Дневник студенческих мечтаний

Утро началось, как всегда, в тишине. На кухне было прохладно — я никогда не включаю батареи до декабря, экономлю. Не потому что надо, а потому что так приучили.
Я накинула свитер, поставила чайник и машинально разблокировала телефон.

Семейный чат пестрел сердечками, стикерами и голосовушками.
«Маришке купили квартиру!» — писала мама.
«С любовью и на вырост» — добавил папа.
Скрин из агентства недвижимости, фото фасада, бантик в углу. Торжественно.
Как на открытке.

Мне на восемнадцать не подарили ничего. Ни квартиры, ни бантика. Вспомнили ближе к вечеру, когда я уже разрезала купленный самой себе торт.
Позвонили. Сказали «ой, прости, день такой суматошный», и повесили трубку.
Я не обиделась. Уже нет.

Хорошо, что была бабушка.
Она звала меня Викусей, даже когда я была с синими волосами и в кожанке.
Она одна всегда смотрела на меня так, как будто я — хорошая. Как будто я — подарок.
Когда ей стало хуже, она позвала меня и сказала тихо:
— Я всё уже оформила. Ты — моя кровь, а они всё испортят.
Она не переписала квартиру на маму. Она переписала её на меня.
Я жила с этим странным чувством — будто меня кто-то спрятал от шторма в маленьком домике на холме.
Теперь я живу в этом домике. Сама. В тишине. И каждый день ей за это благодарна.

А Марина... Марина всегда была любимицей.
Громкая, кукольная, шумная. У неё было всё — и мои платья, и мои книги, и даже мои подруги.
А потом — мои мальчики. Один за другим. Сначала из интереса, потом — просто потому что может.
Я уже не злюсь. Просто больше не доверяю. Мы не ссорились. Мы просто перестали разговаривать.

Чайник щёлкнул. Я залила зелёный чай, села к ноутбуку и открыла блог.

Сегодня писала про этичность манипуляции фактами в школьных учебниках истории. Один из тех постов, где мне заранее ясно: прилетит с обеих сторон.
Люблю такие. Они честные.

Комментарии уже шли. Кто-то называл меня умной. Кто-то — беспощадной. Кто-то — «агрессивной фемкой с дипломом».
Меня это не обижает. Я вообще не очень хорошо помню, когда последний раз что-то обижало.

Блог — это и работа, и броня. Я не зарабатываю миллионы, но на стипендию уже не рассчитываю.
Да и всё, что делаю здесь — по-настоящему моё. Мои слова, мои идеи, моя зона ответственности.
Никто не заберёт. Никто не передарит.

Я допила чай, закрыла вкладку. Через час — семинар у Малиновского.
А значит, пора собираться.
Пора снова быть той самой Викторией Стафиевской — тихой, резкой и готовой к войне, если придётся.

Я почти не опоздала. Почти — потому что зашла в аудиторию за пару минут до начала, и она уже была наполовину заполнена. Владислава Алексеевича ещё не было, и мне повезло: рядом с Алининой курткой на первом ряду было свободное место.

— А ты сегодня решила пропустить пару Лебедева? — прошептала Алина, когда я села рядом.

— Немного задержалась. Надеюсь, это не станет проблемой. — виновато улыбнулась я.

— Не думаю. Артём Сергеевич снова читал с таким лицом, будто диктует строчки для нового учебника по философии. Хотя кроме меня и Степанова его слушал только кондиционер.

Я усмехнулась, но ничего не ответила.

Дверь открылась без стука — ровно по расписанию. Владислав Алексеевич вошёл в аудиторию быстрым, почти бесшумным шагом, как человек, который пришёл не ради формальности, а по делу. Строгий тёмный джемпер, папка под мышкой и взгляд — привычно скользящий по аудитории, без задержек.

— Добрый день, — начал Владислав Алексеевич, — сегодня у нас семинар на тему «Аргумент в публичной дискуссии. Проблема фактов и интерпретаций». Мы поговорим о том, как факты используются в споре и насколько легко их можно интерпретировать по-разному — иногда с манипулятивной целью.

Я сразу почувствовала внутренний вызов. Это была моя тема.

Влад встал у доски, посмотрел на группу и громко сказал:

— Итак, давайте начнём с вас. Что думаете? Можно ли считать факты абсолютно объективными?

В аудитории раздался тихий шепот. Первым поднял руку парень с темными волосами и энергичным взглядом.

— Ну, факты — это то, что можно проверить, — сказал он уверенно. — Если доказательства на месте, значит, факт объективен.

— Пожалуй, — кивнул Влад, — но что, если факт выбирается или интерпретируется так, чтобы поддержать какую-то идею? — продолжил он, переводя взгляд к следующему студенту.

Девушка с короткой стрижкой добавила:

— Власть всегда подстраивает факты под свои цели. Вспомните любую новость — там всегда есть подвох.

Обсуждение постепенно разгорелось, студенты высказывали разные мнения, от скептицизма до почти абсолютной веры в объективность.

Наконец очередь дошла до меня.

— Факты сами по себе не обладают значением, — спокойно сказала я. — Значение им придаёт тот, кто их подаёт и для чего. А значит, говорить об объективности — это всё равно что надеяться на честность власти.

В аудитории повисла тишина. Влад слегка нахмурился, но спросил ровным голосом:

— То есть ты считаешь, что все факты — это инструмент манипуляции?

— Не все, — ответила я, — но большинство. И пока мы не признаем это, дискуссия остаётся фикцией.

На мгновение воцарилась тишина. Я почти физически почувствовала, как несколько человек повернулись ко мне. Чужие взгляды я проигнорировала — меня интересовал только один.

Владислав Алексеевич поднял глаза от стола и чуть приподнял бровь. Не в упрёк. Скорее — с оттенком интереса. Или мне показалось?

— То есть ты считаешь, что любая подача факта — это уже искажение? — медленно спросил он.

Я кивнула.
— Да. Даже само выделение одного факта из общей картины уже акт субъективности. Мы не воспринимаем мир как он есть — мы воспринимаем его через призму нужного, удобного, выгодного. Особенно в публичной дискуссии.

Он сделал шаг в сторону, чуть приблизившись к доске, и скрестил руки на груди.
— Допустим. Но если нет объективных фактов, то как тогда строить аргументацию? Если всё — интерпретация, зачем тогда вообще спорить?

— Чтобы вскрывать интересы, стоящие за интерпретацией, — я уловила в его тоне не вызов, а как будто желание проверить, докуда я могу дойти. — Не чтобы найти «правду», а чтобы разобрать, кто и зачем выдал её за правду. Это уже и есть критическое мышление.

— Цинично, — заметил он, с тем же непроницаемым выражением лица. — И довольно мрачно.

Я чуть пожала плечами.
— Просто реалистично. Вы же сами говорите, что язык — это инструмент власти. А разве власть когда-либо использует язык для истины?

На этот раз я заметила еле уловимую тень улыбки. Не ироничной — скорее задумчивой. Он опустил взгляд, будто на секунду задумался, а потом снова посмотрел на меня.

— Хорошо, — произнёс он. — Тогда давай развернём вопрос. Если все интерпретации — манипуляции, тогда где граница между критическим анализом и паранойей?

И вот теперь я почувствовала, как напряжение стало почти физическим. Он не перебивал, не давил, но слушал очень внимательно. Я осознала, что стала чуть медленнее дышать — будто в шахматной партии перед каждым ходом нужно было оценить риски.

— Паранойя — это страх без оснований, — сказала я. — А критический анализ начинается там, где есть поводы. Мы не обязаны видеть заговор в каждом тексте, но должны помнить, что тексты создаются не в вакууме. В каждом — чужой выбор и чужие интересы. Я просто отказываюсь принимать это за чистую воду.

Он ничего не ответил. Просто смотрел. И мне снова показалось, что в этом взгляде есть что-то... одобрительное? Нет. Скорее — уважение. Но очень сдержанное. Настороженное.
Или я это придумала, чтобы самой не дрогнуть.

Я отвела взгляд, стараясь снова сосредоточиться на семинаре. А внутри вдруг стало тревожно-ясно: он будет помнить этот спор. И, возможно, продолжит его. Позже. Один на один.

Время пролетело незаметно. Я не сразу поняла, что семинар почти закончился — воздух в аудитории будто сгустился за этот час, наполненный словами, тезисами, взглядами. Спор, в который я ввязалась с Малиновским, вытянул из меня больше энергии, чем некоторые экзамены. Но это было почти... приятно.

— Ну что ж, — наконец сказал он, отводя взгляд и проходя по ряду к кафедре. — Пожалуй, на сегодня хватит.

В его голосе не было ни иронии, ни раздражения — только легкая усталость и, как мне показалось, тихое напряжение. Он сделал паузу, перевёл взгляд на доску, будто проверяя, ничего ли не забыл.

— Интересный ракурс, Стафиевская, — добавил он, не глядя прямо на меня. — Не уверен, что с ним согласен, но спорить дальше — значит у нас семинар затянется до поздней ночи. А это, увы, вне рамок расписания и моей компетенции.

По ряду пробежал сдержанный смех. Я села ровно и почувствовала, как щеки слегка горят. Не от смущения — от внутреннего возбуждения, почти азарта. Я привыкла к тому, что преподаватели либо одобряют, либо отмахиваются. Владислав Алексеевич — ни то, ни другое. Он спорил, слушал, задавал вопросы. И это, на каком-то интуитивном уровне, делало его опасным. И... интересным.

Он не смотрел на меня до конца занятия. Только, когда студенты начали собираться, и я встала, собирая тетрадь, его взгляд на секунду задержался. Как будто проверял: отступлю ли я, отвернусь ли, почувствую ли себя неловко. Я выдержала. Просто спокойно посмотрела в ответ. Нейтрально. Но внутри меня всё гудело.

На выходе я обернулась ещё раз. Он остался у доски, что-то медленно стирая. Казался погружённым в мысли. Или делал вид.

И впервые с начала учёбы я подумала, что в этом университете мне будет не скучно.

— Ты это видела? — раздался рядом шёпот Алины, которая едва поспевала за мной на выходе. Её глаза сверкали от возбуждения. — Ты реально чуть не переспорила Влада. Это же... Вика, ты вообще кто такая?

—Инопланетянин, который прилетел захватить ваш институт, — отозвалась я сухо, но уголки губ всё же дрогнули.

— Нет, серьёзно. Он обычно... ну, не перебивает, не спорит. Но и не даёт спорить. А тут — сам начал, и не останавливался. Я думала, сейчас доска треснет от напряжения.

Я хмыкнула, поправляя ремешок сумки на плече. Голова всё ещё гудела от диалога.

— Думаешь, я переборщила? — спросила я, неожиданно для себя.

— Думаю, ты попала в точку, — Алина кивнула с лёгкой усмешкой. — И он это понял. А ещё, наверное, впервые за долгое время понял, что ему не всё равно, кто сидит в аудитории.

Я ничего не ответила, просто шагнула вперёд, на лестницу. Спор закончился, но что-то внутри явно только начиналось.