Проданная Тьме [18+] «Связанные тёмными узами» Мафия

На кухне вечер тихо тает,
Смешался запах — соль и мед.
Он смотрит, как она мечтает,
А в сердце — странный поворот.

Упрямый взгляд, смешная злость,
И пальцы — трепет, лёгкий след.
Меж ними тянется не просто
Разговор — а общий свет.

Не всё привык он брать с теплом,
Но в ней — и шторм, и тишина.
Сладким стал и синабон,
Когда в глазах её весна.
____________________________________

Утро пришло незаметно. Мягкое, почти невесомое. Лучи солнца пробирались сквозь плотные шторы, касаясь пола, краешков покрывала, моих спутанных волос. В комнате стояла тишина, в которой словно пряталась вчерашняя ночь — со всем, что в ней было. Я лежала неподвижно, уткнувшись щекой в подушку, и старалась не думать. Не вспоминать. Не чувствовать.

Но мысли — как вода, проникают в самые глубокие трещинки. И я всё-таки открыла глаза. Медленно, неохотно. Комната будто чуть изменилась — или, может, я сама стала другой.

Первое, что я увидела — телефон. Он лежал на прикроватной тумбе, такой знакомый и в то же время чужой. Я смотрела на него молча, долго. Не решалась дотронуться, будто он хранил в себе слишком много — и всё это могло ранить. И всё же рука потянулась. Осторожно, будто в первый раз.

Холодный корпус, лёгкий вес. Он включился сразу — экран осветился мягким светом, и первое, что я увидела — это фото. Мы с Амаль. Я обняла её за плечи, у неё была кривая улыбка и чуть прищуренные глаза. Мы смеялись. Где-то дома, на кухне, в пижамах. Таких простых и счастливых.

Сердце сжалось. Горло подкатило. Я опустилась обратно на кровать, сжимая телефон в ладонях. Я не писала ей. Не отвечала. И теперь... теперь не знала, что сказать. Сколько пропущенных звонков. Сколько непрочитанных сообщений. А я молчала. Пряталась. Пыталась дышать.

Наконец я встала. Босые ступни коснулись прохладного пола, и я на секунду закрыла глаза. Сделала глубокий вдох. Подошла к окну, отодвинула штору. Снаружи всё было живым — деревья шептались с ветром, небо сияло свежестью. Мир продолжал жить, несмотря ни на что.

Я снова посмотрела на телефон. Прижала его к груди. Он как будто грел. Внутри — так много всего. И я тоже. Я — целая вселенная, в которой сейчас было слишком много боли и слишком мало ответов. Но я держалась. Стояла. Жила.

Шаги за дверью. Тихие, уверенные. Я сразу узнала их. Сердце дрогнуло, будто не решаясь, а потом ускорилось, едва заметно. Я прижала телефон крепче, почти машинально. Его приближение ощущалось кожей. И с ним — что-то новое, что-то непонятное, но от этого не менее реальное.

Я дышала. Глубоко. Словно впервые за долгое время.

Я постояла у окна ещё немного, просто позволяя себе дышать. Потом медленно отступила назад, телефон оставив на тумбочке, словно боялась уронить его — или чувства, что с ним пришли. И, не торопясь, направилась в ванную.

Проходя мимо большого зеркала, на секунду остановилась. Мой взгляд скользнул по отражению. Распущенные волосы, тень усталости под глазами, тонкая линия губ. Я даже не знала, кто передо мной. Хаят? Или новая, совсем другая девушка, которой пришлось слишком быстро повзрослеть?

Я вошла в ванную, плотно закрыв за собой дверь. Привычный холод кафеля под ногами, аромат мыла, влажный пар в воздухе. Здесь было безопасно. Здесь всё было моим — хоть и чужим. Пространство тишины, где никто не видел, как я снимаю с себя вчерашний день.

Я включила воду, и тонкая струя зашипела, набирая ванну. Мягкий пар потянулся вверх, ложась на зеркало, на кожу, на ресницы. Я медленно разделась, чувствуя, как ткань касается кожи и скользит по ней. Каждое движение было как обряд — очищение, освобождение.

Погрузившись в тёплую воду, я на мгновение закрыла глаза. Вода обволакивала, будто пыталась убаюкать, забрать с собой тревоги, страх, сомнения. Я просто лежала и слушала тишину. Дышала ароматом лавандового геля, поглаживала воду пальцами, словно разговаривала с ней на языке, известном только нам.

Я вымыла волосы, тщательно, как будто в каждой пряди пыталась найти покой. Намылила кожу, смывая с себя не только усталость, но и воспоминания. Позволила себе задержаться чуть дольше, чем нужно — как будто там, в воде, всё было проще. Теплее. Безопаснее.

Когда я вышла, завернувшись в пушистое полотенце, зеркало запотело, и моё отражение казалось расплывчатым, будто призрачным. Я провела ладонью по стеклу, оставив на нём прозрачный круг — мои глаза смотрели на меня оттуда, серьёзные, немного потерянные, но живые.

Я вышла в комнату и подошла к пакету, который вчера оставил Кахраман. Сердце странно сжалось, когда я развязывала ленты. Пальцы дрожали, хоть я и делала вид, что нет. Ткань внутри была аккуратно сложена, новая, с бирками, с ароматом магазина и чего-то... его. Я провела пальцами по одному из свитеров — мягкий, нежный, карамельного цвета. Потом достала брюки — тёмные, с завышенной талией, как я любила. Он... он действительно знал. Или догадался. Или просто хотел угодить.

Я оделась медленно. Как будто каждая вещь несла в себе тепло. Сначала тонкая бежевая рубашка, мягкая, струящаяся по коже. Потом брюки, подчёркивающие талию. Волосы я оставила распущенными — пусть так. Пусть всё будет легко, как шелест утреннего ветра за окном.

Сев на край кровати, я снова посмотрела на тумбочку. Телефон лежал на своём месте. И я... Я вдруг поняла, что уже не прячусь от него. И от себя тоже. Сегодня — новое утро. И я готова хотя бы попытаться прожить его.

Я ходила по комнате, как будто пол под ногами был соткан из раскалённого угля. Пальцы то сжимались, то разжимались, будто искали опору в воздухе. В груди жгло, и каждый вдох давался с трудом — не из-за боли, а от того, что внутри меня боролись два мира: желание освободиться... и страх быть непонятой. Отказанной. Отброшенной.

Он имел право знать. И всё же я не могла найти нужных слов. Как сказать? Как рассказать, не разрушив того тонкого, едва наметившегося между нами доверия? Как говорить об этом, не ощущая, будто я снова там — в той клетке, где даже стены казались живыми и злыми?

Я снова взглянула на телефон, лежащий на прикроватной тумбочке. Ни одного нового уведомления. Всё было спокойно. И в этой тишине я поняла: если не скажу ему сейчас — то, возможно, уже никогда не смогу.

Я подошла к зеркалу. Смотрела на себя, как будто искала во взгляде уверенность, хоть какое-то одобрение. Лицо было бледным, губы чуть поджаты, глаза — тревожные. Но в них была решимость. Её хватало на шаг. Может, и на второй.

Я вышла из комнаты. Шаг за шагом приближалась к его кабинету, чувствуя, как с каждым метром моё сердце стучит всё громче. Словно оно хотело вырваться наружу, забежать вперёд и сказать всё за меня.

Дверь в кабинет была приоткрыта. За ней стояла тишина — не пугающая, а сосредоточенная. Я остановилась в полуметре, не решаясь сделать последний шаг. Постояла. Потом ещё немного. В голове уже тысячу раз прозвучала репетиция разговора, но теперь всё казалось неуместным, неуклюжим.

Я подняла руку и постучала — два раза. Легко, почти неслышно.

— Да, — отозвался его голос. Спокойный, как всегда, немного уставший, чуть хриплый. Как будто он только что отложил что-то важное.

Я вошла, приоткрыв дверь, и сразу застыла. Он сидел за столом, склонившись над какими-то бумагами, но, услышав скрип двери, поднял на меня взгляд.

Наши глаза встретились.

И всё, что я хотела сказать, застряло у меня в горле. Слова исчезли. Исчезли все фразы, все заранее продуманные обороты, которые я повторяла себе десятки раз в голове. Я просто стояла. Немая. Сжав руки в кулаки за спиной, будто боялась, что если отпущу их — то рассыплюсь.

Он отложил ручку. Медленно, почти лениво. Слегка приподнял брови, не выказывая ни удивления, ни нетерпения. И в этой выдержанной паузе было больше принятия, чем в любом из слов, что я могла бы услышать.

— Ты хотела что-то сказать? — негромко спросил он.

Я сглотнула. Хотела — да. Только вот как это сделать, когда каждое воспоминание режет изнутри? Как рассказать о тех моментах, которые я сама старалась вытеснить, вытолкнуть, похоронить?

Я стояла и смотрела на него. Не дышала. Только взгляд, только сердце, которое, казалось, стучало на весь кабинет.

И всё же... я знала: должна. Даже если будет больно. Даже если это изменит всё. Потому что часть меня — та, что была заперта в темноте — всё ещё кричала, и этот крик нельзя было больше игнорировать.

Я открыла рот. Но не сказала ни слова.

Я всё ещё стояла, будто приросла к полу, и ощущение неловкости, напряжённости и страха затопило меня с головой. Воздух казался слишком плотным. Я даже не знала, как на меня смотрит он — не решалась поднять глаза, будто боялась, что в его взгляде будет что-то, что раздавит меня окончательно. Или наоборот — что-то слишком тёплое, слишком человечное, к чему я не была готова.

Но потом я почувствовала его шаги. Чёткие, уверенные, ни на мгновение не замедлившиеся. Он подошёл ко мне молча. И я почувствовала, как его пальцы — тёплые, сильные — обхватывают мою руку. Это прикосновение словно оборвало ход моих мыслей.

Он не спросил, что случилось. Не стал торопить. Просто мягко перевернул мою ладонь тыльной стороной вверх и, почти не касаясь, коснулся её губами. Поцелуй был сдержанный, быстрый, но он разрезал воздух между нами, как лезвие. Я вздрогнула — не от страха, а от неожиданности. Слишком трепетно. Слишком по-настоящему.

— Садись, — тихо сказал он, взглядом указывая на диван, стоящий у стены. Его голос был ровным, спокойным, но в нём чувствовалась решимость — не позволить мне уйти, спрятаться, заглушить то, что хочет быть произнесённым вслух.

Я подчинилась, не споря. Просто села. Словно и правда хотела, чтобы кто-то взял на себя управление, пусть даже ненадолго. Пусть даже это будет он.

Он сел рядом, не отстраняясь. Его колено едва касалось моего. Ни лишнего жеста, ни лишнего слова — но я чувствовала, как в этой молчаливой близости было больше поддержки, чем в сотне сочувствующих речей. Его рука легла на мою, и он начал медленно, почти машинально, поглаживать мои пальцы. Вверх и вниз, вдоль линии, где кожа становилась особенно чувствительной.

Мне хотелось что-то сказать, выдохнуть, разомкнуть это странное, гнетущее молчание, но язык будто прилип к нёбу. Я только дышала. Тихо. Рвано. И смотрела вперёд, на стену, за которую можно было спрятаться, если не смотреть на него.

Он не задавал вопросов. И, может быть, именно это и спасло меня. Потому что если бы он начал спрашивать, что со мной, я бы, скорее всего, просто расплакалась. Или сбежала. Или — что хуже — снова всё замолчала.

Но он просто был рядом. Держал меня за руку и не отпускал. Не давил, не отдалялся. Его присутствие было, как якорь. Грубый, железный, но надёжный.

Внутри всё трещало. Я хотела сказать, что всё в порядке. Что я просто хотела поговорить. Что ничего страшного. Но это была бы ложь.

Он чувствовал, что я на грани. Я видела это по его лицу. В этих чертах, выточенных строгостью и привычкой к власти, сейчас сквозила лёгкая тень беспокойства. Он не знал, что именно со мной, но чувствовал, что что-то надвигается. И, возможно, даже не хотел слышать — но готов был, если я решусь.

Он сжал мою руку чуть крепче. Не больно, нет. Просто так, чтобы я знала — он здесь. Рядом. И, кажется, впервые за долгое время я ощутила, что не одна. Что меня не бросят. Не осудят. Не предадут.

Мне просто нужно было решиться.

Сказать. Хоть слово. Хоть намёк.

Я сглотнула ком, который застрял в горле, будто огромный камень, мешающий дышать. Грудь сдавило, и мне показалось, что я вот-вот задышусь от собственной тишины. Всё тело гудело от напряжения, и даже воздух в комнате казался слишком густым, слишком вязким, как будто каждая молекула сопротивлялась моим словам.

Но я уже знала — пути назад нет.

Я глубоко вдохнула, вцепившись пальцами в край пледа, лежащего рядом на диване. Он был шероховатым, немного колючим — и это ощущение помогало мне оставаться в реальности. Помогало не утонуть.

— Я... — выдохнула я. Голос прозвучал глухо, слабо, и почти сразу пропал. Я замолчала. Он не сдвинулся с места, не попытался меня торопить, и, может быть, только поэтому я смогла продолжить. — Я знаю, ты, наверное... ты уже знаешь. Всё. Или почти всё. Но мне... мне всё равно нужно сказать это. Сама.

Он всё так же молча держал мою руку. Её тепло напоминало мне: я здесь, сейчас. В безопасности.

Я посмотрела на свои колени. Губы дрожали, как и плечи. Сердце бешено колотилось, будто вырваться хотело.

— Сначала они просто запугивали. Кричали. Связывали. Не давали спать. Не давали воды... — я закрыла глаза, потому что кадры всплыли в голове, как слайды, один за другим. — Один... он бил меня. Пинал. Говорил гадости. Громко. Так, чтобы все слышали. А потом... потом начались другие.

Я сделала паузу, глотая воздух. Слова застревали в горле.

— Они... они прикасались ко мне, — выдохнула я, будто это слово было ядом. — Грубо. С силой. С ненавистью. Я... я пыталась бороться, но... — я судорожно вдохнула. — Их было много. И каждый раз, когда кто-то уже собирался... совершить это, — я не могла даже произнести слово, — их кто-то останавливал. Один из них. Всегда один и тот же. Он заходил и что-то говорил... и они отступали.

Я не знала, что страшнее — их грязные прикосновения или то, что происходило у меня внутри. Унижение, страх, омерзение, бессилие. Всё это вжималось в меня, как нож, раз за разом.

— Я не знаю, зачем он это делал. Может, просто хотел оставить меня целой для чего-то другого. Или ему было весело играть со страхом. Но каждый раз они почти... и каждый раз меня спасали в последнюю минуту. И это — это было хуже всего. Потому что я жила между... между «вот-вот» и «почти».

Я наконец подняла взгляд. Он смотрел на меня. Молча. Ни морщинки на лбу, ни сжатой челюсти. Но в глазах... В этих холодных, пронизывающих глазах была буря. Тихая, сдержанная, невидимая. Но я чувствовала её — нутром, кожей, сердцем.

— Мне было легче бы, если бы я не знала, когда всё закончится. Но я каждый раз ждала этого... конца. И не знала, наступит ли он. — Я уже почти шептала. — Они смеялись. Плевали. Говорили, что никто за мной не придёт. Что никто не знает, где я. Что я умру в той грязной комнате. И я верила им. Я правда верила.

Голос сорвался. Слёзы, которые я сдерживала всё это время, медленно начали течь по щекам. Без всхлипов, без звуков. Просто вода, как доказательство всего, что было.

— И всё это... всё это осталось внутри меня. — Я подняла руки к груди. — Как яд. Как камень. И я не знаю, как вытащить его. Я просто... я хотела, чтобы ты знал. Чтобы ты не думал, что я молчу, потому что всё было легко. Я просто не знала, как сказать. Не знала, с чего начать.

Я уткнулась взглядом в пол. Сердце всё ещё стучало в ушах, как барабан. Казалось, я не дышала всё это время, пока говорила. Но теперь, сказав это, я почувствовала, как в груди стало хоть на долю миллиметра легче. Не светлее — нет. Но чуть-чуть свободнее.

Он всё ещё сидел рядом. Молчал. Но рука его всё так же была на моей. Он не отдёрнул её. Не отвернулся. Не встал и не вышел.

И, может быть, этого было достаточно.

На сегодня.

Кахраман Емирхан

Я сидел рядом с ней, слушая её слова. Каждый из её рассказов, каждое её переживание вонзались в меня, как будто остриё ножа. Она говорила спокойно, как если бы это был рассказ о какой-то чуждой, далёкой трагедии. Но я чувствовал каждое слово, каждую деталь. Боль, которую она пережила, была живой, она была здесь, в этом моменте, и я не мог этого игнорировать.

Но несмотря на всю боль, которую я ощущал внутри, я не мог позволить себе показать это. Я держал лицо спокойным. Внутри меня бушевала ярость, но я был рядом с ней. Я должен был сдерживаться. Моя рука, которая держала её, едва не дрожала от того, как сильно я сдерживал себя.

Я не мог позволить себе расплестись. Я был рядом с ней, и если бы я сейчас вырвал бы всю эту ярость наружу, это могло бы разрушить всё. Я должен был оставаться холодным и собранным. Но мне было трудно. Моя душа горела, когда я представлял себе, через что она прошла.

С каждым словом она разрушала меня. Я хотел уничтожить тех, кто осмелился сделать ей это. Я хотел найти этих людей, тех ублюдков, и стереть их с лица земли. В моей голове крутился бесконечный поток ярости. Всё, что я мог сделать, это держать её руку и молчать. Молчать, чтобы не сломать её ещё больше.

Я взял её руку крепче, поглаживая её пальцы, чувствуя, как мой внутренний мир рушится. Я не мог позволить ей почувствовать, что я теряю контроль. Мне нужно было быть сильным для неё, даже если я сам был на грани. Мне нужно было показать ей, что она не одна, что она в безопасности.

Я говорил с ней, стараясь придать голосу твёрдость, чтобы она почувствовала уверенность. Но как я мог быть уверен, когда сам едва не разрывался от боли? Я говорил, что она не виновата. Я говорил, что я позабочусь о том, чтобы с ней больше не случилось ничего подобного. Но я знал, что слова не помогут ей забыть. Они не могли вылечить её душу. Но я говорил их, потому что знал, что она нуждается в них.

— Это не твоя вина. Всё, что с тобой случилось — это не твоё преступление, Хаят, — я говорил спокойно, не давая себе уйти в ярость. Я говорил, потому что знал, что она нуждается в этих словах. Я не мог позволить ей поверить, что она виновата. Она пережила то, чего никто из нас не должен был бы пережить. Но она оставалась живой. И это единственное, что имело значение.

Моя рука сжала её ладонь ещё крепче. Я чувствовал, как мои пальцы дрожат, но я не отпускал её. Я не мог отпустить её, даже если это значило, что я теряю себя.

Я не знал, как её утешить, как объяснить, что с ней всё будет хорошо. Но я знал одно — я не дам ей больше страдать. Я не позволю, чтобы она снова столкнулась с этим ужасом. Я буду рядом с ней, и ничто не остановит меня. Я позабочусь о том, чтобы её жизнь больше не была разрушена.

— Ты в безопасности, Хаят. Я не дам никому причинить тебе вред, — я говорил это тихо, но твёрдо. Я не мог позволить ей думать иначе. Я знал, что ей нужно это слышать. Я знал, что она должна почувствовать эту уверенность, даже если внутри меня всё кипело.

Моё обещание было не просто словами. Это было то, что я готов был сделать. Я буду защищать её. Я буду уничтожать всё, что угрожает её безопасности. Я не позволю, чтобы она снова пережила то, что пережила. Потому что в этот момент, когда она говорила мне о своём ужасе, я чувствовал не просто ярость. Я чувствовал, что должен сделать всё, чтобы она больше никогда не испытала этого.

Я продолжал сидеть рядом с ней, сжимая её руку, и обещая себе, что буду стоять на страже её безопасности, как бы трудно это ни было. Я не знал, как именно я это сделаю, но я точно знал одно — они заплатят. Всё, что причинило ей боль, будет уничтожено.

Я продолжал сидеть рядом с ней, чувствуя, как её дыхание начинает выравниваться, как она пытается прийти в себя, но внутри неё оставалась тень того, что она пережила. Каждое её слово отравляло меня. Я не знал, что могу ещё сказать, чтобы утешить её, как бы попытаться снизить этот груз, который она несла на своих плечах. Я мог обещать, что буду рядом, что защищу её, но понимал, что слова не могут вернуть то, что она потеряла. Не могут стереть тот ужас, что она пережила.

Время шло, и она уже начала успокаиваться, но я не хотел больше быть тем, кто просто сидит и смотрит, как она мучается. Я хотел, чтобы её глаза снова засияли. Я хотел, чтобы она забыла хотя бы на мгновение о том кошмаре. Я чувствовал, как всё внутри меня протестует, как будто я сам не мог успокоиться, но она была рядом, и это было важно.

— Ты уже не так паникуешь. — Я взял её руку снова, но теперь мягче, пытаясь вернуть хоть немного лёгкости в атмосферу. Я мог видеть, как её глаза немного оттаяли, но я знал, что ей нужно больше, чем просто утешение.

Я задумался на мгновение, и вдруг решил, что пришло время перевести разговор в другое русло. Мне нужно было немного развеять её тяжёлые мысли, хотя бы на несколько минут. Я попытался чуть-чуть подшутить, чтобы заставить её забыть, хоть на мгновение, о том, что пережила.

— Ты знаешь, — я слегка улыбнулся, — после всего, что я только что услышал, думаю, тебе нужно больше уверенности в себе. Мы все делаем ошибки. Ну, а с твоим поцелуем, я был на грани, честно. Тебе ещё стоит немного потренироваться.

Я смотрел на неё с улыбкой, пытаясь дать понять, что я не собираюсь её осуждать. Наоборот, это должно было звучать скорее как шутка, чем как жестокая правда. Я видел, как её глаза округлились, и она начала краснеть. Мне это было даже немного забавно. Её реакция была настолько наивной, и в какой-то момент мне стало легче. Мне нужно было её разрядить, сделать этот момент менее напряжённым.

— Не переживай, — продолжил я, — тебе всего-то нужно немного больше опыта. Я всегда готов помочь, если потребуется, конечно.

Она покраснела ещё сильнее, и я заметил, как её лицо стало красным, а губы слегка задрожали. Моя шутка явно затронула её, и она явно не ожидала такого поворота. Я видел, как она замерла на месте, потом резко ударила меня по руке, и, не говоря ни слова, встала и выбежала из кабинета. Я не успел сказать ни слова, но смех вдруг вырвался сам собой. Это был первый раз, когда я смеялся так искренне, так весело, так по-настоящему. Смех был для неё. Для неё и только для неё.

Она выбежала, а я сидел в кабинете, с улыбкой на губах, глядя ей в спину. Я знал, что это был момент, который дал ей какое-то облегчение, хоть и короткое. Но этот смех был настоящим. Он был для неё. Она не должна была чувствовать, что её страдания определяют её жизнь. В тот момент я понял, что её переживания и её боль — это не конец. Она ещё могла стать тем человеком, который смеётся, который не боится быть собой.

Я усмехнулся, закрыл глаза на мгновение, думая о том, что произошло. И, хотя я знал, что мы ещё не закончили говорить, я был рад, что смог заставить её немного отвлечься. Её смех, даже если он был такой короткий, был для меня важен. Я знал, что буду рядом с ней, что постараюсь сделать всё, чтобы она больше не пережила этого кошмара.

Но в этот момент я почувствовал, что, возможно, она начала доверять мне. И это было больше, чем я мог надеяться.

После того как она выбежала, я снова вернулся к своим мыслям. Я попытался сосредоточиться на работе, на бумагах, на задачах, которые мне нужно было решить, но в голове постоянно вертелись её слова, её выражение лица, тот взгляд, который она мне бросила, когда она говорила о своём ужасе. Я не мог не думать о том, как она пережила всё это. Каждое её слово зацепляло меня, и я не мог избавиться от ощущения, что, несмотря на всю мою силу и власть, я ничего не мог сделать, чтобы действительно исправить её страдания. Я закрыл глаза, стиснув челюсти. Работать было тяжело, но я заставил себя погрузиться в свои дела. Всё равно, если бы я перестал думать о работе, мысли о ней стали бы ещё более навязчивыми.

Прошла пара часов, и когда я закончил с теми делами, которые требовали моего внимания, я решил сделать перерыв. Время, как всегда, тянулось медленно, но я чувствовал, что пришло время выйти из кабинета. Я встал из-за стола, протёр шею, и, не думая о том, куда иду, направился к выходу. Я ощущал лёгкое напряжение в плечах и немного раздражение от того, что всё ещё не мог избавиться от мыслей о ней. Она была всё в моей голове, и это не давало мне покоя.

Я направился в кухню, чувствуя, как запах свежеприготовленной пищи доходит до меня. Когда я вошёл, я увидел её. Она стояла у плиты, сосредоточенно нарезая овощи, её волосы аккуратно убраны в хвост. От её вида в груди у меня возникло что-то тёплое и почти умилённое. Она была так... естественна в своей простоте. Я чувствовал, как моё сердце чуть быстрее забилось, и тут же ощутил, как это чувство меняется на нечто более интенсивное, почти раздражающее. В ней было что-то такое, что заставляло меня забывать о всём остальном, и это меня беспокоило.

Я заставил себя не думать об этом. Не мог позволить себе увязнуть в этом. Хаят была не просто женщиной для утех — она была чем-то гораздо более сложным, чем я когда-либо мог себе представить. И я не собирался становиться тем, кто просто тянется к ней за удовольствиями.

Она заметила меня, но ничего не сказала. Конечно, она избегала моего взгляда, как всегда, её глаза старались не встретиться с моими. Я, в свою очередь, не мог сдержать ухмылки. Это было даже немного забавно. Я не знал, что ей нужно, чтобы посмотреть на меня, но знал точно, что она не готова этого сделать. Мне было весело, но я не собирался поддаваться этому. Всё, что я хотел, это посмотреть на неё и поговорить, не зацикливаясь на том, что она могла бы думать о мне.

— Чем занимаешься? — спросил я, подходя ближе, наслаждаясь её напряжением, которое оставалось между нами. Я знал, что она будет избегать меня, и я знал, что она не ответит, но мне всё равно хотелось это услышать.

Она быстро ответила, не поднимая глаз:

— Готовлю. Я не люблю, когда кто-то вмешивается.

Я тихо засмеялся. Её ответ был такой же, как и её всегда — упрямый, но с лёгким оттенком шутливости.

— Знаю, — сказал я, подходя ближе. Я был почти рядом с ней, чувствуя, как она продолжала избегать моих глаз. Мне это не нравилось, но я мог понять её. Даже если она не смотрела на меня, я видел, как её тело слегка напрягалось, когда я подходил ближе.

— Ты всё ещё не хочешь поговорить со мной? — продолжил я, стараясь не слишком настойчиво, но не скрывая своего интереса.

Она слегка дернулась, как будто намеревалась что-то сказать, но в последний момент замолчала, продолжая резать овощи. Я не мог не заметить, как её пальцы плавно двигались, как она старалась скрыть любое малейшее движение от меня.

— Я же не могу всё время бегать от тебя, — тихо ответила она. Мне стало интересно, что она имела в виду. Слова эти прозвучали с небольшой ноткой... как будто она сама не понимала, что говорит.

Я сделал ещё шаг вперёд, стоя уже почти рядом с ней. Я мог почувствовать её присутствие, и это было странное чувство. Я не знал, что с ней делать. Не знал, как вести себя. Но мне не хотелось, чтобы между нами оставалась эта стенка молчания.

— Хочешь, я помогу тебе? — спросил я. Конечно, это было не так уж и важно, но я всё-таки хотел её задеть, заставить хоть как-то переступить через свою сдержанность.

Она не ответила сразу. Было видно, как она делает усилие, чтобы не посмотреть на меня, но затем она всё-таки подняла взгляд и встретила мои глаза. Мы смотрели друг на друга какое-то время. Я не торопился отводить взгляд, хотя она была ещё довольно застенчива и немного напряжена.

— Ты не поможешь, — ответила она тихо, но в её голосе проскользнула лёгкая улыбка. Это было почти не заметно, но я сразу почувствовал её изменения.

Она снова вернулась к своей работе, а я всё так же продолжал смотреть на неё. Я почувствовал, как она невольно расслабилась, как это небольшое общение с ней заставило её почувствовать себя немного увереннее. Может, даже сама того не понимая, она начала чуть-чуть двигаться в сторону меня, не пряча своего интереса. Это было странное ощущение — видеть, как она пытается противостоять тому, что я пытаюсь ей дать.

Я снова ухмыльнулся.

Я стоял у входа в кухню, опираясь плечом о косяк, наблюдая за ней. Она металась по кухне, сосредоточенная, увлечённая, будто бы весь мир сжался до размеров этой плиты, кастрюль и ароматного теста. Её движения были порывистыми, но точными, как у человека, который хочет занять себя делом, чтобы не думать. Я знал этот взгляд, знал это желание — запутаться в бытовом, чтобы заглушить внутренние тревоги.

Она открыла духовку, и оттуда вырвался жаркий пар, пахнущий карамелью и корицей. Этот запах был настолько тёплым, домашним, что будто на мгновение что-то внутри меня дрогнуло. Я смотрел, как она наклоняется, вытаскивает противень с синабонами, и только тогда заметил — без перчаток.

— Хаят... — начал было я, но уже было поздно.

Она обожглась. Вскрикнула тихо, больше от неожиданности, чем от боли, и дёрнула руку, едва не выронив противень. Я тут же оказался рядом, как будто само тело знало, что делать раньше головы. Не раздумывая, выхватил у неё горячий поднос, поставил его куда-то на стол, даже не помню куда, потому что всё внимание было на ней.

— Покажи руки, — приказал, без тени мягкости. Я был зол. Не на неё. На сам факт того, что она могла себе навредить. Пусть даже случайно.

Она стояла растерянная, виновато опустив взгляд, не сразу поднимая руки. Я взял её за запястья, аккуратно, но крепко, осматривая пальцы. Ожог был не сильный — краснота, возможно, лёгкая отёчность. Я видел и похуже, сам проходил через пламя, порох, битое стекло... но то была совсем другая история. Сейчас передо мной стояла она, и эта маленькая, крошечная ранка будто бы жгла и мою кожу.

— Сильно? — спросил я, всё ещё не отпуская её руки, вглядываясь в её лицо.

Она пожала плечами, но я заметил, как дрогнули её губы, как она отвернулась на долю секунды, скрывая слёзы — не боли, а обиды на себя. И стыда. Такая реакция была... до боли в груди родной. Она опять винит себя. Даже в этом.

— Почему без перчаток? — голос мой был низким, не осуждающим, но и не мягким. Я не знал, как сказать иначе, потому что внутри всё сжалось от одной мысли, что ей снова больно.

— Забыла... — прошептала она почти беззвучно.

Я кивнул. Всё ясно. Забыла. Конечно. Как можно помнить о таких мелочах, когда голова забита другим?

— Ты вообще понимаешь, что делаешь? — чуть повысил голос, но тут же сдержался. Она снова посмотрела на меня. Её глаза — полные оправданий и усталости.

И мне вдруг стало противно от собственной реакции. Я слишком резко. Я снова давлю, когда надо просто... быть рядом.

Я опустил её руки, провёл пальцами по запястью — едва касаясь.

— Подожди. — Я развернулся, прошёл к шкафчику, достал аптечку, быстро нашёл мазь от ожогов. — Сядь.

Она колебалась, но я уже взял стул и подтянул его к ней. Она села, не глядя мне в глаза. Я опустился на корточки перед ней, открыл тюбик и начал осторожно втирать мазь в покрасневшую кожу. Молча. Сосредоточенно. Почти с благоговением.

— Ты ведь понимаешь, что даже маленькая боль — это тоже боль? — произнёс я, не поднимая головы. — И мне не всё равно. Даже если ты молчишь.

Она не ответила. Но я чувствовал, как напряжение понемногу спадало. Её плечи чуть опустились, дыхание стало ровнее. Я закончил, аккуратно закрыл тюбик и встал, бросив взгляд на противень, от которого всё ещё шёл пар. Синабоны. Чёрт. Даже не знал, что она умеет готовить такие вещи. И, судя по запаху, чертовски вкусно.

— Ради булочек чуть не устроила себе ожог второй степени. — Я склонился ближе, смотря на неё с усмешкой. — У тебя, случайно, миссия — каждую неделю вгонять меня в стресс?

Она хмыкнула, наконец-то взглянув на меня. Я увидел, как уголки её губ дрогнули в улыбке.

— Я просто хотела сделать что-то хорошее...

— Получилось. Но не цени меня так высоко, чтобы калечиться ради моего сладкого настроения.

Она рассмеялась тихо. Это был первый, настоящий, живой смех за день. И за этот смех, я понял, мог бы и сам обжечься. Хоть тысячу раз.

Её кожа была тёплой и хрупкой в моей ладони. Такой маленький ожог, но для неё он казался чем-то большим. Я видел, как она сжала губы, как морщинка появилась на лбу — словно сама боль была не в пальцах, а где-то глубже. И мне захотелось стереть её не только с кожи, но и из памяти.

Я поднёс её ладонь к губам — сначала поцеловал пальцы, один за другим, нежно, осторожно. Потом повернул её руку и коснулся тыльной стороны — дольше, медленнее. Мне нужно было прикоснуться к ней, иначе бы я взорвался. В этом поцелуе я, наверное, оставил всё, что не мог сказать словами.

Она вспыхнула. Щёки тут же залились краской, глаза метнулись в сторону, как у ребёнка, пойманного на чём-то. Я усмехнулся — как же она красивая, когда теряется.

— Что? Не ожидала? — спросил я, немного играя голосом.

— Просто... — Она запнулась, опустив взгляд. — Не привыкла, что ты можешь быть таким...

— Каким? — я поднял бровь, продолжая удерживать её руку.

— Таким нежным, — прошептала она, и я почувствовал, как в груди что-то дрогнуло. Но не подал виду.

Я хмыкнул и встал. Отошёл к плите, пытаясь вернуть себе привычное спокойствие.

— Ну, не привыкай. Сегодня просто исключение, — бросил я через плечо. — Завтра, может, снова буду тем самым холодным мудаком.

Она засмеялась. Лёгкий, живой звук — как звон воды. Я почувствовал, как по спине пробежал жар. Не показывая этого, стал шарить взглядом по кухне.

— Ты не мог бы...— начала она вдруг, неуверенно, — достать пасту? Я приготовила, она там, внизу...

— Ты серьёзно? — повернулся я к ней. — Стыдно попросить собственного мужа пасту достать?

Она покраснела, пожала плечами.

— Ну... ты обычно не...

— Не ношу за тобой тарелки? — усмехнулся я. — Дай мне шанс реабилитироваться.

Открыл духовку, запах ударил в нос — томаты, специи, перец. Улыбнулся. Пахло как в траттории в Неаполе, где я однажды ужинал после встречи. Только тогда это был заказ, а сейчас — моя жена. Моя Хаят.

— Это арабьята? — спросил я, ставя форму на стол.

— Да, — кивнула она, и я заметил, как она спрятала гордость за этим простым «да».

Я достал тарелки, разложил всё аккуратно. Потом открыл холодильник, вытащил салат — даже про заправку не забыла. Посмотрел на неё — она ёрзала, будто сама не знала, куда деть руки.

— Не смотри на меня так, Хаят. Я умею пользоваться ложкой. И вилкой тоже. Всё под контролем.

Она смутилась ещё больше, и мне стало тепло от её неловкости.

— Я просто... — пробормотала она, будто извиняясь.

— Сегодня ты отдыхаешь, ясно? — поставил я перед ней тарелку. — А я хочу поужинать с самой красивой и самой упрямой женщиной в доме.

Она опустила глаза, но я видел её улыбку. Маленькую, но настоящую.

— Спасибо, — прошептала она.

Я сел рядом, взял вилку в руки.

— Если паста невкусная — будешь варить мне доширак, договорились?

Она рассмеялась, и в тот момент я почувствовал, как во мне что-то сместилось. Как будто всё вокруг стало легче, ярче.

Впервые за долгое время я почувствовал, что живу.

Я взял вилку, намотал немного пасты и поднёс ко рту. Её аромат заполнил всё пространство вокруг — острый, томатный, с нотками чеснока и чего-то ещё, пряного, домашнего... неуловимо знакомого. Я бросил взгляд на Хаят. Она сидела напротив, будто бы случайно подперев щёку рукой, но я-то знал — она ждала. Ждала, как школьница, что покажет учителю домашнюю работу и замирает в надежде на одобрение. Она не смотрела прямо, но взгляд её всё равно прятался где-то на уровне моей тарелки.

Я сделал вид, что сосредоточен на еде. Медленно прожевал. Проглотил. Потом снова взял пасту, ещё раз попробовал, точно так же внимательно. На этот раз хмыкнул и откинулся на спинку стула.

— Ты точно не шпионка из итальянской мафии? — спросил я, прищурившись, и скрестил руки на груди. — Потому что эта паста... это преступление. Она слишком хороша.

Она расправила плечи и тут же вспыхнула, как будто кто-то резко повернул ручку на плите — и пламя зажглось. Щёки порозовели, губы дрогнули в попытке сдержать улыбку.

— Правда? — прошептала она. — Тебе... нравится?

— Мне? — я сделал паузу, драматично глядя на неё. — Да это лучшая арабьята, что я ел за всю свою чёртову жизнь. И это я говорю, прожив полгода в Риме, если что.

— Перебор, — пробормотала она, но не могла скрыть радость. Смотрела теперь прямо, глаза сияли, как у ребёнка, которому подарили долгожданную игрушку.

— Никакого перебора, — сказал я, откусывая кусочек хрустящего хлеба. — Ты думаешь, я просто так хвалю? Хаят, я ж критик похлеще ресторанных. Если бы было плохо — я бы первым сказал.

Она заулыбалась ещё шире, и я тихо усмехнулся, наблюдая, как её щеки становятся всё более алыми.

— Хватит... — прошептала она, прикрывая лицо руками.

— Что «хватит»? — не отставал я. — Я только начал.

— Ты дразнишься.

— Не-а, — откинулся я на стуле и кивнул в сторону её тарелки. — Просто восхищаюсь. Это ты ещё десерт не подала, я уже думаю, где бы тебя прятать от звёзд Мишлен.

Она засмеялась. Настояще, звонко. И мне снова стало... спокойно. Легко. Как будто мы не в особняке с охраной, не в паутине чужих грехов и интриг, а в обычной квартире, обычным вечером.

— Я вообще-то волновалась, — призналась она спустя минуту, опуская вилку. — Не готовила давно. Не знала, понравится ли тебе. Ты же всегда такой... строгий.

Я поднял брови.

— Строгий?

— Ну... да, — она пожала плечами. — Сдержанный. Серьёзный.

— А ты, значит, решила растопить моего внутреннего босса пастой?

— Может быть, — усмехнулась она, глядя в тарелку.

— Получилось, — бросил я, и она снова засмеялась, уже тише. Её смех был как глоток вина — не пьянил, но дурманил. Я чувствовал, как в груди расползается странное тепло. Не от пасты. От неё.

— Знаешь, — сказал я, опуская вилку и глядя на неё в упор, — ты когда улыбаешься — это опаснее любой мафии.

— Ты опять дразнишься, — шепнула она.

— Может быть. А может, просто говорю правду, — пожал я плечами.

Мы оба замолчали. Просто сидели друг напротив друга в этой странной, почти домашней тишине, в которой не было ни страха, ни ожидания боли. Только мы. Она — со своими покрасневшими щеками, я — с затихающей, но очень настойчивой мыслью в голове: Я мог бы вот так. Каждый день. Смотреть, как она готовит. Слушать, как смеётся. Есть её пасту и... быть рядом.

Не для роли. Не по договору. А по-настоящему.

Они доели почти молча — в тишине, где не нужно было слов. Эта тишина не была неловкой или напряжённой, как когда-то в первые дни. Нет. Это была тишина между двумя людьми, которым было достаточно взгляда, чтобы понять друг друга. Я просто наблюдал за ней, как она тихо убирала пустые тарелки, как мазнула губами о салфетку, как на секунду задумалась, прежде чем повернуться ко мне с искоркой в глазах. Я уже чувствовал — она что-то задумала.

— Кахраман? — позвала она сладко, как будто пела моё имя, как будто заранее знала, что не откажусь.

Я склонил голову вбок.

— Хм?

Она пошла к столешнице и с хитрой улыбкой достала блюдо, прикрытое полотенцем. Под ним, как я и подозревал, скрывалась гора синабонов — горячих, карамельно-коричных, с блестящей глазурью. От одного только запаха в комнате стало приторно-сладко.

— Попробуй, — сказала она, поднимая один на салфетке. — Они ещё тёплые.

Я приподнял брови.

— Я не ем сладкое.

— Никогда? — округлила глаза, будто я только что признался, что не дышу воздухом.

— Никогда, — повторил я твёрдо. — Ни конфет, ни тортов, ни этих... липких булочек.

— Это не просто липкие булочки, — возмутилась она, — это синабоны. Настоящие. Домашние. С корицей и крем-сыром.

— Тем более нет, — скривился я, — корица пахнет как аптечный шкаф.

Она фыркнула, закатила глаза и, приблизившись, поставила тарелку прямо передо мной. Села рядом, подперев подбородок рукой, и глядела как кошка, которая притаилась у двери кухни в надежде, что ей что-то уронят.

— Один кусочек, Кахраман. Один. Только чтобы сказать, что ты хотя бы пробовал.

— Я скажу, — буркнул я. — Пробовал. Не понравилось. Можно я теперь спокойно умру мужчиной, который не ел синабон?

— Нет, — ответила она. — Потому что ты не пробовал именно мои синабоны.

Я взглянул на неё. В этих глазах читалась такая упрямая решимость, что спорить дальше было бы бессмысленно. Да и... черт с ним. Один кусок булки меня не убьёт.

— Хорошо, — выдохнул я. — Только один.

Она так быстро поднесла синабон к моим губам, будто боялась, что я передумаю. Я взял. Тяжёлый, тёплый, чуть липкий. Проклятый запах — слишком сладкий. Я откусил.

И... замер.

Медленно, очень медленно, прожевал. На языке растеклась смесь чего-то горячего, воздушного и пряного. Нежная структура теста, чуть терпкий сыр, хруст корицы. Я не хотел, чтобы мне понравилось. Правда не хотел. Но, чёрт подери...

— Ну? — она наклонилась ко мне, как будто от этого зависела её жизнь.

Я посмотрел на неё с самым нейтральным лицом, какое только мог изобразить.

— Терпимо, — сказал я.

Она округлила глаза.

— Терпимо?! — ахнула. — Я тебе булочку в рот затолкала, а ты «терпимо»?

— Ты мне угрожала этим взглядом, — усмехнулся я. — Мне пришлось подчиниться.

— Лжец, — пробормотала она, но уже улыбалась. — Тебе понравилось. Я вижу по глазам.

— Не смотри в глаза, Хаят, — предупредил я с ухмылкой. — Там только хаос и преступные намерения.

Она рассмеялась. Искренне. По-настоящему. Улыбка так и не сходила с её лица, пока она не поднялась, не убрала тарелку и не вернулась к столу с чашками чая. А я... я поймал себя на том, что, несмотря на весь приторный вкус, липкие пальцы и внутреннее сопротивление, мысленно прикидывал — а много ли булочек там ещё осталось?

Да. Эта девчонка точно была опаснее любой мафии.