Глава 3. Чихательный контроль и непредвиденные последствия
Перспектива обуздать эту неуловимую силу, таинственную и могучую, имя которой – чих, завладела сознанием Григория с такой неукротимой силой, что он попросту перестал спать ночами. Его лаборатория, прежде напоминавшая скорее склад забытых электронных компонентов, походивший на обитель Плюшкина с его вечным беспорядком и разрозненными предметами, преобразилась, словно по мановению волшебной палочки, в подобие алхимической мастерской. Воздух был пропитан терпким запахом паяльной канифоли, а на стенах пестрели схемы, чертежи и исписанные формулами листы.
"Ну же, Евлампий, не тяни кота за хвост, примерь же это чудо техники!" – с горящими от нетерпения глазами воскликнул Григорий, протягивая ему это чудо инженерной мысли, больше напоминавшее орудие пыток из какого-то средневекового подземелья. Его голос дрожал от переполнявшего его предвкушения грядущих открытий и триумфа, от осознания того, что вот-вот он сможет укротить эту неуловимую силу.
Евлампий с явным сомнением, от которого его уже начинало подташнивать, с опаской взял в руки это странное, тяжеловесное чудо-юдо, это творение рук и безумной мысли его нового друга. Шлем оказался неожиданно тяжелым, словно сделан из свинца, а его металлические края, казалось, были острыми, как бритва и неприятно врезались в кожу, вызывая у Евлампия чувство дискомфорта. С тихим, страдальческим вздохом, обреченного на вечные муки человека, он опустил эту махину себе на голову, чувствуя, как холодные проводки, словно назойливые насекомые, щекочут его уши, вызывая неприятное покалывание.
"Итак, – Григорий нервно поправил свои вечно сползающие с переносицы очки, – сейчас мы проведем первый, пробный запуск. Это будет, так сказать, тест на пригодность устройства. Ты просто постарайся чихнуть, как обычно, не сопротивляйся, дай волю своей природе. Постарайся не думать ни о чем плохом, просто позволь процессу идти своим чередом, как и всегда."
Евлампий послушно кивнул, чувствуя, как предательский зуд, словно коварный червячок, начинает нарастать в его носу, распространяясь от кончика до самых гайморовых пазух. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, готовясь к неминуемому и уже привычному чихательному акту, как к неизбежному злу, что преследует его по пятам. Словно прорвавший плотину поток, не сдерживаемый ничем, чих вырвался наружу, на этот раз, как показалось Евлампию, с большей мощностью и интенсивностью, чем обычно, словно "Чихотрон" подстегнул его и без того могучую силу.
Тишина, наступившая после этого "маленького взрыва", была просто оглушительной, давящей своей звенящей пустотой. Евлампий, не понимая, что происходит, с недоумением приоткрыл глаза, осторожно выглядывая из-под шлема. Все вокруг, казалось, оставалось на своих местах – все также вокруг стояли столы, все так же были разбросаны кучи проводов и все так же уныло мигали разноцветные лампочки, словно говоря: "Что, опять?".
Но тут раздался неожиданный, пронзительный, словно удар хлыстом, голос, который, казалось, прорезал тишину подобно молнии:
"Ave, Caesar! Morituri te salutant! ("Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!")"
Григорий и Евлампий, словно громом пораженные, ошеломленно посмотрели на источник этого странного и неожиданного звука. Это был Иннокентий , попугай Григория, который до этого момента, обычно ограничивался лишь вялым бормотанием бессвязных звуков, напоминающих кашу во рту и периодическими выкриками "дурак", в адрес всех окружающих. А также наглым воровством печенья со стола, выдавая его с головой, как вора-неудачника. Но на этот раз, попугай заговорил на чистейшей, ясной латыни, с интонациями древнеримского легионера, жаждущего битвы и славы, словно зачитывая боевой приказ перед битвой за Рим. Более того, он явно был не в духе, или, если точнее, то в абсолютно бешеном настроении, ибо он яростно вытянул лапу из клетки, словно прося пощады, и с остервенением больно укусил Григория за палец, видимо, желая наглядно показать свое недовольство происходящим.
"Ай!" – вскрикнул Григорий, отдергивая руку, на пальце которой выступила небольшая капелька крови. Но эта маленькая ранка и боль, казалось, его совсем не беспокоили, не волновали. "Это... это просто невероятно! – воскликнул он, игнорируя кровь, проступающую на его пальце. – Мы научились передавать информацию через чих! Ты только представь себе, Евлампий, это же самая настоящая революция, прорыв в науке!"
Евлампий, между тем, уставился на Григория с выражением глубокого разочарования, в котором читались усталость и отчаяние. Он совершенно не понимал восторга своего друга, этого безудержного научного энтузиазма. Он просто хотел, чтобы его нос перестал чесаться, как он и просил, а теперь ему приходится слушать латинские изречения от взбешенного и явно чем-то недовольного попугая, словно это было самое обычное дело.
"Может быть, мы попробуем еще разок?" – с горящими от возбуждения и предвкушения глазами предложил Григорий, который уже, казалось, забыл о своей кровоточащей ранке на пальце.
Евлампий, бессильно махнув рукой, тяжело вздохнул. Похоже, его страданиям не было конца и края, и это его совсем не радовало.
Следующий чих, на этот раз "сфокусированный" с еще большим энтузиазмом и рвением, оказался не менее странным и непредсказуемым, чем предыдущий. Когда Евлампий, осторожно приоткрыв глаза и наконец-то освободился от гнета "Чихотрона", он обнаружил, что весь офис претерпел совершенно неожиданную, кардинальную, поистине магическую трансформацию. Компьютеры, еще недавно мирно стоявшие на своих местах, исчезли, словно их и не было, а вместо них на столах лежали аккуратные стопки берестяных грамот, перевязанных бечевкой. Вместо белой офисной бумаги, свернутые в трубочки свитки из березовой коры в одночасье стали доминирующим элементом интерьера, словно перенеся их всех в какую-то древнерусскую избу. Даже ручки и карандаши исчезли, словно их никогда и не было, сменившись на гусиные перья которые торчали из чернильниц, наполненных чернилами, издающими неприятный запах.
"Вот это да! Теперь мы, наконец-то, знаем, как писали в Древней Руси!" – восторженно, словно ребенок, кричал Григорий, с горящими глазами изучая древние артефакты, разложенные на его рабочем столе. Его лицо сияло от радости, как у ребенка, получившего долгожданную игрушку или как у алхимика, нашедшего философский камень.
Евлампий, между тем, отчаянно пытался понять, что вообще происходит, что творится вокруг, пытаясь ухватиться за какую-то ниточку логики. Он пришел в лабораторию, наивно надеясь избавиться от своего надоедливого зуда в носу, а в итоге оказался в самом центре исторической реконструкции, словно его вдруг перенесли на машине времени, да еще и с агрессивным попугаем-полиглотом в придачу, что совершенно не входило в его планы.
Попытки "улучшить мир", как их наивно и самоуверенно называл Григорий, тоже совершенно не приносили желаемого результата, а только добавляли все больше неразберихи. Они казались опасной игрой в русскую рулетку с историей и реальностью, в которой ставка была слишком высока. Один чих, намеренный снизить цены на бензин, привел к тому, что цены, конечно же, упали до нуля, как он и хотел. Но, одновременно с этим, исчезли все без исключения автомобили, словно испарились, а улицы заполнили неторопливые лошади, тащившие за собой поскрипывающие телеги. Город наполнился ржанием и запахом свежего навоза, а пробки стали еще более внушительными, хотя и по совершенно иной причине, создавая адскую какофонию и ужасную вонь.
Другой чих, с благим намерением решить проблему голода в Африке, выпустил на волю совсем других демонов, вызвав нашествие саранчи в Европе. Огромные полчища насекомых, словно темная туча, затмевали солнце, опустошая поля и сады, и превращая плодородные земли в безжизненную пустыню. Фермеры были в панике, а Евлампий понял, что даже самые благие намерения могут привести к совершенно непредсказуемым, и зачастую катастрофическим последствиям.
Он начал понимать, что его чихи – это как игра в "угадай мелодию" с историей, только вместо мелодии – эпохи и события. Ты думаешь, что знаешь правильную ноту, но стоит нажать не на ту клавишу, и вместо ожидаемого благозвучия получается какая-то какофония, диссонанс, превращающий симфонию в неуправляемый хаос. Каждый раз, когда он чихал, вместо ожидаемого результата, вместо исцеления от своего проклятого зуда, происходила какая-то совершенно нелепая, комичная и неожиданная вещь, как будто сама реальность подшучивала над ним.
Евлампий с ужасом осознал, что "Чихотрон" не был инструментом контроля, не был тем ключом к управлению реальностью, каким его видел Григорий, а, скорее, генератором хаоса, тем самым ключом от ящика Пандоры, и он, словно несчастный обладатель этого ключа, раз за разом открывал его, выпуская на волю все более и более странных демонов, словно его прокляли сами боги.
Он начал уставать от этой нескончаемой чехарды, от этого калейдоскопа безумных событий. Он больше не хотел быть частью сумасшедших экспериментов Григория, не хотел менять историю, не хотел наблюдать за превращением лаборатории в филиал музея древностей, не хотел быть подопытным кроликом в этих бесконечных опытах.
"Григорий, может, мы остановимся?" – с надеждой и мольбой в голосе спросил Евлампий, в отчаянии почесывая покрасневший от постоянного зуда нос. "Может, отложим наши "научные изыскания" на потом, оставим все это на когда-нибудь? Я просто не могу больше..."
Но Григорий, конечно же, его не слушал, погруженный в свои гениальные мысли, увлеченный своим открытием, совершенно очарованный хаосом, который он сам же и создал. Его глаза горели безумным огнем, а голос дрожал от возбуждения, словно он был опьянен успехом. Он уже что-то бормотал себе под нос про параллельные вселенные, квантовую запутанность и возможность перемещения во времени с помощью чиха, словно это был самый обычный и простой способ путешествовать во времени.
Евлампий посмотрел на Григория, который уже вовсю что-то паял, при этом напевая странную, почти демоническую песню на латыни, под аккомпанемент попугая, что-то возмущенно ворчавшего в своей клетке, словно древний римский сенатор, выступающий против произвола. Он вздохнул, решив, что сегодня, как и всегда, ему придется смириться со своей участью, словно обреченный каторжник, приговоренный к вечным мучениям. В этот момент Иннокентий, словно решив добавить масла в огонь, выкрикнул, на чистом русском, со всей своей птичьей яростью: "Да когда же это кончится, в конце концов?! Я больше не могу слушать эту латинскую бредятину и видеть, как вы тут с ума сходите! Дайте мне, наконец, печенье, а то я, ей богу, чихну на вас сам!"