Не упасть бы в эту яму!

Участок в 15 соток на котором стоял дом Подливайло одной стороной был расположен к морю. И кусок пляжа, как-бы, якобы, ну все так делают, относился к этому участку. Многие соседи Семена Евграфовича тоже так считали про свои участки и куски берега.

Сам дом был расположен метрах в тридцати от моря. К воде от второго выхода из дома вела сначала тротуарная плитка, потом бетонные три ступеньки мрамором отделанной по бокам лестницы. Последняя ступенька плавно переходила в бетонный причальчик пять метров на шесть метров.

Этакий заливчик получался, если смотреть с моря, с причалом и мрамором отделанными берегами в обе стороны метров по пять от спуска. Дальше по берегу песок и камешки.

У дома было два этажа по два окна на каждом этаже на бежевых стенах, коричневая двускатная черепичная крыша. По одной башне–турки посреди каждой длинной стены и большой кирпичной прямоугольной трубой у стены к берегу. Труба от самой земли метров десять высотой. Если с берега смотреть на дом, то справа находилась пристройка. Архитектурный изыск величиной в еще полдома. Но очень красиво и органично пристроенная. Тоже в два этажа, с большими окнами метра в три высотой и аркой в верхней части. Так же черепичная крыша.

Ночью, когда зажигали яркую подсветку территории, дома и больших окон, и их арок в пристройке, было очень красиво. Это Кен придумал и сделал. Но, зажигали такое не часто из экономии. А теперь стали и вообще редко. Только по праздникам и торжествам разным.

Слева от дома ближе к берегу находилась беседка с красивой крышей и тонкими колоннами, окрашенные в тон дому, такие же, как в прихожей. Там же жарили шашлыки. В основном молодежь этим занималась, когда гуляла. Там же, старшее поколение качалось на роскошных качелях. Кругом по участку были разбросаны шарообразные со срезанными верхушками и полные земли кадки–клумбы.

Весь участок был окружен забором с бетонными колоннами и ромбовидной деревянной ячейкой мореного штакетника между ними. У забора были ворота, из кованного металлического прута, загнутого в виде цветков на каждой воротине. От ворот к дому вел асфальт, переходящий в довольно просторную площадь–площадку из тротуарной плитки. Над широкой входной дверью располагался красивый навес–карниз–козырек в стиле ворот. Кнопка входного звонка подсвечивалась.

В доме было два туалета на каждом этаже. Кухня, которая располагалась на втором этаже. Окна которой выходили на море.

Короче, на втором этаже были две комнаты, одна из них детская, туалет, кухня, верхняя зала и маленькая комнатка с попугаем. На первом этаже была вторая зала, две спальных комнаты, еще туалет, прихожая, достаточно широкая лестница наверх с широкими перилами. Из прихожей, если идти мимо лестницы был второй выход из дома. Уже — в сторону моря.

Родители жили внизу. Иногда кто-нибудь, или Семен Евграфович, или Кира Михайловна уходили ночевать наверх.

Залы сверху и снизу имели похожую обстановку. Мебели было не много. Простора было много. Другие комнаты–спальни были уникальны каждая по–своему. Детская (ха-ха) была обставлена вообще в неузнаваемом стиле с картинами и плакатами, и разными висюльками, и гитарой.

Справа, если смотреть на дом от въездных ворот, был расположен пристроенный кирпичный, отделанный в стиле наружных стен, гараж.

В саду, если можно его так назвать, было много небольших деревьев и кустарников. В основном диких.

Если не придираться, то домик, что надо. И дворик.

Здесь вскоре и должен был состояться затеянный хозяином саммит, с непонятной, точнее никому неизвестной причиной торжества.

Семен Евграфович уже разговаривал с женой по этому поводу. Она не противилась, но была очень удивлена его упорством сохранить свою тайну. И даже от нее. От родной жены. Ведь, если бы он попросил, она и так бы никому ничего не сказала.



Наступило десятое число. Месяца августа. День начинался, обещая быть не самым солнечным. Как говорится: «Мечтаешь о радуге? Будь готов попасть под дождь.». Накрапывал легкий дождишко. Не такой, конечно, когда вброд переходят на светофоре.

В любом случае, котяра Граф был достаточно мокрый с утра потому, что полночи шарохался вокруг дома по окрестностям, готовый наказать любого обидчика, пусть даже невидимого. Но, никого не было, а мокрая трава и мокрые кусты были. Из–за этого шерсть местами торчала клочками.

Он нашел добермана, который за ночь десять раз подскакивал и десять раз снова укладывался в траву в разных местах. И сейчас он спал под искусственным навесом из сложенных досок за гаражом. К крыльцу подходить или зайти в дом он категорически отказывался.

В доме обнаружили, наверное, Кен, что попугай вылетел из клетки, но только просто прикрыли кое-какие окна, а загонять обратно его не стали. Какая-то недоговоренность появилась в доме между людьми. Какая-то натянутость. Какой-то пофигизм. Меньше стали общаться. Каждый думал о чем-то своем.

Стало маленько светлее. Солнце, хоть и было скрыто облачностью, но, наверное, все-таки не забыло свои обязанности взойти утром над горизонтом.

Где-то, достаточно далеко загудел пролетающий самолет. Аэропорт был не сильно вдалеке, но и не находился в черте города. Когда гости прилетят, они должны будут отзвониться Семену Евграфовичу, и Кен или хозяин сам на машине их встретят и привезут из аэропорта в дом. Сегодня это и должно было произойти два раза. Должны были прилететь генерал Мокрухин со своей супругой и министр, ой..., зам. министра Пушкин с женой. Ошибочка. Может повысят скоро или еще богаче станет.

Про эпизод с лишней пачкой денег Подливайло-старший рассказал Кире Михайловне. Та была совершенно согласна с Семеном Евграфовичем, что деньги надо было девочке вернуть.

Кира Михайловна же не рассказала мужу про эпизод с кастрюлей, подумала, что над ней просто посмеются и посоветуют лечить нервы. А так подставляться даже своему мужу она не хотела.

Было около семи часов утра. Первой и проснулась, как раз, Кира Михайловна. Она закрыла еще пару окон по случаю дождя.

Все было какое-то темное, пасмурное, что аж попугай Бин снова залез внутрь клетки.

— Ну, вот! Кто открыл-то попугая? — сказала она. Проходя в кухню и по пути закрывая дверцу на клетке. Она, просто, не знала, что он полтора дня уже летает по дому и еще не улетел в жаркие страны.

В кухне она, наоборот, открыла прикрывшееся за ночь окно, развернулась и оглядела все кругом. «Вот моя дамская комната в доме. Проснутся наши, приедут гости и мне можно будет вылазить отсюда только в туалет» — философски подумала она и включая чайник. Как бы подтверждая ее слова про гостей, где-то в небе достаточно далеко снова загудел самолет. Может быть тот же, что и раньше гудел.



Весь полет генерал Мокрухин был в задумчивости. Ольга Фёдоровна накануне задала ему нервотрепку по поводу коротких сборов. Очень много язвила по поводу поездки. Особенно, по поводу, что они едут на празднование и не знают причины. Что это? День рождения, юбилей, какой-то праздник. Вопрос «Что дарить?» занимал ее даже больше, чем «Что надеть?». Не получив ответа, она посчитала мужиков дураками. Так и сказала. Но, Борис Борисович и на это промолчал.

Его мысли были далеко. Он, ведь, не сказал жене, что видел двух Ольг Федоровных почти одновременно и в разных местах. Причем та, что была на улице в тот момент могла свободно проходить сквозь бетон и металл. Уф! Дурь какая–то. Если бы кто другой ему это рассказал, то он не поверил бы ни единому слову. Он достал платок из кармана и вытер физиономию и лысину.

Мрачно посмотрев на супругу, которая тихо–мирно дремала в своем кресле, тоже у окна, вернее, иллюминатора, он поискал глазами стюардессу. В салоне самолета ее не было. И он, поднявшись с кресла, решил пойти за занавеску в проеме в закуток обслуживающего персонала. Подойдя, генерал откинул занавес и увидел спину стюардессы. Он прошел внутрь со словами: «Здравствуйте! Девушка, у вас нет чего-нибудь такого, успокоительного?». Она обернулась и... О, ужас! На него, вдруг, глянула физиономия трупа старой женщины. Искаженная, облезлая, старческая, страшная. И не привычно, как–то непропорционально широко открывая рот, одновременно прокричала и, как–бы, прошипела злым механическим голосом: «Тва–арь! Тва–арь! Уйди отсюда!». И это все в костюме стюардессы стало наступать на него неровными шагами.

Закаленный в армейских переделках генерал, не убежал, не тронулся с места. Он просто напрягся и застыл как врытый кол. Так и встал с открытым ртом.

— Бл... (запикано)! — только и смог выговорить.

Он зажмурился и, вдруг, чувствуя неожиданное непреодолимое желание, почему-то, показать ей язык, отвернулся почти назад.

А когда, он повернулся снова, к его удивлению, на него смотрело уже довольно миловидное, даже симпатичное личико бортпроводницы. Которая, собственно, и не трогалась с места. Да и светильник за ее спиной светил уже ярче.

Генерал хотел было уже повторить слово, сказанное на секунд десять ранее, но осекся. Тогда слово вырвалось у него непроизвольно. Сейчас оно было бы просто уже неуместным.

Выражение ее лица слегка менялось. Она тоже не ожидала услышать это слово и пыталась начать высказывать возмущение. Но генерал ее уже не слушал. Он перекрестился как мог и со словами «Ничего не надо!» поспешил на свое место. Сел и стал еще мрачнее.

Женушка продолжала дремать, а Борис Борисович был уже на взводе. Никакая такая чертовщина не происходила с ним никогда в его жизни. Он не верил ни в каких магов, чертей, ведьм и прочую нечисть. Чертыхался в обыденной реальности. Было. Но, он всегда думал, что это все обороты речи. И вот, такая фиговина с морковиной происходила с ним уже второй раз за короткий период. Он еще раз посмотрел на мирно дремлющую Ольгу Федоровну. Зачем-то оглянулся. И уселся поплотнее на своем месте.

«Вот вам и пироги с котятами..», — пробурчал он, поудобней откидываясь на спинку кресла.