

И теперь я в нём жила.

Я прошлась по холлу, коснулась пальцами деревянной резной панели на стене. Здесь всё было дорого, но без излишнего пафоса. Мягкие светильники, белые стены с молдингами, высокие двери. Пахло древесиной, кофе и чем-то ещё — возможно, им. Иногда сквозняк приносил аромат его парфюма, еле уловимый, но знакомый до дрожи.

Я заглянула в одну из комнат. Оказалась библиотека. Полки — от пола до потолка. Тёмное дерево, уютное кресло, торшер с тёплым светом. На полу лежал плед, и тут же — раскрытая книга. Я поджала губы. Он, видно, ночами всё же не просто работал... иногда уединялся здесь, вместо того чтобы прийти ко мне. Ну и отлично. Пусть себе сидит.

Я зашла глубже. Потянула пальцами по корешкам книг, провела по их названиям — какие-то я знала, другие были на языках, которые не понимала. Здесь был весь он — закрытый, скрытный, полный своих мыслей и планов. И в то же время, внутри этого уединения — частичка меня. Я всё ещё была здесь. В его пространстве. Хоть и на периферии.

— Интересно, а он хоть раз скучал по мне за эти две недели? — шептала я, и голос отдавался где-то в груди.

Я вышла из библиотеки и пошла дальше, почти наугад, открывая одну дверь за другой. Гостевая. Кладовая. Комната с окнами во двор. Маленькая веранда. И, наконец — кухня. Там я остановилась. Сердце стучало чуть сильнее, словно я наконец добралась до чего-то важного.

Я сделала шаг внутрь. Здесь было светло — окна большие, открытые. На подоконнике — чашка. Его. Я узнала. Кофе остыл. Видно, он был тут недавно. Но сам исчез. Снова. Я села за стол, подперев щёку рукой.

— А я что, привидение? Или ты просто решил, что мне лучше без тебя? — пробормотала я, глядя в чашку, будто в неё можно было крикнуть и дождаться ответа.

Но ответа не было.

И я снова почувствовала, как тихо сжалось сердце. Но я всё равно встала, и стала опять бродить по дому, ну что мне ещё делать? Я услышала звук, тихий, будто что-то упало, и вздрогнула от неожиданности. Но направилась в сторону этого звука, когда я примерно дошла я увидела дверь, я никогда раньше тут не была

Дверь была закрыта. Не как все остальные — не просто прикрыта, а именно закрыта, с лёгким щелчком, как будто за ней скрывалось что-то, что не предназначалось для моих глаз. И именно это... зацепило.

Я стояла перед ней, будто в нерешительности. Пальцы коснулись ручки — холодной, гладкой.
— Что ты скрываешь, Кахраман? — выдохнула я еле слышно.

Тишина. Слишком много тишины было между нами в последнее время. И слишком мало слов.
Он снова закрылся. Снова ушёл в себя. Словно я — просто временная гостья в его жизни, а не жена. Не та, кого он держал на руках, не та, кому шептал ночью что-то дрожащим от эмоций голосом.

Я не знала, что именно ждала за этой дверью, но сердце забилось сильнее, как только я надавила на ручку и толкнула её.
Она поддалась.

Комната была тёмной, плотные шторы плотно задернуты. Я потянулась к выключателю — щёлк. Мягкий тёплый свет разлился по комнате, медленно открывая мне детали.

И в этот момент я поняла, что стою посреди чужого мира.

Здесь всё было... слишком не похоже на него. Воздух пропитан сладким парфюмом — лёгким, женственным. Плед на диване — нежно-персикового цвета. Маленькая чашечка с помадой на краю. На столике — аккуратные записки, сложенные, как будто кто-то их перечитывал. Я подошла ближе. Один из листков был открыт, и на нём размашисто — чужой почерк. Женский.

«Я скучаю по тебе. Пожалуйста, не заставляй ждать слишком долго. Всегда твоя.»

Я замерла.
Внутри всё резко осело, как будто меня ударили под дых.

— Нет... — прошептала я, отступая на шаг. — Нет, нет, нет.

Горло сжалось. Комната вдруг стала слишком душной, слишком яркой. Я почувствовала, как всё внутри будто перевернулось. Это был его тайный дом. Его убежище. Его мир, который никто не знал. И здесь... была она?

Кто она? Сколько они вместе? Почему я тут, если она — тут тоже? Я... просто отвлекающая игрушка? Покой? Утешение?
У меня закружилась голова. Я обернулась. На одном из кресел лежал шарф. Парфюм, наполнявший комнату, казался теперь невыносимо приторным. Я прикрыла рот рукой, пытаясь сдержать рвущийся из груди всхлип.

Я была уверена, что он меня любит. Или хотя бы учится это делать.
Но, может, он просто играл? Или... забыл о ней на время?

Я опустилась на пол, прямо у двери, прижав колени к груди. Слёзы катились по щекам. Сначала тихо. Потом — навзрыд. Я уткнулась лицом в ладони и просто дала себе слабость, которую так долго сдерживала.

— Как ты мог?.. — вырвалось у меня, почти беззвучно. — Как ты мог меня впустить сюда, если здесь уже кто-то был?

В груди будто тлел огонь. Горячий, обжигающий. Я вспомнила, как он молчал эти две недели. Как исчезал. Как смотрел сквозь меня. А я думала, он занят... А он, может быть, был здесь. С ней.

Каждая мысль была как игла. Я дрожала от обиды, злости, бессилия. Хотелось что-то разбить, что-то швырнуть. Или наоборот — забиться в угол и просто исчезнуть.

Впервые за всё это время мне стало страшно. По-настоящему.

Я встала с пола, вытерла слёзы, но они всё равно продолжали течь. Пробормотала сквозь зубы:
— Он узнает. Я скажу. Я не буду молчать. Не буду терпеть.

Ноги будто приросли к полу, я не могла двинуться с места. Почему так больно? Я рухнула на пол, и зарыдала. Зарыдала в голос.

Кахраман Емирхан

Я сидел в своём чёртовом офисе уже пятый час подряд, не отрываясь от экрана. Цифры, документы, звонки — всё вперемешку. Лицо щипало от усталости, виски пульсировали, как будто кто-то молотком бил изнутри. Но я продолжал.

Две недели.
Две недели, как я едва появлялся дома. Не потому что не хотел — нет. Я сходил с ума без неё.
Просто... был завал.
Полный.

Сначала — должны были разобраться с теми, кто давно задолжал. И не просто деньгами — доверием. А потом ещё и эта охота на крысу. На того, кто посмел дотронуться до неё. До Хаят.

Эти две недели я чувствовал себя, будто на минном поле. Каждый шаг — сдержанность. Каждый разговор — проверка. Каждый взгляд — подозрение. Я не мог позволить себе слабость. Не мог уйти в сторону и забыть о мире. Потому что этот мир однажды уже потянул к ней руки.

И я поклялся, что это не повторится. Никогда.

Но чёрт... Она всё равно не выходила из головы.
Хаят.
С её хмурым лицом, когда она делает вид, что не злится. С её глазами, в которых я вижу всё: и страх, и боль, и дерзость. Даже когда она молчит — она говорит. Своим взглядом, своими действиями. Своим молчанием.

Я знал, что она обижена. Чувствовал это каждой клеткой, даже если не говорил с ней об этом.
Она ведь как открытая книга для меня. Хоть и делает вид, будто шифр.
Я видел, как она смотрела на меня, когда я мельком появлялся. Как пыталась перехватить взгляд. Как не спрашивала — но ждала, когда я сам расскажу.

Но я не мог.
Не сейчас.

Это было бы слишком опасно. Я не хотел, чтобы она услышала хоть слово лишнего. Чтобы хотя бы кусочек того мрака, в котором я варился, коснулся её. Её, которую я клялся беречь. Пусть лучше думает, что я холодный ублюдок, чем узнает, что вокруг нас — поле битвы.
Пусть лучше злится.

Я сжал пальцы в кулак. Они болели. Суставы ныли от напряжения, от того, сколько всего я держал внутри.

— Где ты, крыса... — прошептал я, глядя на фотографии, разложенные по столу. — Кто ты?..

Они забрали Хаят. Она чуть не умерла от страха. Она могла...
Я заставлял себя не заканчивать эту мысль.

Пока эта тварь не найдена, я не имел права расслабляться. Ни на секунду.

Но с каждым днём мне становилось тяжелее.
Потому что её тёплая спина больше не прижималась ко мне ночью.
Потому что я больше не чувствовал её дыхание.
Потому что её руки не тянулись к моей рубашке, когда ей просто нужно было почувствовать рядом — меня.

И да, я видел, как она бегала по дому. Заметал взглядом, хоть и делал вид, что не замечаю. Как она выглядывала из кухни, как потом делала вид, что её вообще не волнует, где я. Это было по-детски. Это было обидно. Это было... чертовски милым.

Иногда мне хотелось бросить к чёрту всё. Просто поехать домой. Ворваться в спальню, прижать её к себе и выдохнуть ей в волосы: «Я устал. Я живу только, пока ты рядом.»
Но я молчал.

Я молчал, потому что знал — пока в этом городе хоть одна тварь дышит с мыслью о том, чтобы снова дотронуться до моей жены, я не имею права быть слабым. Даже перед ней.

Особенно перед ней.

Я уставился в монитор, и впервые за эти две недели понял: больше не могу.
Глаза выжжены, разум на пределе, но главное — сердце глухо гремит в груди, будто требует: «Хватит».

Я потянулся за телефоном, глянул на время. Было всего четыре часа дня — по меркам моей работы это считалось "утром". Но сейчас мне было плевать.
Хаят уже две недели смотрит на меня, как на чужого.
И знаешь что? Она права. Я сам отдал ей в руки этого холодного, молчаливого мужчину, променяв тепло её прикосновений на кучу бумаг и охоту за крысами.

Я должен поговорить с ней. Должен объяснить.
Пусть не всё. Пусть хотя бы часть.
Я просто... не вынесу больше её тишины.

— Махир, — сказал я, вызвав помощника жестом. — Все документы по Низаму — тебе. Все встречи сегодня — перенеси.
Он хотел возразить, но по одному моему взгляду понял: я не в настроении обсуждать.
— Что-то случилось? — спросил он всё же.
— Да, — коротко кивнул я, поднимаясь со стула. — Я наконец вспомнил, что у меня дома жена.

Собрался быстро — ключи, телефон, куртка. На душе было тревожно и неспокойно, как будто сердце заранее знало: что-то не так.

Когда машина свернула к особняку, тот будто встретил меня странной тишиной.
Не было света в окнах, не было запаха еды — а Хаят всегда готовила хоть что-то, когда скучала. Не было даже её любимой мелодии, которая иногда играла тихо где-то в глубине дома.
Просто... тишина.

Я вошёл. Молча.
Остановился у входа, снял пальто и громко позвал:

— Хаят?

Пауза. Ни звука.

— Хаят, я дома.

Ноль реакции.
Что-то внутри ёкнуло. И это было нехорошее ёканье. Инстинкт включился раньше логики.

Я первым делом пошёл в спальню — её там не было. Только аккуратно заправленная постель и её книга на прикроватной тумбе.
Кухня — пустая. Даже кружка не стояла на месте, всё стерильно. Не её стиль.
Гостиная — та же картина. Подушки ровные, ни одного следа, что она здесь хоть как-то проводила время. Как будто её вырезали из дома.

Меня начало трясти.

— Хаят! — громче уже. — Отзовись, хватит шуток.

Ничего. Ни шороха. Ни скрипа половиц.

Плохие мысли начали заползать в голову, как змеи.
А вдруг...
Нет.
Но вдруг...

Я поклялся, что с ней больше ничего не случится. Я поклялся.
А сейчас — дом молчит. Как могила.
Мои пальцы уже сжимались в кулаки, ноги сами пошли искать её дальше, по всем комнатам, которых было много. Каждая пустая комната била в грудь всё сильнее.

Что-то не так.
Что-то серьёзно не так.

Чёрт возьми... Я обошёл почти весь дом, и хоть разум упирался, отмахивался, но сердце всё тянуло к одной, единственной комнате.
Той самой.
Той, куда я никогда не пускал никого. Даже Хаят.
Не потому что скрывал что-то страшное — просто... не хотел, чтобы она видела моё прошлое, мою боль, ту часть меня, которую закопал под толстым слоем холодного самоконтроля.

Но сейчас...
Сейчас что-то подсказывало: она там.

Я шагнул к двери. Рукоятка холодила ладонь, как будто предупреждала — не открывай. Но я не послушал.

Толкнул дверь.

И замер.

Она сидела на полу. Сжалась, как потерянный ребёнок. Плечи вздрагивали от рыданий, в руках — какие-то фото, бумажки.
Вид у неё был такой... разломанный.
Как будто кто-то вонзил в неё нож и провернул.

— Хаят, — выдохнул я и шагнул к ней, — что случилось? Почему ты...

Я опустился рядом, хотел коснуться её плеча — и вдруг она вскинулась на ноги, словно мои пальцы были огнём.

— Не трогай меня! — крикнула она так, что у меня всё внутри сжалось.

— Подожди, подожди, — я поднялся, — что происходит? Почему ты плачешь? Что случилось?

— Ты... ты изменяешь мне! — срывающимся голосом выкрикнула она, задыхаясь от слёз. — У тебя есть женщина! Ты прячешь её! В этой комнате, в этом доме! Ты... ты лгал мне всё это время!

Мои брови резко сдвинулись.
Что? Что она несёт?

— Хаят, ты вообще слышишь себя? — я сделал шаг, но она тут же отступила, как от дикого зверя.

— Не приближайся! — прошипела она, вытирая слёзы с щеки, злясь ещё сильнее от того, что плачет. — Я... я своими глазами видела! Эти записки! Эти вещи! Парфюм! Это всё... это не моё! И явно не твоё! Значит... значит...

Я поднял взгляд на пол.
Чёрт...
Старая коробка. Та самая, которую я давно убрал в дальний шкаф. С ней были её духи, её браслет, письма...
Айсун.

Хаят, моя девочка...
Она подумала, что это всё о другой женщине в настоящем. Что я изменяю ей.
А я... я просто хранил прошлое, с которым не знал, как попрощаться.
И, как идиот, даже не подумал, что однажды она может наткнуться на это. И воспримет всё так.

— Хаят, это не то, что ты думаешь, — начал я, стараясь говорить спокойно, без резких нот, — эти вещи...

— Не ври! — перебила она, голос дрожал, но глаза метали молнии. — Ты исчезаешь на недели, не отвечаешь на звонки, не смотришь в мою сторону, и тут... я нахожу это. И ты ещё смеешь...

— Послушай меня! — повысил я голос, не выдержав. — Это не про сейчас! Не про измену!

Но она вновь заговорила поверх меня, будто боялась услышать правду, боялась того, что скажу. Или просто не верила.

— Я для тебя никто, да? Я просто... очередная кукла, с которой ты наигрался! Я старалась! Старалась быть рядом, быть хорошей, быть твоей... А ты...

— Хаят, хватит! — почти рыкнул я, подойдя ближе. — Я не изменял тебе. Никогда.

Она остановилась. Вся дрожала. Глаза полные слёз. Губы дрожат, будто каждое слово отдаётся болью.

Я выдохнул. Опустил руки.

— Эти вещи... остались от той, кого больше нет. Не любовницы. Не какой-то тайной женщины.
От прошлого, которое я не сжёг, потому что тогда не смог.
И я был идиотом, что не убрал это так, чтобы ты никогда не нашла.

Она смотрела на меня, как будто сердце подсказывало, что я не вру. Но разум ещё держал оборону.

Я не приближался. Просто стоял. И смотрел на неё.
На мою Хаят.
Мою маленькую, яркую, сильную девочку, которая сейчас стояла передо мной — разбитая, но такая живая. Такая настоящая.

Я всё ещё мог её потерять.
Если сейчас не скажу всё. Если сейчас не докажу...

Я видел, как в её глазах всё рушится.
Каждая моя попытка что-то объяснить будто отталкивала её сильнее.
Она не верила.
Не хотела верить.
Как будто ей проще было обижаться, злиться, разрывать, чем... услышать.

— Ты врёшь мне! — закричала она, срываясь. Голос дрожал, как порванная струна. — Ты такой же, как все! Такой же лживый, холодный... ты просто... просто сделал вид, что я тебе нужна!

— Хаят... — начал я, сжав кулаки, чтобы не сорваться, но её следующая фраза прожгла всё.

— Ты не любишь меня! Ты никогда и не любил! Ты просто хотел очередную игрушку в своей жизни!

Достаточно.

Во мне что-то сломалось.
Я не был из тех, кто легко отпускает.
Я мог терпеть — молча. Месяцами.
Но когда человек, ради которого я готов был разорвать мир — смотрит мне в глаза и говорит, что я никогда не любил её...
Это было выше моих сил.

— Хватит! — взорвался я.

Мой голос отдался эхом в стенах, в её теле, в её заплаканных глазах. Она вздрогнула, замерла.

И в следующее мгновение я шагнул к ней. Быстро. Жёстко. Как будто решился.

Хватил её за руку — не больно, но крепко.
Второй рукой обвил за талию — резко, будто вырывал её из этого оцепенения.
Она открыла рот, чтобы сказать что-то ещё — и я знал, что не вынесу ещё одного обвинения.

Поэтому не дал ей шанса.

Я впился в её губы.
Жадно.
Беспощадно.
Словно был голоден годами.

Поцелуй не был мягким.
В нём не было нежности.
Он был отчаянным. Разрывающим. Горячим, как пульс в висках.
Я чувствовал, как она замирает.
Сопротивляется — полсекунды. Может, чуть дольше.
Но потом...
Потом её тело подалось вперёд, как будто само искало этот контакт.

Она ответила.

Сначала неумело, будто забыла, как это делается.
А потом — смелее.
Теплее.
Так, как будто именно этого ждала всё это время.
Как будто за всеми её слезами, обидами, криками пряталось одиночество, которое просто хотело, чтобы её прижали, не отпустили, показали — ты моя.

Я углубил поцелуй.
Сильнее.
Грубее.
Ощущая, как она сжимает пальцами мой пиджак, как будто держалась за него, чтобы не утонуть в этих чувствах.
Её дыхание стало резким. Неровным. Щёки раскраснелись.
А я... я держал её так, словно боялся, что если отпущу — исчезнет.
Навсегда.

Когда я наконец оторвался от её губ, она осталась в моих руках.
Тёплая. Затравленная. С взъерошенными волосами и дрожащими ресницами.

— Больше не говори, что ты моя игрушка — выдохнул я, низко, почти рыча, прижимая её лбом к своему. — Потому что, если бы ты только знала, сколько боли я готов был бы вынести, лишь бы не видеть тебя сейчас в слезах... по моей вине.

Она не ответила.

Но я чувствовал, как её сердце стучит, как у неё дрожат пальцы, всё ещё сжимающие ткань моего пиджака.

И в этот момент я знал — я вернул её.

Я сам не понял, в какой момент сорвался.

Слова вырвались из меня, как яд, который больше невозможно было держать в себе.
Но когда я услышал свой собственный голос...
Эти последние слова...

"Если бы ты только знала, сколько боли я готов вынести, лишь бы не видеть тебя в слезах... по моей вине."

Я застыл.

Почти...
Почти сказал.
Почти признался.

Внутри будто ударила волна. Не как на море — лёгкая, тёплая.
А как буря.
Сильная. Холодная. Без предупреждений.
Я отвернулся на секунду, стиснув зубы.
Всё, что я всегда старался держать под контролем — чувства, мысли, слабость — вырвалось наружу в один момент.

Но потом я снова посмотрел на неё.
Хаят.
Заплаканная, такая чужая в этот момент — и такая... родная.
Она не отталкивала меня больше, но и не обнимала.
Её взгляд был полон сомнений. Страхов. Боли.

И я понял — если сейчас не объясню, мы потеряем друг друга.

Я выдохнул, попытался сдержать гнев и выровнять голос.

— Послушай меня внимательно, — сказал я, чуть тише, но твёрдо, удерживая её взгляд. — В этой комнате. Это не то, о чём ты подумала.

Она нахмурилась. Не поверила.
Я видел, как губы её дрогнули, как она готова была снова взорваться.

— Я знаю, как это выглядело. Но ты хотя бы могла спросить. Один вопрос, Хаят. Один. Вместо того чтобы разрывать себя мыслями и плакать на холодном полу. — Я провёл рукой по лицу, выдыхая. — Это дом безопасности. Ты знаешь это. И единственная, кто знал о нём, кроме меня... была Айсун.

Она подняла брови.
Я почувствовал, как в ней снова зашевелились подозрения, и потому сразу продолжил.

— Она не моя любовница. Не сейчас. Но... когда-то, несколько лет назад, она была для меня кем-то важным. Мне было двадцать четыре. Я думал, что люблю. Думал, что она — та самая.
Но Айсун предала меня. И предала не просто как женщина. Как человек. Она сдала нас.
— Я сделал паузу, чувствуя, как снова поднимается внутри тот огонь. — Я тогда впервые понял, что такое предательство. Что такое удар в спину.
После того случая... мне пришлось отправить её далеко. Она больше не часть моей жизни. Уже давно. Но вещи остались. Я не заходил в ту комнату с тех пор.

Хаят молчала.
Она смотрела на меня... не дыша.
Как будто боялась поверить.
Как будто верила — но не хотела, потому что тогда пришлось бы признать, что была не права.

Я подошёл ближе. Осторожно, не касаясь.
Говорил мягче, уже без резкости.

— Я знаю, я стал другим в эти дни. Ты злишься. Думаешь, я отдалился, что ты мне надоела или... что я тебя не хочу. — Я покачал головой. — Но, Хаят... если бы ты только знала, что творится в моей голове последние недели.
Я не сплю. Не ем. С утра до ночи только встречи, проблемы, долги, кровь... и ещё мы до сих пор не нашли того, кто заказал твоё похищение.

Я впервые позволил себе чуть приоткрыть этот занавес.
Чуть-чуть.
Потому что она имела право знать.

— Я приходил домой, а ты спала. Уходил — а ты ещё не просыпалась. Я боялся, что если буду с тобой рядом, хоть на миг, я просто... не смогу снова уйти.

Тишина.

Она дышала неровно.
Глаза блестели.
Я видел, как она борется с собой.

— Хаят... — я сделал шаг ближе. — У меня никого нет. Кроме тебя. Только ты.

Она опустила голову. Плечи дрожали.
И тогда я всё-таки коснулся её. Легко. Осторожно.
Пальцами провёл по её щеке, стирая солёную дорожку.

— Ты моя жена. Моя женщина. И я не позволю тебе сомневаться в этом. Не позволю бояться.

Ни тебе. Ни себе.

— Н-нет... — прошептала она, покачав головой, будто всё ещё не могла до конца поверить. — Ты... ты серьёзно?
Голос звучал слабо, надтреснуто, словно она и сама сомневалась, хочу ли услышать правду.

— Никого? — переспросила она тише. — Ни тогда... ни сейчас?

Я посмотрел на неё так, что почувствовала как у неё внутри всё будто сжалось.

— Никого, — повторил я, глядя ей прямо в глаза. — Ни тогда, ни сейчас. И не будет.

Она замерла. Буквально на секунду — будто дыхание перехватило. Я увидел, как в её взгляде пробежала тень сомнения, страха... а потом — облегчения. Она не сразу двинулась, будто переваривала мои слова, будто пыталась найти в них ложь — и не находила. Потому что её не было.

А потом она шагнула ко мне и резко обняла.
Не робко. Не осторожно. Не как раньше.
Она вжалась в меня с такой силой, будто пыталась склеить то, что только что, по её мнению, было разбито. Вцепилась в меня, будто боялась, что снова исчезну.

Я был готов к упрёкам, к истерике, к слезам. Но не к этому.
От неожиданности я едва не дернулся, но тут же обнял её в ответ. Крепко. Надёжно. Как надо. Руками прижал к себе, прижал намертво — так, чтобы ни одно её сомнение не смогло снова пробраться внутрь.

— Прости... — прошептала она в мою грудь. — Прости меня, Кахраман...

Я чувствовал, как дрожит её голос, как ком стоит в горле.
— Я... я слишком много надумала. Мне стало одиноко. Я решила, что ты просто... охладел ко мне...

Я чуть отстранился и поймал её взгляд. Она была растрёпанная, глаза заплаканные, губы дрожали — но чёрт побери, даже в этом виде она была для меня всем.

Я молча провёл пальцами по её щеке, убирая прядь с лица.
— Не проси прощения за то, что чувствуешь, — сказал я ровно. — Я не жду от тебя, что ты всегда будешь собранной. Ты живая, Хаят. Ты имеешь право злиться. Боитесь.

— Но я сорвалась. Я закатила истерику, — выдохнула она.

Я усмехнулся, едва заметно.
— И что? Это не самое страшное, что я видел.

Она тихо рассмеялась, обняв меня крепче. Уткнулась в грудь, как будто искала в этом прикосновении ответ.
И я дал его — без слов.

Мы стояли так. Молча. Просто дышали. Слушали, как бьются сердца — близко, в такт.
Я чувствовал, как она успокаивается. Как её руки постепенно расслабляются.
И сам, наконец, выдохнул.
После всех этих дней — выдохнул.

Она была рядом. Живая. В моих руках.
А всё остальное... подождёт.

Я почувствовал, как её тело дрожит, а слёзы на щеках оставляют следы боли и сомнений. Не имея ни малейшего желания оставаться в этой комнате, окружённой мыслями о том, что было, я осторожно, почти беззвучно, отвёл её от того места, где она переживала свой внутренний шторм.

— Пойдём, — сказал я мягко, не желая её больше тревожить, но зная, что это надо. Она посмотрела на меня глазами, полными растерянности и слёз, но всё-таки с небольшим кивком пошла за мной. Я аккуратно поддержал её за руку, не позволяя слишком быстро уходить в одиночество.

Мы прошли через коридор, а затем зашли в гостиную. В доме было тихо, уютно, но я знал, что этот уют был чем-то незавершённым. Хаят нуждалась в моей поддержке, и я знал, что нужно сделать всё, чтобы она почувствовала себя в безопасности.

Я подвёл её к дивану, аккуратно посадил, стараясь не заставить её чувствовать себя ещё более уязвимой. Дал ей воды, поднося стакан к её губам, почти заставляя её пить, но тактично, не настаивая. Она послушно выпила пару глотков, не отрывая взгляда от меня, как будто искала в моих глазах ответы на вопросы, которые не могла задать вслух.

— Пей, тебе нужно, — тихо сказал я, и мои слова не были пустыми. Я видел, как её дыхание становилось всё ровнее, но боль в её глазах не исчезала. Я не мог просто оставить её наедине с этими чувствами.

Когда стакан опустел, я аккуратно взял её руку и, чувствуя, как она немного напряглась, принял решение, которое бы ей могло помочь успокоиться. Вытёр остатки слёз с её щеки, мягко погладив её тыльную сторону ладони, и привёл её руку к своим губам.

Я поцеловал её ладонь, не спеша, осторожно, как будто это был последний шанс убедить её, что я здесь, что ничего не изменилось, и что она важна для меня. Чувствовал, как её рука лёгким дрожанием отозвалась на этот жест. Но я не спешил отводить взгляд. Я смотрел в её глаза, пытаясь передать всю свою уверенность и спокойствие.

— Всё будет хорошо, — сказал я, голос мой был тихим, но уверенным. Я вновь поцеловал её ладонь, давая ей понять, что её страхи не имеют места рядом со мной. Она была безопасна. Мы были безопасны.

Она не ответила сразу, только закрыла глаза, будто пытаясь собраться с мыслями, успокоиться. Я почувствовал, как она снова расслабляется, но в её взгляде оставалась тоска, будто она всё ещё искала что-то в моих словах. Или, может, в моих действиях.

— Ты спрашивала про ту женщину, — начал я, и она посмотрела на меня, как будто это было то, что она ждала. Я продолжил: — Она была в моей жизни, да, когда мне было двадцать. Но она предала меня. Я оставил её, потому что она разрушила всё, что было между нами. Я не собираюсь повторять старых ошибок.

Мои слова были тяжёлыми, но честными. Я видел, как её лицо постепенно меняется, как она пытается воспринять то, что я говорю. Взгляд её становился всё более уверенным, но не сразу. Ещё была эта неуверенность, как будто она не могла до конца понять, почему я вдруг всё это ей рассказал.

— Но... ты должна понять, — продолжил я, стараясь ещё раз разъяснить, что не было места для сомнений, — Нет никого сейчас. Никогда не было. Ты — единственная для меня, Хаят.

Моё сердце билось быстрее, потому что я знал, что эти слова были не просто фразами. Они были признанием. Это не было просто успокоением. Это было моё внутреннее обещание ей.

Она вновь замолчала, но на этот раз не из-за страха или сомнений. Я почувствовал, как её дыхание замедлилось, и в её глазах появился тот самый свет — тот, который я всегда так ценил. Она будто отпускала меня, и вместе с этим отпускала свои страхи.

Через некоторое время, после тишины, она тихо заговорила, чуть ли не прошептав:

— Прости меня. Я... Я не должна была...

Я остановил её, не давая продолжить:

— Нет. Ты не виновата. Я тоже многое скрывал, не рассказал тебе сразу. Но теперь всё будет хорошо, ты же знаешь. Просто доверься мне. Давай начнём с того, что я здесь, с тобой, и не уйду.

Я видел, как её губы слегка дрогнули, как будто она собиралась что-то сказать, но не знала как. В итоге она просто тихо кивнула. Потом, будто вдруг осознав, что сделала, крепко обняла меня, и я почувствовал, как её руки обвивают мою шею. Она держалась за меня, как за последний оплот в этом мире.

— Прости меня, — вновь прошептала она, и её голос был полон искренности и лёгкого стыда. — Я... не хотела так.

Я обнял её крепче, не думая ни о чём другом. Понимал, что сейчас, в этот момент, важно только одно — поддержка. Я был с ней, и она со мной. В этих простых словах и действиях заключалась вся моя сила.

— Ты не должна просить прощения. Ты не сделала ничего плохого. Ты пережила то, чего не должна была пережить, и я буду рядом, чтобы ты могла это забыть.

Она молча прижалась ко мне, и мы сидели так долго, просто ощущая друг друга, без лишних слов. Этот момент был важен. Больше всего на свете я хотел, чтобы она почувствовала, что я здесь, что я буду рядом. И этого было достаточно.

Она всё ещё сидела рядом, прижавшись ко мне, будто боясь, что я исчезну, если ослабит хватку. А я не спешил её отпускать. В её прикосновении было слишком много чувств — страх, раскаяние, нежность. Всё смешалось. Моя ладонь лежала на её затылке, поглаживая мягкие пряди. И в какой-то момент — после долгой тишины, после всех слёз и объяснений — она первой нарушила молчание.

— Ты... всегда был таким спокойным? — спросила вдруг, голос её был тихим, чуть хриплый от слёз. — Даже когда всё рушится?

Я чуть усмехнулся, не сразу отвечая. Провёл пальцами по её щеке, чувствуя подушечками кожи, как она уже почти высохла от слёз.

— Нет, — честно признался я. — Я таким стал. Жизнь заставила. После всего, через что пришлось пройти, по-другому нельзя. Хаос внутри — это роскошь. Когда на тебе люди, ответственность, семья, — я замолчал на миг, потом добавил, — когда на тебе ты.

Она подняла голову, посмотрела в глаза. Такой взгляд... глубокий, как будто в её зрачках была целая Вселенная. И в этой Вселенной — я.
Она не сказала ни слова, просто слушала.

— Сейчас на работе снова завал, — продолжил я. — Эти две недели были адом. Должники, поставки, пересмотры договоров, и мы всё ещё ищем того, кто стоял за твоим похищением. Я сплю по три часа, и то на диване в кабинете. Но... — Я замолчал, глядя на неё, и взял её ладонь в свою. — Но я обещаю, я буду стараться приходить домой раньше. Я должен. Я хочу.

Она мягко сжала мои пальцы, её губы чуть дрогнули в улыбке. Та, самая тёплая, простая, домашняя улыбка, которой мне так не хватало.

— Только не перенапрягайся, — прошептала она. — Я... Я знаю, как тебе тяжело. И я не хочу быть обузой. Просто... будь.

— Ты никогда не была и не будешь обузой, — сказал я твёрдо. — Ты — причина, по которой я держусь. Даже если сам этого не всегда понимаю.

Мы замолчали. Но это молчание не было неловким. Оно было наполненным. Таким... тёплым. И тогда она вдруг наклонилась ко мне ближе, положила голову мне на плечо. Я закрыл глаза, вдохнул запах её волос, и на секунду мир стал простым. Без долгов, без предателей, без крови. Просто мы. Она и я.

— Хм, — сказала она чуть позже, будто вспомнив что-то. — А что тебе приготовить на ужин?

Я открыл глаза, посмотрел на неё, чуть удивлённый, но приятно.

— Ужин? — переспросил я с лёгкой усмешкой. — Ты хочешь меня накормить после всей этой сцены?

Она фыркнула, сделав вид, что обиделась, и отвернулась:

— Ладно, сам себе вари тогда.

Я усмехнулся, потянул её за запястье, заставляя вновь повернуться ко мне лицом.

— Эй. Я не против. Просто неожиданно, что после всего ты вдруг думаешь о еде.

— А что, по-твоему, мы должны делать? Грустить до завтра? Или по расписанию страдать? — Она скрестила руки на груди, но в её взгляде уже не было ни обиды, ни слёз. Только лёгкая, добрая насмешка.

Я на мгновение задумался.

— Сделай что-то простое, но... — я посмотрел на неё внимательнее, — тёплое. Домашнее. Чтобы пахло уютом. Чтобы я вошёл с улицы и почувствовал, что дома меня ждут. Ты поняла?

Она прищурилась.

— Лахмаджун?

Я рассмеялся.

— Лахмаджун звучит как начало чего-то прекрасного.

— А если я пересолю?

— Тогда ты останешься голодной. А я закажу доставку. — Я подмигнул.

Она толкнула меня локтем в бок и улыбнулась уже по-настоящему, с тем озорством, которого я так скучал. Я смотрел на неё, и сердце моё, грохоча в груди, шептало одно: «Оставайся такой. Будь рядом. Всегда».

И я, кажется, не только пообещал, что буду чаще приходить домой. Я только что понял, что это и есть дом. Не стены. Не мебель. А она.

Хаят Емирхан

Я встала с дивана с тихим вдохом — тело немного затекло после долгого сидения, да и в голове всё ещё клубился какой-то странный туман от всех эмоций. Но я чувствовала, что нужно вернуться к жизни. К обычной, нормальной. Там, где есть кухня, продукты, тёплая еда. И он.

— Я приготовлю тебе ужин, — сказала я, проходя мимо него и чуть коснувшись его плеча. — Ты, конечно, заслужил только пересоленный суп, но я буду великодушной.

Я услышала его усмешку за спиной, ту самую — тихую, едва слышную, когда он почти не смеётся, но всё же его губы поддаются. Я любила этот звук, он был как слабое эхо счастья.

— Я великодушие сам лично оценю, — бросил он мне вслед, а потом добавил: — Пожалуй, посижу тут. Чтобы ты не сбежала с кухни. А то вдруг — снова истерика.

Я закатила глаза, но всё равно усмехнулась. Слегка. Почти незаметно. Это было лучше, чем плакать. Намного лучше.

Он устроился за высоким деревянным стулом у островка, а я, натянув на себя тонкий домашний фартук, который каким-то чудом нашла в ящике пару дней назад, подошла к холодильнику. Достала мясо — хороший кусок, свежий, с тонкой прожилкой жира, — и на секунду задумалась, держа его в руках.

Я ведь никогда не готовила лахмаджун. Видела, как повариха в доме отца раскатывала тесто, как тонко резала зелень и как из ловких движений рождалось нечто, от чего пахло уютом и жаром. Я всегда просто смотрела, иногда стоя у двери, иногда — прячась за занавеской, чтобы она не начала учить меня. Тогда это казалось скучным, а теперь — жизненно важным.

— Ты хоть знаешь, с какой стороны к нему подойти? — услышала я голос Кахрамана.

— Если ты сейчас скажешь "с вилкой", я брошу в тебя мукой, — буркнула я, доставая лук и помидоры.

— Даже не думал, — отозвался он, и, кажется, улыбался. — Просто интересуюсь. Информацию собираю. Вдруг придётся самому готовить, если ты опять сбежишь от муки.

Я нарезала лук. Глаза защипало, но я упрямо продолжала. Он молчал, смотрел. Я чувствовала его взгляд на себе, и от этого внутри разливалось какое-то странное тепло, которое я даже не пыталась остановить.

— Знаешь, — заговорила я, перемешивая фарш с нарезанным луком, чесноком и специями, — я всегда думала, что никогда не смогу быть "той самой женщиной". Знаешь, такой... которая дома, у плиты, с фартуком, у которой в голове мысли не о науке, не о хирургии, а о том, как раскатать тесто потоньше.

— А теперь?

— А теперь я всё ещё не умею его раскатывать, — хмыкнула я. — Но мне почему-то хочется попробовать. Ради тебя. Ради нас. Ради того, чтобы мы хоть немного дышали не страхами, не кровью, а чем-то простым.

Он не ответил сразу. Только встал. Медленно подошёл ко мне и аккуратно, почти не касаясь, взял мою руку. Провёл пальцами по запястью, заглядывая мне в глаза.

— Хватит. Просто будь собой. Не ради меня. Ради себя.

И это почему-то было важно. До боли важно. Но я только кивнула и снова отвернулась к столу, чтобы никто не видел, как поджимаются мои губы, чтобы не дрогнуть.

Я раскатала тесто — не идеально, но с усилием. Разложила фарш, чуть подправила края, включила духовку. Комната стала пахнуть специями, мясом, теплом. И пока всё запекалось, мы молчали. Но это было уже другое молчание. Словно между нами была ниточка, прочная, не разорванная, несмотря на всё.

Я взглянула на него из-под ресниц — он сидел, положив руки на стол, взгляд его был усталым, но каким-то спокойным. И я знала, что, может, не умею пока делать лахмаджун правильно. Зато я учусь любить. Настоящего его. А не того, которого я боялась в своих мыслях.

Я возилась с тестом, которое почему-то никак не хотело быть послушным. Оно то липло к пальцам, то рвалось в самый неподходящий момент, и я уже начинала тихо злиться на всё это кулинарное волшебство, когда за спиной вновь раздался голос Кахрамана:

— Может, это знак? Вселенная говорит тебе: «Не мучай мужчину едой, закажи доставку».

Я бросила на него взгляд поверх плеча, и хотя пыталась выглядеть грозно, губы всё равно дрогнули в улыбке.

— Это вселенная говорит тебе: «Цени женщину, которая, черт побери, пытается тебя накормить», — буркнула я, обсыпав мукой свои ладони.

Он хмыкнул.

— Если я отравлюсь — ты будешь первой подозреваемой, знаешь?

— Если ты отравишься, я скажу, что это было самоубийство от переутомления.

Он усмехнулся и покачал головой, наблюдая, как я стараюсь не прижечь лук и помидоры на сковородке. В кухне уже витал такой тёплый, пряный аромат, что я сама залюбовалась тем, как всё это оживает под руками.

— Ты серьёзно не хочешь помощи? — наконец спросил он, вытягиваясь на стуле. — Могу, не знаю, размешивать. Или дегустировать на каждом этапе.

— Ты хочешь досрочно остаться без ужина? — сказала я, вытаскивая первую поджаристую лепёшку из духовки.

— Да я вообще-то за разнообразие в питании, — не унимался он. — Можно ведь и в сыром виде попробовать. Зачем ждать.

— Всё, молчи, — усмехнулась я. — Сейчас сам всё увидишь.

Последние минуты я работала в тишине, сосредоточенная, с язычком, прикушенным от концентрации. Тесто наконец начало поддаваться, фарш ложился ровно, запах стал ещё более насыщенным. Казалось, будто весь дом теперь пах этим ужином — уютным, домашним, почти настоящим.

Я выложила лахмаджуны на большую тарелку, аккуратно, с какой-то гордостью. Потом обернулась к нему — он смотрел внимательно, с полуулыбкой и прищуром.

— Готово, — сказала я тихо, и почему-то голос дрогнул. Будто я не просто еду подавала, а сердце на блюде.

Я поставила тарелку перед ним, аккуратно разложив зелень, лимон дольками. Всё как помнила. Всё как в детстве. Всё как будто бы правильно.

— Ну? — спросила я, прижав ладони к фартуку и внимательно глядя на него.

Он взял один лахмаджун, понюхал.

— Уже запах обещает, что выжить я смогу, — сказал он и, откусив, начал жевать. Медленно. Без выражения. И я застыла.

— Ну?! — не выдержала я.

Он сделал ещё один укус. Молча. И только потом, наконец, выдохнул:

— Это... чертовски вкусно.

Я чуть не выронила полотенце.

— Правда?

— Правда, — кивнул он. — Я думал, ты отравишь меня. А ты вон как — покоряешь желудок, чтобы запутать мозги.

Я рассмеялась. Первый раз за весь день — легко, искренне. Смех сам вырвался наружу, а он смотрел на меня, и в его взгляде не было ни тени усталости, только тихое, почти незаметное тепло.

— Я вообще-то не только желудки умею покорять, — сказала я, откидывая волосы за ухо.

— Вот это я уже знаю, — его голос стал чуть ниже, и в нём прозвучало то, от чего сердце сжалось на миг. Но в хорошую сторону.

Он доел свой лахмаджун, потом взял второй. И третий.

А я, сидя напротив него, наблюдала за тем, как он ест мою еду, и чувствовала, что, возможно, я всё делаю правильно. Возможно, в этом и была правда любви: в маленьких, простых вещах. В лепёшке с мясом. В том, как он смотрел. В том, что он остался.

Он уже доедал второй лахмаджун, когда вдруг заметил, что я всё так же сижу напротив него, не притронувшись ни к чему. Сидела, словно статуэтка, со скрещёнными руками и каким-то странным выражением лица — будто не была голодна. Будто что-то грызло внутри.

Он отложил лахмаджун на тарелку, откинулся на спинку стула и прищурился, глядя прямо на меня:

— А ты чего не ешь?

Я вздохнула, стараясь выглядеть как можно более равнодушной, и отвернулась к стороне.

— Не хочу.

— Почему?

— Просто не хочу, Кахраман.

Он продолжал смотреть, не говоря ни слова. И даже этот взгляд начинал меня раздражать. Его молчание говорило больше, чем если бы он начал спорить.

— Ты весь день ничего не ела, — наконец заговорил он, медленно и очень спокойно. — Я вижу по тебе. С чего вдруг не хочешь?

— Мне не хочется. Хватит, пожалуйста.

Я чувствовала, как начинает дрожать голос. Не от злости, а от какого-то странного, противоречивого чувства внутри. Всё было хорошо. Мы разговаривали, смеялись, он ел мою еду. А теперь — вдруг эта забота. Этот голос. Это внимание. Всё слишком.

Он медленно встал из-за стола, обошёл его, подошёл ко мне и остановился напротив, глядя сверху вниз. Я почувствовала, как напряглась каждая клеточка тела. Внутри — будто ток прошёлся.

— Ешь, — сказал он негромко.

Я упрямо покачала головой:

— Не хочу, Кахраман, оставь меня в покое.

Он ничего не сказал. Просто резко наклонился, схватил меня за запястье — не больно, но властно — и потянул вверх. Я чуть вскрикнула от неожиданности, не успела ничего сказать, как уже оказалась сидящей на его коленях, прямо перед его грудью, будто лёгкая перышко.

— Ты упрямая, знаешь об этом? — его голос стал глубже, чуть сдержанней, с тенью раздражения. — До невозможности.

— И ты властный, — огрызнулась я, извиваясь на его ногах, — пусти!

— Нет, — спокойно ответил он. — Пока не поешь.

Он взял кусочек лахмаджуна, аккуратно, двумя пальцами, как будто это было что-то бесконечно хрупкое, и поднял к моим губам. Его взгляд был твёрдым, решительным, и я поняла — не отстанет. Не даст уйти. Не даст сбежать даже от еды.

— Кахраман...

— Открой рот, Хаят.

Я смотрела на него, на его губы, на пальцы, на еду — и чувствовала, как то самое упрямство внутри рушится под весом его настойчивости. Под его вниманием. Под его теплом.

Я послушно приоткрыла губы, и он вложил кусочек в мой рот, наблюдая, как я медленно жую. А потом, уже тише, мягче, добавил:

— Я хочу, чтобы ты ела. Чтобы ты не голодала рядом со мной, когда я рядом. Чтобы ты заботилась о себе. Хоть чуть-чуть, Хаят.

Я проглотила и тихо прошептала:

— Хорошо.

Он обнял меня чуть крепче, подбородком коснувшись моего виска, и прошептал:

— Вот и умница.

И в этом моменте, в этом простом «ешь» и в том, как он смотрел, как заботился, как злился даже — я почувствовала себя нужной. Почувствовала, что всё-таки не одна.

____________________________________
От Автора. Важно!!!

Ваааа я такая дура. Простите, я выложила заранее написанную 19 главу, вместо этой, перепутала. Только сейчас заметила 😭 Уже многие прочитали её, я не хотела чтобы она стала таким больший спойлером 😭 Прошу прощения. И надеюсь на понимание 🥲❤️ Если будут звёздочки и кто-то захочет, я сегодня обратно опубликую 19 главу. Всё зависит от вас 🫶🏻