Глава 2. Лаборатория чудес и теория чихательной невероятности
Неделя, словно призрачный сон, пронеслась вихрем, оставив в памяти Евлампия лишь смутное ощущение дезориентации. Его привычная жизнь, до этого размеренная и предсказуемая, состоявшая из монотонных будней в архивных залах и тихих вечеров, проведенных за чтением, внезапно превратилась в бурлящий водоворот событий. Эти события казались ему такими же нереальными, как грезы, что посещали его после чашки крепкого чая с мелиссой. Он словно перенесся в параллельное измерение, где законы физики и логики, казалось, потеряли свою силу, где обыденность уступила место странности, а его собственные, ничем не примечательные, чихи стали ключом к разгадке самых сокровенных тайн мироздания.
Вместо привычного кабинета архива, с его приглушенным светом и пыльными стеллажами, Евлампий обнаружил себя в помещении, напоминавшем то ли съемочную площадку фантастического фильма, то ли мастерскую безумного гения, только что завершившего свои последние эксперименты. Это была "лаборатория" Григория Парадоксова, или, как про себя окрестил ее Евлампий, "лаборатория чудес" – правда, чудес с изрядной долей тревоги.
Помещение представляло собой хаотическое скопление столов, уставленных самыми разнообразными приборами, некоторые из которых выглядели вполне стандартно, а другие, казалось, были собраны из подручных материалов и больше напоминали причудливые скульптуры современного искусства. Все это изобилие было густо переплетено проводами, словно тонкой паутиной, опутывающей все поверхности, и загадочными мигающими лампочками, которые пульсировали в такт непонятным ритмам, словно глаза невидимых наблюдателей, следящих за происходящим. Из закоулков лаборатории доносилось тихое гудение, шипение и потрескивание – симфония звуков, которую, как утверждал Григорий, мог по достоинству оценить лишь человек, наделенный "особым слухом к квантовой механике". Евлампий, напротив, ценил тишину и шелест страниц, а какофония научных изысканий вызывала у него лишь беспокойство.
В эпицентре этого хаоса, за массивным столом, где царил беспорядок из исписанных бумаг и разбросанных блокнотов, восседал сам Григорий Парадоксов. Его внешний вид не противоречил общей атмосфере лаборатории: растрепанные, как будто от мощного взрыва, седые волосы, очки, сползшие на кончик носа, и глаза, пылающие энтузиазмом, – все это делало его похожим на эксцентричного персонажа из мультфильма про сумасшедшего профессора. И, пожалуй, эпитет "сумасшедший" как нельзя лучше подходил к его поведению.
Григорий, казалось, источал энергию такой силы, что воздух вокруг него вибрировал. Он буквально светился от восторга, как ребенок, получивший в подарок долгожданную игрушку. И этой игрушкой, к удивлению Евлампия, был он сам, а точнее – его способность чихать.
"Евлампий, мой дорогой Евлампий!" – воскликнул Григорий, его голос дрожал от волнения и радости. Он резко поднялся из-за стола, и его жесты были настолько порывистыми, что Евлампий невольно отшатнулся на стуле. "Вы – уникальный феномен! Ваши чихи – это... это... квантовые флуктуации, преобразованные в исторические импульсы!"
Евлампий вздрогнул от такого напора. Он не привык к подобным проявлениям чувств, особенно от незнакомых людей, да еще и в столь необычной обстановке. "Квантовые... чего?" – пробормотал он, пытаясь осмыслить услышанное. Слова Григория звучали как обрывки из учебника по физике, переплетенные с терминологией из научно-фантастических романов.
Григорий заразительно рассмеялся, его смех был таким же резким и внезапным, как и его движения. "Ах, Евлампий, это же элементарно! Представьте себе, – он схватил со стола первое, что попалось под руку, а именно – яблоко, по всей видимости, забытое там еще с прошлой недели, – что история – это сложный, огромный механизм. Словно часовой механизм, состоящий из бесчисленных шестеренок, где каждая деталь влияет на ход времени. Этот механизм постоянно вращается, и каждая его часть выполняет свою строго определенную функцию. Так вот, каждый ваш чих – это крошечный камушек, попавший в этот механизм. Маленький, едва заметный камушек." Григорий начал вертеть яблоко в руках, словно рассматривая его под мощным микроскопом. "Один камушек, конечно, ничего не изменит. Но представьте, если таких камушков будет много? Если эти камушки начнут попадать в механизм не хаотично, а с определенной частотой? Тогда все может перевернуться с ног на голову!" Он откусил внушительный кусок яблока, не отрывая взгляда от Евлампия.
Евлампий нахмурил брови, пытаясь уловить суть этой метафоры. История – как сложный механизм, а чихи – это камешки, нарушающие его работу... Звучало весьма необычно, но в этой аналогии что-то все же заставило его почувствовать проблеск понимания. И все же, это казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой.
Григорий, не дожидаясь ответа, продолжил свою лекцию с еще большим воодушевлением, размахивая яблочным огрызком, словно дирижерской палочкой. Он говорил о "эффекте бабочки", когда даже незначительное событие может спровоцировать целую цепь масштабных последствий; о "точках бифуркации", когда история как бы разветвляется на разные варианты развития, и о "вероятностных временных линиях", которые, по его мнению, были не просто абстрактным понятием, а самой что ни на есть реальностью, которую можно было менять.
Евлампий внимательно слушал, стараясь не упустить ни слова, но большая часть терминов и пространных рассуждений проходила мимо его сознания, растворяясь в потоке научных фраз и абстрактных концепций. Но одно он понял совершенно ясно: его чихи каким-то образом влияют на ход истории. Эта мысль одновременно пугала и интриговала его. Он никак не мог представить себя в роли невольного вершителя судеб, но, кажется, все факты указывали именно на это.
"Мы должны это изучить!" – с восторгом провозгласил Григорий, его глаза горели, как угли в камине. Он отбросил огрызок яблока в чашу с лабораторным мусором. "Мы должны понять, как это работает! Мы должны разгадать тайну этих квантовых флуктуаций и их воздействия на исторические импульсы. Мы должны, в конце концов... контролировать чих!" – закончил он свою речь, подняв указательный палец вверх, как полководец, планирующий завоевание целой галактики.
Последние слова Григория прозвучали для Евлампия как гром среди ясного неба. Контролировать чих? Евлампий почувствовал, как мурашки пробежали по его спине, и он с трудом сглотнул образовавшийся в горле ком. Он не мог контролировать даже когда у него зачешется в носу, не говоря уже о столь сложном процессе, как чихание.
"Контролировать чих?" – переспросил Евлампий, и его голос предательски дрогнул, выдавая растущую панику. "Вы говорите серьезно? Я даже не могу предсказать, когда у меня зачешется в носу! Это же не происходит по щелчку пальцев!"
Григорий отмахнулся от его сомнений, словно от надоедливой мухи. "Это лишь вопрос времени и упорной работы! Мы разработаем методику, составим подробную карту ваших чихательных паттернов, а возможно, даже создадим специальное устройство, которое позволит нам... у-у-у... точно настраивать ваши чихи!" Он с предвкушением потер руки, словно уже видел плоды своих трудов.
Евлампий смотрел на ученого с ужасом. Слова Григория звучали как зловещее пророчество. Он живо представил, как его будут подключать к каким-то сложным аппаратам, заставлять чихать по расписанию, настраивать его чихание на нужный временной период. Он почувствовал себя подопытной крысой в огромном лабиринте, где стены – это временные парадоксы, а выход – это... неизвестность.
"Григорий, а может, это все какая-то ошибка? Может, я просто сильно простудился?" – робко предположил Евлампий, цепляясь за последнюю ниточку здравого смысла. Он надеялся, что ученый просто пошутил, или же все его эксперименты – плод разыгравшегося воображения.
Григорий рассмеялся, его смех был полон искреннего восторга. "О, Евлампий, если бы это была всего лишь простуда! Но нет, это нечто гораздо большее! Вы – ключ к пониманию самой ткани времени!"
Евлампий окончательно сник. Он понял, что теперь ему вряд ли удастся вернуться к прежней тихой и размеренной жизни. Он оказался втянут в странную игру, в которой правила меняются на ходу, а ставки непостижимо высоки. Он был всего лишь клерком, а теперь, похоже, ему предстоит стать... кем? Повелителем чихания? Временным агентом? Самим собой, но способным менять ход истории?
В душе Евлампия разгорелась нешуточная борьба страха и любопытства. Страх перед неизвестностью и огромной ответственностью, которая внезапно обрушилась на его плечи, и любопытство перед возможностью разгадать тайну своих чихов, понять законы времени. В конце концов, он всегда любил книги и историю. А теперь он, по сути, стал частью истории, причем не самой спокойной ее частью. И в этой новой роли ему волей-неволей придется разобраться.
В углу помещения, заваленном старыми газетами и чертежами, Евлампий заметил большую доску, исписанную непонятными формулами и графиками. На доске, среди всего этого хаоса, красовалась большая надпись, написанная крупными буквами: "Теория чихательной невероятности". Евлампий невольно поморщился. Название звучало так же странно, как и все, что происходило вокруг него.
Григорий, заметив его взгляд, гордо улыбнулся. "Вот, Евлампий, это наша отправная точка!" – воскликнул он, словно презентуя бесценный артефакт. "Здесь я пытаюсь разложить по полочкам все ваши чихательные особенности, вывести закономерности, и, в конечном итоге, понять их влияние на пространственно-временной континуум!"
Евлампий снова посмотрел на доску, чувствуя, как его голова наполняется неразрешимыми вопросами. Он был далек от мира науки, и все эти формулы и графики казались ему набором бессмысленных закорючек. Но, глядя на энтузиазм Григория, он чувствовал, что эта "Теория чихательной невероятности" для ученого не просто набор символов, а целая вселенная, которую он хочет исследовать.
"Ладно", – сказал Евлампий, его голос был полон безнадежности. "Допустим, я верю вам. Но что же мы будем делать?"
Григорий широко улыбнулся, его глаза вновь засверкали от энтузиазма. "Мы начнем с самого начала, Евлампий! Мы изучим каждый ваш чих, каждый ваш вдох, каждую вашу квантовую флуктуацию! Мы создадим подробную карту ваших чихательных паттернов, мы будем анализировать их частоту, их силу, их... э-э... историческую направленность. И в конце концов, мы найдем способ контролировать этот процесс! И тогда, Евлампий, мы сможем... мы сможем изменять историю!"
Григорий подошел к одному из столов, заваленных бумагами и приборами. Он начал копаться в этом хаосе, бормоча что-то себе под нос. Через некоторое время он вытащил из-под груды бумаг странное устройство, которое напоминало обыкновенный шлем, с одним "но".
Именно здесь, в этом хаотичном, но по-своему упорядоченном, мире, где царил дух научного безумия, и родилось его детище, его magnum opus – "Чихотрон". Это устройство, по замыслу Григория, должно было стать не просто инструментом, а настоящим ключом к управлению самой сутью чиха, к раскрытию его потенциала и подчинению его воле человека. Представляло оно собой нечто весьма экстравагантное, гибрид мотоциклетного шлема и путаницы из проводов, датчиков, непонятных металлических приспособлений и каких-то светящихся штуковин, причем все это выглядело так, словно собрано на коленке из подручных материалов. Блестящие медные кабели, словно живые змеи, вились и изгибались, образуя сложную сеть, а на лбу шлема красовался крупный, пульсирующий зловещим красным светом кристалл, который, с непоколебимой уверенностью утверждал Григорий, служил "фокусом чихательной энергии", этаким накопителем и концентратором той загадочной силы, что таилась в чихании.
"Вот, Евлампий, это наш прототип чихательного анализатора!" – гордо объявил Григорий, демонстрируя свою разработку. "Это устройство будет регистрировать все ваши чихательные вибрации, анализировать их частотные характеристики, и соотносить их с колебаниями в пространственно-временном континууме! И с его помощью, мы наконец-то сможем понять, как ваши чихи работают!"
Евлампий с сомнением посмотрел на странное устройство. Он не был уверен, что хочет надевать его на себя. Но он понимал, что ему придется подчиниться.
"Ну что же, Евлампий, готовы ли вы начать наше удивительное исследование?" – спросил Григорий, глядя на него с горящими от энтузиазма глазами.
Евлампий вздохнул. "Я не думаю, что готов. Но, похоже, у меня нет выбора".