Не упасть бы в эту яму!

Этот день прошел без особых событий. Все копошились по своим делишкам. Ничего приметного для запоминания не произошло. А вот в субботу 10-го, все стало как-то по-другому, какая-то мистика, прям, началась.

С мистикой в этом дворце не дружили. Не обсуждали. Не интересовались.

Только доберман Гай, как-то греясь на солнце на травке, рассказал коту, который тоже валялся рядом с ним, свой страшный сон. Будто, оказался Гай во сне в темном лесу. Блуждал, блуждал. Вдруг, видит, ему на встречу из какого-то малинового с синим тумана среди деревьев кот Граф на задних лапах идет и коляску детскую катит. Серый, облезлый такой, как будто бездомный. И коляска захудалая какая-то. И полным полна куриных голов. А в центре тыква желто–оранжевая с прорезями, как на Хэллоуин. И лапы куриные из нее прямо к Гаю тянутся.

— Я, — сказал доберман, — как гавкнул от страха на коляску, а она как взмахнет костями крыльев куриных. Огромные такие. Бренчат. И полетела. А ты на все четыре лапы бабах и как дал тоже деру обратно в чащу.

— Поклеп, — лениво зевнул кот и тряхнул головой.

— Да, ты слушай! — перебил его Гай. — А сзади мне в темечко череп петуха подкрался и ка–а–ак клюнул. Тут я и проснулся. — закончил доберман.

— Белены на ночь не надо было есть.

— А-а-й. Ну, тебя. — Гай встал и пошел прочь, к луже попить воды.

Вот и вся дворцовая мистика. Но то, что произошло в кухне 9-го уже не укладывалось ни в какие рамки. Это вам не псова коляска с костями во сне.

Кира Михайловна залила водой опустошенную за завтраком всей большой семьей большую кастрюлю до краев и поставила на термостекло плитки. Поверхность плитки идеально плоская. Нижняя часть кастрюли немного выпуклая вниз. Деформировалась от температуры со временем.

Ну, и пошла она в комнату подшивать шторы из зала. Расшились они маленько там, где она их раньше подшивала. Занимается. Время идет. Прошло уже полчаса, наверное. Сидит. Иногда в телевизор поглядывает. И вдруг, слышит через болтовню телевизорную, на кухне тихо так: стук–стук, стук–стук. Не обратила внимания, сначала. Шила–шила. И, вдруг, дошло. Стук–стук. Стук–стук. С кухни.

Отбросила шитье. Пришла к плите. Смотрит, стоит на плите почти полная до краев кастрюля и качается на неровном дне. И вода в ней равномерно так: кач–кач, кач–кач. Донышко по плите так краями: стук–стук, стук–стук.

— Что такое?! Что это еще такое происходит?! Я же ее поставила уже два часа назад. — она пригладила вставшие столбом волосы, обернулась, посмотрела за дверь, за окно. Стала вспоминать, слышала она или не слышала, чтобы кто–то приходил в кухню. Да нет. Никто не приходил.

— Ужас какой–то! Мамочка родная! — пробормотала она, вспомнив, как смотрела по телевизору, как детские качели сами по себе качаются без всякого ветра. Но. То — по телевизору, а тут у нее в кухне. Ужас. «Ее же нужно остановить» — вяло подумала она, боясь притронуться. Вода, так, в кастрюле: кач–кач, кач–кач.

Короче, схватила она эту кастрюльку, приподняла и снова поставила уже на другой конец плитки, придерживая рукой для утихомиривания воды. Постояла, терпеливо успокоила воду. Отпустила. Не качается ничего. Вздохнула, успокоившись. Вытерла руки тряпкой и пошла в раздумьях из кухни подшивать шторы дальше.

Села, сидит подшивает. По телеку про известных артистов рассказывают. Делят те там, что-то. Наследство чье-то. За окном автомобили сигналят, раскатываясь по дорогам. Сидит. Шьет. И, вдруг, слышит: стук–стук, стук–стук.

Она подскочила, как ужаленная. И бегом кухню. Стоит кастрюлька на плите и благополучно качается.

— Ну, хватит! Никаких..! — всплеснула она руками. Схватила кастрюлю. Вылила в раковину воду. Вымыла кастрюлю. Перевернула, зачем-то изучая ее донышко и не найдя на нем ровно ничего сверхъестественного или криминального, поставила ее в шкаф.

Она походила из кухни по комнатам, обратив внимание, что в доме ну просто никого нет. Все разбежались. И даже животные куда-то испарились. И вроде холодно и как-то душно в помещении.

Кира Михайловна оставила подшивание и заторопилась на улицу на воздух. Выходя, она подумала, что и дом какой-то мрачный стал. Темный какой-то. Хоть и ни тучки на небе.

Она не заметила, что попугай Бин сидел все это время на спинке кресла в дальнем темном углу залы и, время от времени перебирая свои перья, пристально наблюдал за всем, что происходило. И сам не мало озадаченный.



Буриме не терял времени зря. Он успел съездить по своим делам, привезти в дом Подливайло в отсутствие хозяина обещанное спиртное. Кира Михайловна показала куда поставить. Пофлиртовал, поприставал к ней маленько. Получил легкий пинок под зад, картинно обиделся, собрался и уехал домой. Там назюзюкался почти до поросячьего визга. Какая-то нелегкая занесла его вечером, уже пешком, на территорию стройки. Где он отыскал каток для укладки асфальта и со словами: «А, я сяду в кабриолет!», залез в него, маленько порулил, подёргал за рычаги и благополучно уснул, опустив буйну головушку на широкий руль и прошептав: «Навигатор–навигатору рознь...».



Генерал Мокрухин собирался в поездку. Он уже решил вопрос со стеклом, разбитым внуком, в которое тот попал мячом. Заплатил вместо родителей за любимого внучка. За своего сына и маму Сережи. Так звали ребенка–кадета. И сейчас заканчивал объяснять жене, Мокрухиной Ольге Федоровне, зачем они отправляются куда–то в неблизкое путешествие, на которое он уже купил даже билеты на самолет.

Ольга Фёдоровна, по мужу Мокрухина, в девичестве Волгина, была женщиной неопределенного возраста, дородной, породистой, сохранившей симпатичность. Когда-то в молодости она расцвела и сейчас не сильно торопилась увядать. Остроумие и веселость вообще не собирались вянуть. И к этому букету добавилась еще, можно сказать, язвительность.

Сейчас она стояла возле отодвинутой двери шкафа–купе в своей комнате и выговаривала мужу.

— Ну, не пойму я. Ну кто — это такой? Наливайло Семен Евграфович из села Гадюкино.

— Деревни Гадюкино. — опрометчиво поправил ее генерал.

— Что? — ее брови взлетели вверх.

— Тьфу-ты! Запутала меня совсем. Подливайло Семен Евграфович из Приморска. — взмахнул он руками с досады и устало прислонился к косяку.

— Я запутала. — сказала Ольга Федоровна, примеряя к себе платье, которое она выбрала, перебирая в шкафу. — он, по-моему, к женщинам не равнодушен?

— Да. Я знаю, он кобель, бабник, ни одной юбки не пропускает.

— Ты сейчас ругаешь его или рекламируешь? — уточнила супруга.

— Ругаю. Он сейчас толстый, как носорог. У него и кличка такая. У него слегка придурковатое выражение лица. Он неуклюж. Упадет — хрен поднимется. Но! Оленька. Я тебя умоляю, давай съездим к морю. Тьфу–ты! В Приморск к Подливайло. Он пригласил. Очень просил приехать. Какая-то дата-юбилей. Там будет его Кира. Ты одна не будешь.

Поднял плечи и продолжил.

— Я дал ему согласие. Обнадежил, так сказать. — оправдывался генерал.

— Здрасти! Что значит «Какая-то дата»? Мы, даже, не знаем, что это? Праздник или поминки?

Но, ничего не ответил ей генерал, потому что, глядя в окно, он заметил прелюбопытнейшую сцену. Или явление. Женщина, как две капли похожая на его законную супругу Ольгу Федоровну, только в одежде, в которой она ходила по своим в городе делам еще на прошлой неделе, вышла из.. металлического забора частного дома невдалеке от них. Неспешно перешла через дорогу. Автомобилей не было. И вошла.. в бетонный забор ныне какого-то оптового склада. И никто из других, находившихся в тот момент там на улице людей не обратил на это никакого внимания. Чудеса.

Генерал закашлял, кряхтя, от неожиданности и удивления. И стремглав переместил взгляд на супругу. Она забыла, о чем они разговаривали и, не получив ответа, продолжала перебирать тряпки. Он с детства никогда не испытывал такого ощущения, как ватные ноги. Но это произошло. Ноги стали ватными.

Он старчески протопал к креслу и уселся.

Ольга Фёдоровна посмотрела на мужа в удивлении.

— Что с тобой? — сказала она.

— Ничего. Ничего. Что-то нехорошо мне.

— Пойду полежу, — сказал он, поднимаясь и уходя в свою комнату. Никогда он ничего подобного не испытывал.

— А еще куда–то ехать собрался. — услышал он вдогонку.



Семен Евграфович давно уже не ездил вообще на каком-либо местном городском автобусе. Казенная машина с водителем Тутанхамоном, который был водителем у него с незапамятных времен, возила его повсюду, куда он говорил или куда он показывал. На худой случай, ездил он сам или его подвозил сын на своем Гелентвагене.

Но, сейчас он совершенно и абсолютно не хотел, чтобы кто–нибудь знал или видел, куда ему сегодня снова, очередной раз пришлось заехать. Ни одна живая душа не должна была знать о том, что он сделал сегодня второй визит к одной очень интересной и полезной женщине. Некоей Ландии. Толи гадалке. Толи ведьме. И, чтобы никто об этом не знал — таким было одно из условий, которым обязала его эта Ландия.

Семен Евграфович сидел в автобусе на сидении и смотрел перед собой в одну точку. Мимо пролетали дома, остановки, автомобили. Он сосредоточенно сидел и думал. То, что он затеял, попахивало на авантюру и в случае неудачи его авторитет будет разрушен и растоптан. Но, это дело касалось всего его рода по обоим линиям, детей, нынешних и, может быть, будущих. Всех его родственников, верных друзей и товарищей. И он считал, что не имеет права на на ошибку. Он все должен сделать правильно. Еще и еще раз взвесив все за и против, оценив все последствия, Семен Евграфович окончательно уверился в правильности своих действий. Встал и засобирался выходить на своей остановке.



Какие-то забулдыги разбудили Виктора Михайловича Буриме ранним утром, похлопывая его по плечу и пытаясь его стащить со строительного катка, где он уснул накануне вечером, изрядно подзаправившись из своего личного бара. Он, уже, путая сон с явью, хотел было открыть рот, чтобы произнести какую-то белиберду, типа: «Отстаньте от меня! Я не залазил в склад. Это мое вино!». Но, глянув на того, который его тормошил заорал, что есть мочи.

«А-а-а-ай! Бл..!»

И было с чего. Перед ним с гармошкой наперевес стоял черт. Мордастый. Рогатый. Волосатый такой. Волосины мокрые. Капельки на них видно. Волос слегка трясется — и некоторые капли падают вниз. Стоит, смотрит на него и улыбается. Рот–пасть приоткрыта. Глаза человечьи. Умные. Но дикие.

Буриме ракетой вылетел из–за руля катка и стремглав бросился вон со стройки. Во–о — он! Прожитые года, в этот момент никак не проявили себя. Он стрелой пронесся по строительному бездорожью, мимо домов, построенных под лозунгом: «Я твой дом стена клал!». Перебежал между плитами по торцам торчащих из нижних бетонных перекрытий арматурин. Выскочил за территорию стройки и остановился. Оглянувшись и поискав глазами черта вдали, он не увидел никого возле катка. Вообще никого. И снова пошел быстрым шагом в сторону своего дома, прочь от стройки. Хмеля, похмелья как не бывало.

Началось утро. Рассветало. Солнце вставало в тучках.



Кот Граф, сидя на любимом его месте — на подоконнике окна во двор, где был парадный вход во дворец, нализывал лапу и мыл ею шерсть за ушами. Доберман Гай заметил его и его занятие, бегая внизу и разнюхивая то, что он уже миллион раз нюхал, и крикнул коту, — Хватит гостей намывать.

Котяра посмотрел на собаку и крикнул в ответ:

— А ты чего сегодня цепочку не одел? Она тебе так идет. Бегаешь попусту. Ты чего еще не в море? Охотничек. Рыбак. Мог бы рыбку поймать. И меня угостил бы.

— Пушистая твоя физиономия растрескается. Сам лезь.

— Как я полезу? Я — маленький. Меня волна утащит.

— Отмазка. Не полезу я в воду. Прохладно сегодня.

— Охотничек. Рыбак. Толку от тебя никакого.

— А от тебя вообще нет. Целыми днями сидишь на окне, да под хвостом лижешь.

— Слушай, — стал наседать на собаку котэ, — а где твоя будка? Бездомный пес. Бегаешь тут, потом у хозяев тапки пропадают. Дуй от сюда.

Доберман хотел было ответить коту очередной колкостью, но тут случилось нечто. Какая-то невидимая неведомая сила резкими толчками потащила собаку за заднюю лапу с площадки перед дворцом куда-то в сторону кустов. Гай завизжал, как визжат собаки, когда их сбивает машиной, извернулся весь, пытаясь толи укусить обидчика, толи отгрызть себе лапу, за которую как будто кто-то тянул со всей силы. Он шкрябал лапами по плитке, несколько раз резко переворачивался с одного бока на другой, пытаясь укусить, но все тщетно.

— Рука!!! Темная, длинная рука из кустов!!! Я вижу ее!!! — заорал кот Граф с окна, махом вспушив, все, что можно было вспушить, и подскочил к краю подоконника на карниз.

Собаку протащило куда-то далеко, почти в самый конец, к бордюру и отпустило. Доберман в полсекунды поднялся на все четыре лапы и с хриплым сдавленным рыком опрометью бросился куда-то прочь за гараж, за угол дворца. Кот остался стоять на карнизе низко опустив пушистую морду. Вид у него был боевой. Уши прижаты. Весь выгнулся как-то вбок. И пристально смотрел в кусты.

Площадка перед домом опустела. На визг собаки никто не пришел, хотя в доме была Кира Михайловна. Гай же бесследно исчез за домом. Кот на шажок отошел от карниза и медленно сел на задние лапы, глядя вниз. Наступила звенящая тишина. Даже шума города и автомобилей на дороге не было слышно.



Вечером 10–го Филипп Матвеевич и Матильда Андреевна уселись на свои места в самолете, летящий прямо в Приморск. Ни тот, ни другая не любили всякие поездки, путешествия. И, если бы не покушение на личный авторитет и порождение сомнений в адекватности среди сотрудников аппарата управления министерства и администрации премьер–министра в виде казуса с названием или сутью проекта закона, то Филипп Матвеевич, не стал бы настойчиво, почти на коленях уговаривать супругу и, конечно же, они бы никуда бы не поехали. Но, возможность убежать от сложившейся глупой ситуации и предложение старого друга и одногруппника Подливайло отдохнуть склонили чашу весов в сторону неизбежной поездки. И Матильда Андреевна, поломавшись, сколько положено и маленько поскандалив, решила, что ей надоело сидеть почти безвылазно дома, как затворнице. И пора проветрить ее меха. Так она сказала, давая согласие на поездку.

Сидя в кресле в самолете, она оглядела всех рядом сидящих, кого могла увидеть со своего места и зачем-то дружески пожала локоть мужу. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она сидела возле иллюминатора. Ей нравилось сидеть возле иллюминатора. Она сразу сказал Филиппу, куда сядет и возражений не принимала.

Самолет прокатился по рулежке, командир корабля поприветствовал пассажиров на борту, бортпроводница рассказала, где аварийные выходы, если что-то произойдет. Сказала, что, как взлетим, пассажирам будут предложены прохладительные напитки. Напомнили, чтобы все пристегнулись.

Самолет какое-то время погудел на взлетной полосе, видимо прогревая двигатели. Ринулся вперед и они взлетели. Филипп Матвеевич похватал маленько ртом воздух на воздушных ямах. Матильда Андреевна несколько раз в ответ легонько вцеплялась ему в локоть. Самолет, несколько раз наклоняясь то на один бок, то на другой, набрал высоту, выровнялся, успокоился и полетел на Юг.

Предложили напитки. Оба не отказались. Неторопливо выпили каждый свой стаканчик. Поставили их на откидной столики, открепленный от спинки кресла впереди его жены. Матильда Андреевна занялась разглядыванием Земли в иллюминатор с большой высоты. Филипп Матвеевич раскрыл и стал читать журнал, который он купил в киоске в аэропорту.

Шло время. Люди отстегнулись и стали ходить по проходу между креслами. Скорей всего в туалет. Туда–сюда сновали стюарды и стюардессы. Девушки выглядели, как и положено очень симпатично. Филипп Матвеевич, даже, украдкой из-за края журнала разглядывал их, отмечая их отменную отглаженность, опрятность и красивые формы. Но, потом статья в журнале оттянула его внимание на себя. В ней автор статьи писал и приводил аргументы, конечно, спорные с точки зрения зам. министра Пушкина, о том, что малый бизнес в регионах в России загибается от отсутствия денег у населения в провинции. Малые зарплаты, отток и старение населения, местная коррупция и кумовство на уровне областных и районных администраций и, как следствие, нецелевое использование денег сводит на нет финансирование и продвижение национальных проектов. Липовая отчетность, которая уходит наверх доходит до абсурда. Например, для фотофиксации результатов строительства детской площадки свозятся с других площадок детские горки, карусели, турники, лавочки. Фотографируются во всех ракурсах на новом месте. И когда съемки окончены, детский реквизит демонтируется с этой площадки и развозится обратно по своим местам, где росло.

Возмутительно! Филипп Матвеевич хмыкнул, повернулся к Матильде Андреевне и.. остолбенел. Матильды Матвеевны в кресле не было. Ремень был сложенный на седушке. И все. А ее нет. Как не было.

Он резко вскочил и беспомощно стал озираться по сторонам. «Это еще что такое?» — вырвалось у него. Многие заметили этот его резкий подскок и стали его разглядывать.

— Ну, как же так? — он оторопело уставился на пустое кресло. В глазах помутнело. Он схватился за сердце, постоял маленько неподвижно, наклонился и плавно по спинке своего сидения съехал, сначала на седушку, а потом и ниже, согнув ноги. Рядом засуетились люди. Кто-то встал со своего места и подошел к нему.

Сколько он был без сознания он не знал, но ему показалось, что почти мгновенно он очнулся от того, что Матильда Андреевна сует ему в нос какую–то пахучую ватку, которую принесла стюардесса, и пытается надавать ему по-родственному по щекам. Он вздрогнул, и вяло отвел ее руку.

— Ты где была? — смог выговорить Филипп Матвеевич, глядя ей в лицо и пытаясь своей рукой дотронуться до ее руки.

— В смысле, где была? — она удивленно подняла брови и уставилась на него.

Он не нашел в себе силы расширять дискуссию. И отвернулся.

— Ты о чем? Я сижу, в иллюминатор смотрю. — ответила она, и продолжила — Вдруг, ты подскакиваешь, как очумелый, оглядываешь меня всю, и, произнеся что–то вроде «Ну, как же так?», плюхаешься навзничь. Я людей позвала. Бортпроводница принесла нашатырь. Как ты сейчас себя чувствуешь?

Он не ответил.

— Девушка! Будете добры! Можете принести холодный компресс ему на голову? — попросила Матильда Андреевна у бортпроводников.

Он оглядел смотревших на него людей и никак не мог понять, где реальность настоящая? Эта? Или та, которая была некоторое время назад, когда он закончил читать журнал. Он снова вспомнил реальное пустое кресло. Но, сейчас–то соседнее кресло не пустовало. Ужас какой-то. Кошмар и дикий ужас.

Вовремя уехал. — пронеслось в уме, — Отдыхать обязательно надо.

Принесли компресс. И Матильда Андреевна, дав ему какие–то таблетки с запиванием, старательно начала укладывать полотенце мужу на лысеющую голову. Тот откинул свое кресло и полулежа затих. «Ну и дела!» — снова пронеслось у него в мозгу.



Кот Граф, сам не свой, забыв о вздыбившейся шерсти, распушенном хвосте и прижатых ушах, будучи смелым и, даже, воинственным котом, стремительно спрыгнул с подоконника на пол в комнате, опрометью спустился по лестнице и, выбежав через парадное, устремился к кустам. К тому месту, откуда, он видел, тянулась темная рука к бедной собаке. Но, немного не дойдя остановился и стал продолжительно нюхать землю. Тротуарную плитку.

В это время, в центральные ворота начал въезжать Гелентваген, как-то резко подвиливая из-стороны в сторону. Доехал до крыльца и, опять же, резко, с шорканьем колесами по плитке, остановился и выключил двигатель. Кот решил ретироваться и побежал к углу дома, но в противоположную сторону той, куда скрылся доберман. Из машины никто не выходил. За тонированными окнами невозможно было понять, что происходит внутри. Наступила вопросительная тишина. Мягкий ветерок шелестел листвой на деревцах около дороги и на площадке перед домом.

Прошло минут двадцать. Двери авто открылись, и Кен, и Гага, абсолютно трезвые, но с какими-то напряженными лицами, вылезли и, забрав сумки и пакеты, очень спешно скрылись в доме.

Площадка с автомобилем опустела. Но, какой-то вопрос остался и висел в воздухе.



Семен Евграфович в банке разобрался с деньгами. И разобрался немного необычным образом. Фортуна ему благоволила. Девушка в окошке дала ему две плотные толстые пачки, вместо одной. Привыкший часто считать деньги, он это заметил сразу. Как только увидел краем глаза, что она схватила вторую пачку и добавила к первой. Сумма удвоилась и стала очень немалой. «Но, это несерьезно.» –подумал он. Тут же камеры везде, да и его запомнят. Он тут уже всем дамам успел поулыбаться. Всем сказал или веселое, или нужное слово. Да. Вот так. Семен Евграфович всегда и везде торопился.

Не успела кассир сложить в нужное место все бумажки и стала закрывать ящик с деньгами. Как он вежливо так произнес:

— Одну пачечку-то уберите. — и улыбнулся ей.

Кассир ничего не сказала, но посмотрела на него, насторожилась и перестала двигаться. Как статуя. Прошла минута. Статуя только водила глазами то на него, то на пачки. И вдруг лицо ее просияло. И она разулыбалась Семену Евграфовичу.

— О — о! Ну, конечно же! — она со скоростью звука схватила вторую пачку и зажала ее в руках. — Что это я? Памарки какие-то. Спасибо вам большое! — сказала она, убирая лишнюю пачечку.

— Ничего–ничего. Бывает. — растекся медом этот Карлсон без пропеллера, мужчина в полном расцвете сил, размышляя: как бы эту симпатюлю забрать с собой. Она, ведь, ему по гроб жизни теперь будет благодарна. Выполнит все, что захочешь.

Он одернул себя. Это чего еще за мысли?

— Постарайтесь в следующий раз, когда я к вам приду, тщательнее считать деньги, дорогуша. — сказал он этой молоденькой кассирше, премило улыбаясь и с достоинством удалился из банка.

Фортуна любит меня — других не любит! — сделал вывод Подливайло, подходя к остановке автобуса.



Дома у Буриме дрожали руки. Он глянул на них. Блин. Вот дела! Он почти бегом подбежал к бару и налил себе коньяку и выпил.

Закурил сигарету.

Может быть, он просто не проснулся до конца? Кто его тормошил? Кто расталкивал, чтобы он проснулся?

Юмор. Из лиц он запомнил только морду черта. Ужас. Он видел ее отчетливо. Как, если бы сейчас он подошел к зеркалу и увидел себя в нем. Ведь он же оглядывался, когда бежал. Куда–кто делся? Никого нет. Что произошло? Темный лес при ясной атмосфере!

Виктор Михайлович затушил сигарету.



Доберман бродил по берегу моря. Испуг так и не прошел. Крик кота Графа: «Рука! Темная длинная рука!» так и стоял в ушах. Он, ведь не видел никакой руки, но все было так, как будто за его лапу ухватилась именно чья-то рука. Какая-то механически безжалостная и неумолимо тащила, хоть он и сопротивлялся, в эти долбанные кусты. Он сел на песок мордой в сторону дома. Ветерок слегка взъерошивал ему шерсть на шее. Море его не интересовало.

Так Гай, то сидел на песке, то блуждал по берегу до самой ночи. Пока глубокой ночью сон не сморил его, и он не уснул где-то там же, только в траве.