Глава 4
Алексей Станицкий выздоравливал с заметной быстротой. Молодость и сила духа побороли физическую слабость. На следующее утро его разыскал бригадный командир и, отметив его ловкость и везение, не забыл упомянуть и другой, неутешительный факт: Лёша был единственным, кто вернулся. Вспомнив картину Мишкиной смерти, молодой человек стиснул зубы и кивнул, ощущая горькую кислоту в горле.
Уже на третий день казак стоял в своей палате на ногах, но в тот момент зашла Ксюша, и под её негодующий крик он, как ребёнок, вынужден был вернуться в кровать. Медсестра заходила к пациенту каждый день, ухаживала за ним: меняла бинты, помогала есть и всячески поддерживала.
— Я же говорила, что тебе нельзя вставать! Ты совсем себя не уважаешь?!
— Да брось, Ксюш, ей-богу, я здоров, как лошадь.
Улыбаясь, парень протянул руки и обнял девушку, от чего та вздрогнула, покраснела, попыталась вырваться, но Алексей уловил в её глазах тонкий лучик радости.
— Ты что делаешь? Да и вообще, тебе нужно принять вот эту микстуру, это для...
Присев, Станицкий уже крепко держал Ксюшины дрожащие руки и, взглянув прямо в глаза, нежно и кротко поцеловал её.
— ...того, чтобы сохранить силу! — закончила медсестра, когда их губы разомкнулись.
Девушка пристально смотрела на любимого, но вдруг на её глазах проступили слёзы. Отвернувшись, она хотела было уйти, но Лёша с усилием остановил её.
— Что такое? Ксюша, скажи, в чём дело-то?
— Поиграть со мной решил. Воспользоваться моим чувством. Чтобы скучно не было! — воскликнула девушка дрожащим голосом, вскоре переросшим в тихое рыдание.
В первую секунду мужчина не понял, что Ксюша имела в виду, но когда понимание пришло, он только искренне улыбнулся и, встав на ноги, крепко обнял её.
— Глупенькая! — сказал он ей на ухо. — Я даже не думал играть. И это не от скуки.
Внезапно у него в голове восстали картинки с той погони, воспоминание о которой, как нож, полоснуло солдата по груди, и он крепче сжал её плечи и притянул девушку к себе.
— Наскучался уже. На всю жизнь наскучался! Не дай бог тебе так скучать! — произнёс он спокойным, молитвенным голосом и отпустил её.
Ксюша отошла, посмотрела на пациента, опустила глаза и быстро убежала из палаты, где без неё, как показалось Алексею, стало пусто, будто в склепе. Чувствуя тяготящую усталость, он лёг на кровать и, заложив руки за голову, подумал о себе и обо всём вокруг происходящем.
Та ночь, погоня, последние минуты его друга детства, операция при свете газовой лампы, Ксюша — всё это, как Лёша сам справедливо считал, круто изменило его. Раньше он никогда бы не решился обнять девушку, никогда бы не сказал ей таких слов. Но смерть сыграла с ним злую шутку: занесла над ним острую косу, грозясь убить, но затем лишь звонко рассмеялась и исчезла в холодной темноте той страшной ночи...
Алексей решил жить, пока есть на то шанс.
Ксюша не заходила к нему два дня. Другая медсестра, Катя, делала ему все перевязки и уколы, а при малейшем упоминании о напарнице тут же уходила, ссылаясь на других больных. Однажды Станицкий произнёс ей вслед: «Меня выпишут раньше времени. Командир сказал. Некому воевать — вот раненых и мобилизуют». Девушка ничего не ответила и ушла.
Уже ночью, после отбоя, в палату зашла плачущая Ксюша. Без слов она обняла Лёшу и уткнулась в его плечо. Так и сидели минут пять, слушая ночную тишину, прерываемую стрекотом кузнечиков, доносящимся из сада, и отголосками человеческой речи из других палат.
«Значит, любишь», — подумал солдат, и от сердца у него отлегло. Наклонив голову, он тихо шепнул девушке на ушко:
— Ошибся я. Число перепутал. Только через неделю отправляют.
Ксюшин плач как отрезало.
— Правда?! Это замечательно! — и худенькие девичьи руки ещё крепче стиснули шею парня, но милость вскоре сменилась гневом. — Перепутал, говоришь? Сказал так, чтобы меня позлить! Ах ты!
Алексею пришлось вытерпеть три пощёчины, которые, впрочем, по сравнению с пулевым ранением были ничем.
Успокоившись и от радости, и от гнева, медсестра тихо сказала:
— Значит, всё-таки любишь!
— Люблю!
Молодые поцеловались да так в объятиях и уснули, пока через пять часов смеющаяся и радостная Катя не разбудила их и не сказала, что пора бы кроликам иметь собственную норку. Ксюша потом гнала подругу шваброй до самого больничного входа...
Наступил день отъезда Станицкого.
У входа в госпиталь стояла небольшая повозка, запряженная старой грузовой кобылой. На вожжах сидел старичок из соседней деревни.
«Если на этом меня везут в штаб, то что же меня ждёт в самом штабу?» — иронически подумал молодой солдат, спускаясь по ступенькам.
Рядом с ним шла Ксюша в своём лучшем сиреневом платье до колен. Они держались за руки.
— Куда ты теперь? — спрашивала девушка, боясь посмотреть парню в глаза.
— На фронт, в ставку. В свой полк.
— А тебя там не убьют?
Лёша улыбнулся от наивности вопроса, но вскоре улыбка спала.
— Один раз я уже выжил! — он повернулся к любимой и поцеловал её. — Выживу и второй. Ради тебя теперь жить буду!
Ксюша, робея, подняла левую руку: в ней оказался маленький серебряный крестик на тонкой цепочке.
— Освящённый! — сказала девушка, надевая его казаку на шею. — Убережёт тебя. Священник освятил!
«Не кресты людей на войне берегут. И не Бог. Потому что не Бог войну начинает!» — мысленно произнёс Станицкий, но вслух лишь поблагодарил и ещё раз заверил, что всё будет хорошо.
Сев в воз, он попросил старика трогать, а Ксюше крикнул:
— Я тебе напишу! Обязательно напишу! Ты только жди!
Повозка медленно уходила вдаль, по узкой дороге к лесу, к закату и к войне, к подвигам и смерти. А девушке, которая стояла у входа и провожала её влажными глазами, казалось, что медленно уходит сама жизнь. Рана, открывшаяся в её душе, болезненно кровоточила...