Глава 5. Личный дневник.
Шейлин, названная в честь своего предка Шаи, неосознанно подражала ей, но была самым светлым воплощением своей прабабки. Подгнивающий персик на лиловой драпировке — такой я ее знал. Сила ее амбиций оставалась неприкаянной, неуемная мощь исходила из самого нутра. Она была старшей, моей надзирательницей, моей единственной отрадой и холодным оружием, направленным то в меня, то против всего мира. Я искренне любил и ненавидел ее больше всего на свете. Все прошедшие годы одиночества и безумия, опутавшие мою голову, прошли под ее знаком. Шейлин — искупление, Шейлин — спасение, Шейлин — губительный яд.
Такой она была для многих, но только я знал все ее лики, и они сводили меня с ума, а потом исцеляли.
На деле же, если смотреть чужими глазами, огневолосая походила на скромную, немного отрешенную девушку с бледным лицом и пустым взглядом. Нас считали странными отщепенцами, и все вокруг спорили, кто из близнецов Приствуд был более безумен. Былое величие поместья, вокруг которого вырос торговый город, потеряло свой блеск. Наш скромный замок почти опустел; холод его стен укрывал от городского шума своих обитателей — прислугу, неспешных путников и нас, потомков благородной Шаи.
Как долго бы я ни рассматривал портреты, как бы моя голова ни пыталась вообразить облик прабабки, ничего не выходило. Видимо, безумие разъедало мою плоть, словно жирный червяк — сочное спелое яблоко.
Престон — так называется наше поместье, и такова наша фамилия.
Выходя в свет, первое время Шейлин расстраивалась. Ее бедная большая голова не выдерживала шума. Но все оскорбления обходили ее стороной. Она прекрасно знала, какой ее считают, но умело отражала все гадкие слова, словно зеркальным щитом.
По секрету говоря, она прекрасно пользовалась своей внешностью. Насколько она выглядела прекрасной, настолько была пустой внутри. Казалось, ее лицо не выражало ничего; она пугала своим спокойствием и хладнокровием. Но только для меня Шейлин заливалась смехом, и ее фарфоровую кожу наконец покрывал румянец.
Потому я выходил в люди гораздо реже ее. Тем не менее, друзьями я обзавелся, победив в негласном соревновании с сестрой.
Все реже с возрастом она делилась своими переживаними, которые и делали ее такой отрешенной. Сны и видения постепенно меняли сестру. Шейлин становилась более замкнутой, но в то же время в ее глазах появлялась решимость, которую раньше я не замечал.
Шейлин редко рассказывала о своих снах, но я знал, что они были для нее чем-то воистину значимым. Иногда, проснувшись среди ночи, она сидела на кровати, уставившись в темноту, словно пытаясь ухватить остатки видения, ускользающего, как дым. Ее глаза, обычно пустые и отрешенные, в такие моменты горели странным светом, будто в них отражалось что-то древнее, недоступное пониманию других.
Однажды она рассказала мне о сне, который повторялся с детства.
— Там всегда лес, — начала она, голос ее звучал тихо, словно она боялась спугнуть воспоминание. — Но не наш, а другой. Деревья такие высокие, что их верхушки теряются в облаках, а воздух пахнет чем-то сладким, как спелые ягоды, но с примесью горечи, как полынь. И там она... Шая.
Шейлин замолчала, словно пытаясь собрать воедино разрозненные образы.
— Она стоит в центре поляны, окруженная светом. Ее волосы, такие же, как у меня, но еще ярче, словно гранатовый сок, рассыпаются по плечам. Она не говорит, но я чувствую, что она хочет что-то передать мне. Иногда она протягивает руку, и я вижу, как из ее ладони серебром сияет символ луны. Но когда я пытаюсь подойти ближе, все исчезает.
И я слушал, затаив дыхание. Только тогда и никогда больше я видел сестру настоящей, живой, уязвимой.
— А что ты чувствуешь, когда видишь ее? — всегда спрашивал я.
— Страх, — ответила она после паузы. — Но не за себя. За нее. Как будто она хочет предупредить меня о чем-то, но не может.
Иногда видения приходили к ней и наяву. Однажды, когда мы прогуливались в безопасной части леса, Шейлин внезапно остановилась, схватив меня за руку. Ее глаза расширились, а лицо побледнело.
— Ты видишь? — прошептала она, указывая на пустую поляну, — Она здесь. Шая. Она смотрит на нас.
Я ничего не видел, но чувствовал, как по спине бежал холодок. Воздух вокруг становился плотнее, словно лес затаил дыхание. Шейлин стояла неподвижно, ее взгляд был прикован к чему-то невидимому. Потом она резко вздрогнула и опустила руку.
— Она ушла, — сказала она просто, как будто ничего не произошло.
Я знаю, что это не просто игра воображения. Шейлин действительно видела то, что было скрыто от других. Ее связь с Шаей была не только кровной, но и чем-то более глубоким, почти мистическим.
Ни от мира сего считала нас и мать, Одлин.
Моя сестра всегда была целостна при всех своих особенностях. Эта черта в ней всегда меня восхищала, я даже завидовал. Ведь я сам всегда ощущал лишь раздробленность, несобранность. Мысли путались, их было так много, и мне казалось, что я собственноручно свожу себя с ума, опускаюсь в недра бессознательного, чтобы увидеть себя настоящего, не эти маски для других, но не находил там ничего.
Так однажды я достиг дна. Но это помогло мне. Я ощутил почву под ногами, оттолкнулся и наконец вынырнул на свет. Сломленная, надкушенная долька когда-то целого персика.
Главу семейства Престон, мать, звали Одлин. Женщина старой закалки и закостенелых взглядов, она была львицей, отважно заступающейся за своих детей. Хотя, честно говоря, никто особо на них не нападал — мало кого интересовали «странные рыжие дети с окраины леса».