Детские Игры Взрослых Демонов
Недели ползли, словно липкие, черные улитки, оставляя след безумия. Ферма, некогда уютное убежище, теперь дышала невидимой, но осязаемой тьмой. Тело Марты было похоронено на краю поля, без всяких почестей, а Элис, сломленная и безумная, теперь сидела в чулане, бормоча бессвязные слова и пытаясь разговаривать с невидимыми сущностями, которых ей являла София.
Сестры Вересковы адаптировались. Анна, с её раненой ногой, двигалась по дому с той же неумолимой, почти механической грацией, с какой прежде управляла поместьем. Её воля к власти росла, она экспериментировала, изучая, как далеко простирается влияние Софии и как глубоко проникает "искусство" Дарьи. Она начала намеренно оставлять двери незапертыми, окна распахнутыми, словно заманивая новых "гостей".
Дарья часами пропадала в своей новой "студии" – одной из пустых комнат, где на стенах теперь были не просто рисунки, а живые, пульсирующие фрески из грязи, крови, ржавчины и каких-то странных, липких волокон. Эти картины *дышали*, и их тени двигались, принимая формы чужих страхов. Её "искусство" стало не просто отображением ужаса, а его катализатором.
София... София была неизменна в своей жуткой пустоте. Она редко двигалась, часто сидя у окна, её мертвые глаза смотрели в пустоту, но её присутствие пронизывало каждый уголок фермы. Голоса, доносившиеся из неё, стали изощреннее, личнее, подстраиваясь под страхи тех, кто находился рядом. Она была живым проектором кошмаров, идеальным инструментом для их новых "игр".
Однажды, по пыльной проселочной дороге к ферме подъехала повозка. Старый странствующий торговец, по имени Олаф, и его юный помощник, мальчик по имени Тим, искали покупателей. Они слышали о "странностях" с поместьем Вересковых, но ферма выглядела обычной, хоть и немного заброшенной.
Анна встретила их на крыльце, её лицо было безэмоциональным, но в глазах застыл холодный, расчётливый блеск. "Вы потерялись?" – спросила она, и её голос, хоть и ровный, прозвучал с тонким, почти незаметным, но властным подтекстом, который заставил Олафа почувствовать необъяснимую тревогу.
"Нет-нет, госпожа," – заспешил Олаф, его взгляд метался к подозрительно тихим окнам. – "Мы просто проезжали мимо, решили узнать, не нужны ли вам... товары."
"Товары?" – усмехнулась Анна, и эта улыбка была чужой, пустой. – "Нам нужны... новые вещи. И новые... развлечения." Она повернулась и махнула рукой, приглашая их внутрь. "Заходите. Останьтесь на ночь. У нас много места."
Олаф почувствовал, как по спине пробегает холодок, но что-то в голосе Анны не давало ему возразить. Он кивнул Тиму, и они вошли.
Первое, что бросилось в глаза, был странный запах – приторно-сладкий, похожий на засохшие цветы, смешанный с запахом серы и чего-то разлагающегося. Затем они увидели Дарью, сидящую в гостиной, спиной к ним, её пальцы что-то чертили в воздухе. Комната была темной, и Олафу показалось, что тени на стенах движутся, принимая ужасающие формы.
Мимими-хоррор начинается:
Как только стемнело, "игра" началась. Олаф, скучавший по дому и своим внукам, услышал из коридора тонкий, мелодичный звук. Это была старинная музыкальная шкатулка, которую он когда-то подарил своей внучке, но теперь она играла слишком медленно, с фальшивыми, дребезжащими нотами. Мелодия была до боли знакомой, но искаженной, словно её играли сломанные пальцы.
Он выглянул в коридор. Там, в полумраке, стоял старый, милый плюшевый медвежонок, которого он видел среди товаров. Медвежонок медленно *повернул* к нему свою голову, его пустые глазки-пуговицы, казалось, сверлили его насквозь. И тогда Олаф услышал *смех*. Тонкий, детский смех, полный злого веселья, который звучал не из медвежонка, а *изнутри* его головы, множась и отражаясь в каждом уголке сознания.
Олаф отшатнулся. Медвежонок поднял свою маленькую, плюшевую лапку и помахал ему, приглашая "играть". Это был чистый, неподдельный дет
ский жест, но он был пропитан такой леденящей, чудовищной malice, что Олаф почувствовал, как желудок скручивается от тошноты.
"ДЯ-ДЯ О-ЛА-Ф!" – пропищал голос, похожий на голос его любимой внучки, но искаженный тысячей других, шепчущих голосов. – "ХО-ЧЕШЬ И-ГРАТЬ?!"
В это время юный Тим, который боялся остаться один, столкнулся со своим собственным кошмаром. Он слышал, как из соседней комнаты, где спали сестры, доносится тихий, убаюкивающий шепот. "Ти-им... Ти-им... Ты один... Ты всегда один..." – пропел голос, похожий на его покойную мать, но её слова были наполнены абсолютным, всепоглощающим одиночеством, которое пробирало до костей.
Комната Тима наполнилась тенями. Не просто тенями от мебели, а движущимися, извивающимися фигурами, которые начали собираться вокруг него, формируя очертания знакомых лиц – его родителей, друзей. Но эти лица были повернуты спиной, их силуэты были отвернуты от него, они двигались прочь, оставляя его одного, ища кого-то другого. Тим попытался закричать, но его голос застрял в горле. Он был парализован, прикован к постели невидимой силой, и мог лишь наблюдать, как тени уходят, навсегда оставляя его в ужасающем одиночестве.
Внизу, в гостиной, Анна сидела у потухшего камина, её глаза были закрыты. Она *чувствовала* страх Олафа, его ностальгию, его невинную любовь к внучке, которую София превращала в оружие. Она *чувствовала* отчаяние Тима, его глубочайший страх одиночества, который Дарья, своим "искусством", воплощала в физические тени. Анна контролировала поток этой энергии, направляла его, словно дирижер, наблюдая за симфонией безумия, которую играли её сестры. Её демон контроля наслаждался каждой нотой.
Дарья, в своей студии, безумно хохотала. Её пальцы в темноте рисовали новые, еще более чудовищные фрески, которые реагировали на страх жертв, меняя свои формы. На одной из стен, где был изображен детский утренник, теперь кружились фигуры детей, но их лица были искажены в гримасах агонии, а из их ртов доносились крики, которые могли слышать только Олаф и Тим, но которые были реальнее любого звука.
Утром повозка Олафа стояла у фермы. Но никто не вышел. Анна, Дарья и София стояли на крыльце, наблюдая за рассветом.
Когда Анна подошла к повозке, она обнаружила Олафа, сидящего на сиденье. Его глаза были широко распахнуты, но в них застыл безумный ужас. Он обнимал старого плюшевого медвежонка, который был у него в руках, и тихонько напевал колыбельную, но его голос был низким, хриплым, и в нем слышался отголосок детского смеха. Его разум был сломлен.
Внутри повозки Тим сидел, прижавшись к стене, его взгляд был устремлён в пустоту, и он не отзывался ни на что. Он был в своём собственном, вечном одиночестве.
Анна кивнула. "Урок усвоен," — прошептала она, обращаясь к сестрам. — "Они восприимчивы. И они... очень *интересны*."
Дарья, посмотрев на повозку, усмехнулась. "Новый материал," — пробормотала она, её глаза сияли безумным восторгом. — "Их страхи... это прекрасное сырье."
А София, чьи глаза были по-прежнему пустыми, лишь шептала, её голос был похож на шелест листьев и эхо бесконечной толпы: "Их... так много. И они... *ждут*. Всегда ждут."
Ферма больше не была просто убежищем. Она была инкубатором. И сестры, её новые обитательницы, были готовы к новому урожаю безумия.