Учись любить меня [РЕДАКТИРУЕТСЯ]

— Подожди, — Кейт резко остановилась, словно врезалась в невидимую стену, и Алекс чуть не столкнулся с ней.

Коридор женского общежития дышал тревогой. Вдали хлопнула дверь, и где-то невидимо прошуршали страницы — будто сама ночь перевернула очередную главу.

— Что? — нахмурился Алекс, прерывисто дыша после спешного бега.

Кейт застыла, вцепившись взглядом в ничем не примечательную коричневую дверь. Но в её выражении было что-то тревожное, почти застывшее — как у человека, который вдруг узнал лицо среди толпы, но не может вспомнить, откуда.

— Тут живёт Мелисса, — прошептала она, и голос натянулся, как струна перед тем, как порваться. — Я вспомнила. Это её комната.

— И что? Мы идём к Лив и Элизабет. Рассказать, что Зак не сталкер. Ты перед этим хочешь выпить чай со своей подругой?

— Нет, — она не моргала. Взгляд был сосредоточен на двери. — Алекс... я не знаю, что именно, но здесь что-то не так. Мне нужно туда.

Он закатил глаза — привычно, по инерции — но остановился. Пальцы Кейт дрожали, сжимая ручку сумки, и это... это было тревожнее любых слов. Она никогда не показывала страх. Никогда.

— У тебя нет ключа. И в комнате кто-то может быть.

Кейт шагнула вперёд, коснулась ручки, и та поддалась под её пальцами — щёлкнула, как затвор.

— Это не проблема, — хрипло усмехнулась девушка. — Передо мной все двери открыты.

Холодный воздух комнаты ударил в лицо, как пощёчина. Сырая, сдавленная тишина — в ней не было жизни, только приторный запах засохшей мяты, лака для ногтей и остывшего чая.

— Пусто, — пробормотал Алекс, но Кейт уже заходила внутрь, настороженно оглядываясь, как зверь в логове охотника. — Никто не оставляет комнату открытой, если куда-то уходит. Значит, они недалеко. В душе или на кухне.

Но Кейт уже заходила внутрь — с каждым шагом напряжённее, словно шагала по тонкому льду. Внутри неё что-то сжималось, дрожало, било в грудную клетку.

Комната была... неестественно правильной. Стерильной. Каждая складка на одеялах — как под линейку. Подушки выровнены, ни единой чашки, ни мелочи на тумбочке. Только в углу — аккуратная стопка тетрадей.

И — пальто. Бежевое, на спинке стула. Сердце Кейт стукнуло с перебоем. Она знала это пальто. Нет — не это, но такое же. Они с Лив купили его в магазине в прошлом семестре. Её кожа покрылась мурашками.

Алекс был прав. Они рисковали. Соседка Мелиссы могла вернуться в любую минуту.

Но было уже поздно.

Кейт словно сама собой подошла к столу. Пальцы сами выдвинули ящик. Блокноты, стикеры, ручки, мелочи. Все как у всех. Обычные вещи.

До одного.

Розовый стикер. Надпись чёткая, аккуратная: «‎сдать статью до следующей среды»‎.

Ничего примечательного, у Кейт таких стикеров десятки, но почерк... такой знакомый. Это был он. Ночной кошмар Оливии. Ее искаженный, идеально похожий почерк. Тот, который преследовал ее долгие месяцы.

— Это она, — прошептала Кейт, и сама не узнала свой голос.

Тело больше не подчинялось. Она хотела дышать, но грудь сдавило. Сердце било в ушах, паника вползала под рёбра.

Как она не поняла? Как не увидела?!

Мелисса. Тихая, незаметная, чуть неловкая. Одежда — копия Лив. Волосы — тот же тон, те же завитки. Она словно выкраивала себя из её образа, как швея из чужой ткани.

Кейт почувствовала вину, которая медленно, но целеустремленно начала пожирать ее изнутри. Почему она этого не увидела? Если бы раньше...

Кейт открыла дневник — не думая, инстинктивно, как в бою. Страницы хрустели. Она побледнела.

Мысли. Фразы. Повторяющиеся предложения, будто заклинания. Страницы, посвящённые одной — Лив. Что она ест. Как ходит. Как смеётся. Что надевает.

Чего она боится.

Это был не просто текст — это была биография — досье на Лив.

Серебряный блеск в глубине ящика — как вспышка. Браслет. Маленькое сердечко, звезда, буква «‎L»‎. Тот самый, что Лив потеряла и так долго искала.

— Алекс... — голос сорвался. Пришло осознание. — Она сейчас с ней! Мелисса с Лив и Элизабет. Они пишут статью. Быстрее, мы должны ее схватить. У меня очень плохое предчувствие.

Она наощупь достала телефон. Пальцы дрожали. Коснулась экрана. Набрала Криса.

— Это Мелисса. Это она. Чёрт побери, она всё подстроила.

— Где вы? — голос Криса зазвенел на грани. — Где Лив?!

— Мы в её комнате. Нашли дневник. Нашли браслет. Крис, она... она больна. Она рядом с Лив. Мы бежим.

— Мы едем, — резко ответил он, заводя машину. — Найдите Лив. Убедитесь, что она в порядке.

Кейт бросила взгляд на Алекса. Он побледнел до синевы под глазами.

Они вылетели из комнаты.

Дверь осталась открытой.

Свет от фонаря из окна упал на раскрытую тетрадь. Последняя запись:

«‎Она сломана. Готова. Остался только финал.»‎

Они не просто бежали — летели по узкому коридору женского общежития, будто за спиной рушился мир. Пол под ногами казался зыбким, стены сжимались, лампы мигали, как глаза, моргающие в ужасе.

Сердце Кейт колотилось так, будто хотело вырваться наружу — не выдерживало.

Каждый шаг отдавался глухим гулом в ушах, каждое биение — предвестием беды.

Крис кричал в трубку, голос его срывался. Он нагнетал, торопил, почти рычал, и Кейт не могла — не смела — его винить.

Потому что знала.

Потому что чувствовала.

Что всё... на грани.

И если они опоздают — даже на секунду — будет непоправимо.

В груди клокотала вина. Горькая, вязкая, как нефть. Поздно увидела. Поздно поняла. Поздно вспомнила. Но не слишком ли поздно, чтобы ещё что-то изменить?

Теперь она бежала — так, как не бежала никогда.

Сломя голову. На грани истерики. Сквозь темноту, сквозь отчаяние, сквозь собственный страх.

К Лив и Элизабет.

— Никого! — голос Кейт дрогнул и отдался в пустой комнате, как крик в бездну.

Она держала телефон у уха, одновременно оглядываясь, как будто кто-то мог внезапно вынырнуть из-за занавески или шкафа. Комната была пугающе пуста. Ни Лив. Ни Элизабет. Ни её ночного кошмара.

Крис что-то кричал в трубку — отрывисто, резко, на грани. Но Кейт уже не слышала ни слова. Мир сжался до узкой воронки, в которой не было ни звуков, ни воздуха. Только тьма и... удар.

Телефон выскользнул из её дрожащих пальцев и с глухим, почти хлёстким звуком упал на пол. Это было как выстрел. Как приговор.

Боль в груди была не просто острой — разрывающей. Будто что-то внутри надорвалось, лопнуло, перестало держать её изнутри. Колени подкосились. Всё тело — ватное, чужое, ненадёжное. Кейт рухнула на холодный линолеум, как сломанная кукла.

Она не шевелилась. Только глаза, широко раскрытые, смотрели в пустоту.

Они опоздали.

ОНА опоздала.

Она подвела их.

Алекс, побелев, метнулся к ней, схватил за плечи, заключил в крепкие, обжигающе живые объятия — будто своим теплом мог собрать её обратно, удержать в реальности. Он поднял телефон, дрожащей рукой включил громкую связь.

— Мелисса... — голос Кейт сорвался в хрип. Она сглотнула, но не смогла сдержать слёзы. — Мелисса забрала их обеих.

Её голос надломился окончательно, стал чужим, сорванным, изломанным. Та, что всегда знала, что делать. Та, чьи планы были точны, как часовой механизм. Та, что не плачет.

Сейчас... она терялась.

Паника поднималась изнутри, как мутная вода, затапливая лёгкие, мысли, способность дышать. Она не знала, где Лив, где Элизабет, что Мелисса с ними делает, как их найти.

Ничего.

Сердце билось не в груди — в горле, в висках, в ушах.

Словно оно пыталось вырваться наружу, спастись, убежать раньше, чем всё станет совсем необратимым.

На другом конце линии — только быстрое, прерывистое дыхание. Крис. Он был там, но не говорил.

Пауза. Секунда. Другая.

Слишком длинная. Слишком страшная.

Пауза, в которой сердце Кейт застыло где-то в горле, а пальцы сжались так, будто могли удержать контроль над реальностью.

— Я... — голос Криса сорвался. Он глотнул воздух, как утопающий. — Чёрт, Кейт. Слушай. Я... я установил на телефон Лив локатор. Несколько дней назад. Она не знает. Я просто... я хотел её защитить, ладно? Она всё время теряла вещи, забывала, где оставила ключи, и я...

— Где она?! — Кейт не выдержала. Гортанный, острый, как удар стеклом по металлу, крик сорвался с её губ.

Раздалось лихорадочное щелканье — пальцы Криса метались по экрану, как если бы от скорости нажатий зависела сама жизнь.

Тишина. Та, что кричит в уши. Та, что ломает позвоночник ожиданием.

— Они в движении, — выдохнул он наконец. Его голос изменился — стал как сталь. Без эмоций. Только цель. Только резкость. — Машина. Шоссе. Мы на одной дороге. Мы их догоним. Клянусь, Кейт, мы догоним.

Она уже открыла рот, чтобы ответить, но услышала только гудки.

Он сбросил.

Потому что времени больше не было.

Кейт опустила руку с телефоном. Пальцы сжались в кулак — до боли в суставах. Она посмотрела на Алекса. В его глазах — отражение её собственной паники. Расширенные зрачки. Перехваченное дыхание. Пот. Он выглядел, как загнанный зверь, но крепко держался. Ради неё.

— Она в машине, — прохрипела Кейт, едва узнавая собственный голос. — С ней. С ней.

Вены пульсировали, как будто под кожей тек огонь.

Каждая секунда — как шаг по лезвию.

Каждое движение — как удар током.

Её ладони были влажные, скользкие, будто она держала не телефон, а чью-то жизнь.

И пальцы начинали скользить.

Она не могла позволить себе упасть. Не теперь.

Но всё внутри неё кричало:

Поздно. Поздно. Поздно.

***

На мгновение она подумала, что умерла.

Тело — холодное, неподвижное. Руки затекли. Веки — тяжёлые.

Но потом — запах бензина. Тонкий, резкий.

Машина мчалась по пустой дороге. Дождь превращал лобовое стекло в дрожащую акварель. Фары размывали темноту, и только звук щёток, шоркающих по стеклу, придавал происходящему почти бытовое безумие.

Лив попыталась пошевелиться. Запястья связаны за спиной. Ноги — спутаны. Грудь обожгло паникой.

— Ты знаешь, что самое ужасное? — Мелисса на переднем сидении даже не обернулась. Говорила спокойно, как будто они просто ехали в магазин. — Я правда любила тебя. Почти как сестру.

Машина вильнула на повороте, фары выхватили знак железнодорожного переезда. Лив дернулась, но путы не дали ей ни шанса. Она едва могла дышать.

— Всё началось с тебя, — продолжила Мелисса. — Когда ты тогда заступилась за меня перед теми уродами... Я подумала — «вот она». Настоящая подруга. Начала писать тебе письма. Помнишь те первые — про вдохновение, про силу? Это была я. Ты была моей героиней.

— Отпусти меня, — хрипло. — Мелисса... пожалуйста.

— Ты свободна. Я просто исправляю ошибку. Твою ошибку, — Мелисса повернулась, и Лив увидела её лицо.

Глаза — широко раскрытые, полные восторга. Щёки раскраснелись, волосы влажные от дождя.

Но взгляд...

Был не туда. Как будто Мелисса говорила с кем-то другим. С кем-то, кто жил у неё в голове. Это был взгляд безумца.

— Знаешь, что я узнала год назад? Мы были там вместе, Лив. В том сером здании, где пахло плесенью и немытыми одеялами. Только тебя забрали в четыре, а меня оставили. А потом удочерили. Но не в семью. А в ад.

— Мелисса... — Лив захлебнулась собственным голосом. — Это... не моя вина...

— Не перебивай, — мягко. — Почему они выбрали тебя? Мы ведь так похожи. Чем ты была лучше меня?

Машину резко качнуло. Металлический скрежет, будто сама реальность на секунду дала трещину.

Лив ударилась плечом о дверцу и зажмурилась. Паника начала набирать обороты, пробуждаясь в груди стягивающим комом. Воздух вдруг стал густым. Казалось, легкие не в состоянии протолкнуть его внутрь.

Мелисса была не просто сталкером.

Она была безумной.

Перед глазами всё плыло, как будто кто-то размазал мир мокрой кистью. Сознание, гудящее от удара, медленно возвращалось, выхватывая отдельные фразы, звуки, обрывки воспоминаний.

Мелисса говорила — голос тихий, почти ласковый, как у рассказчицы старой сказки. Но под этой лаской дрожал лёд. Холодный, тёмный лёд, готовый вспороть кожу.

«Ты не понимаешь, Лив... Я всегда была одна.»

Маленькая девочка. Тонкая, как веточка, с огромными глазами, застывшими в вечном ожидании. Приют, где пахло сыростью, дешёвым мылом и сломанными надеждами.

Потом — семья. Приемная — только на бумаге.

Крики. Осколки бутылок под ногами. Тишина в комнате, от которой звенели уши. Ни объятий. Ни «доброе утро». Ни единого вопроса: «Как ты?»

Её детство было выжжено до тла. Ничего, кроме пепла.

В школе — та же тень. Люди проходили мимо, как мимо мусорного пакета на тротуаре. Никто не садился рядом. Никто не смотрел в глаза. Она научилась исчезать. Прятаться. Дышать тише. Хотеть меньше.

И вот тогда появилась она.

Солнечная девочка с осанкой принцессы и искрой в голосе. Лив. Не друг, нет. Но единственная, кто видел её. Кто спрашивал, кто замечал.

Кто не отводил взгляда.

Лив стала её светом. Её смыслом. Она носила в себе этот образ, как некоторые носят икону в кармане. Сначала — с благоговением. Потом — с голодом.

Она мечтала быть, как Лив. Жить её жизнью.

Быть рядом, быть нужной.

Быть ею.

А потом... правда.

Тот разговор, что навсегда сломал что-то внутри.

«Я тоже приёмная», — сказала Лив.

И добавила, как ни в чём не бывало: «Мои родители потрясающие. Я их обожаю.»

Мелисса слушала и чувствовала, как в ней что-то трещит. Не от зависти — от несправедливости.

Они вышли из одного ада. Но Лив — спаслась.

А она — нет.

Лив не была спасительницей. Она стала воплощением кражи.

Кражи судьбы. Кражи любви. Кражи жизни, которой Мелисса должна была жить.

...И тогда Мелисса начала планировать.

Не сразу. Сначала были лишь мысли — колючие, болезненные, как осколки стекла в мозгу. Потом — образы. Сцены, в которых Лив исчезала. Стиралась. Растворялась в пустоте, а на её месте — она. Мелисса.

Это не было жестокостью. Это было восстановлением справедливости.

То, что Лив имела — принадлежало ей.

По праву боли. По праву одиночества. По праву выживания.

Лив украла у неё жизнь, которую сама не заслуживала.

Любящих родителей. Друзей. Смех в утренней кухне. Простые вещи — чашка кофе, сплетни в коридоре, кого-то, кто ждёт тебя дома.

И хуже всего — Лив не понимала, насколько она была счастлива. Она принимала это как должное.

Мелисса злилась. Не на Лив — на мир. На систему. Но злость нуждалась в форме. И эту форму она нашла.

Она не хотела убивать. Нет. Она не убийца. Это было бы слишком просто. Слишком грубо. А она была тонкой. Точной. Настоящей художницей разрушения.

Лив должна была уйти сама.

Сойти с ума. Отказаться от своей жизни. Потерять опору. Потерять друзей.

И тогда — тогда её место освободится.

Никто не заметит.

Мелисса всегда была рядом. Тенью. Эхом.

Они примут её. Полюбят.

Полюбят её вместо Лив.

Она репетировала это в голове — каждый шаг, каждое слово.

Письма. Голоса. Подмена.

Скрытая камера. Подслушанные разговоры.

Крис. Да, даже Крис. Она подставила его, зная, что именно он — тот, кто способен уничтожить Лив изнутри, если она поверит в его предательство.

Мелисса улыбалась, рассказывая это, будто делилась детской сказкой.

А Лив слушала, вжавшись в сиденье, и чувствовала, как внутри неё медленно что-то умирает.

Это было не просто предательство. Это было стирание.

Словно кто-то потянул за ниточку — и вся её жизнь начала распускаться.

Её губы дрожали. Она пыталась дышать — тихо, медленно, чтобы Мелисса не заметила, как по щекам текут слёзы. Горячие, немые. Не от страха — от ужаса. От осознания, что её больше не будет. Что кто-то с такой легкостью может надеть маску и прожить чужую жизнь.

Она посмотрела в окно. Темнота снаружи казалась бесконечной.

И внутри — тоже.

Лив зажмурилась, чтобы не закричать. Горло сдавило так крепко, что каждый вдох стал пыткой. Она ощущала, как подступает истерика — не яркая, не бурная, а глухая, будто внутренний обвал. Как будто вся она — дом с выдранными несущими стенами. Ветхий, забытый, обречённый на разрушение. Эта паника не кричала, она шептала. Шептала внутри, в самых тёмных закоулках души, там, где уже не горит свет.

— Я не убью тебя, — ласково сказала Мелисса. — Я не могу. Ты должна была сделать это сама. Ты должна была умереть там. На крыше. Это был твой финал. А теперь — пусть всё закончится правильно.

Оливия открыла глаза, и мир перед ней будто исказился — цвета поблекли, дождь за стеклом казался не водой, а слезами неба. Воздух в салоне машины стал тяжелым, как в гробу. Мелисса достала карточку — и показала, как фокусник финальный трюк перед аплодисментами безумия.

— Машина арендована на твоё имя. Мы же похожи, ты знаешь. Особенно когда я улыбаюсь, как ты. Никаких улик. Никаких записок. Просто трагедия. Через десять минут тут будет товарный поезд. Всё просто.

— Ты сумасшедшая, — прошептала Лив, задыхаясь.

— Нет. Я просто исправляю ошибку.

Дверь щёлкнула — звук был слишком резким, почти оглушающим. Мелисса вышла. Шагнула в ночь, как актриса, закончившая монолог.

А Лив осталась. Внутри.

В этом мертвом коконе.

На рельсах. Под дождём, который уже не стучал — он плакал.

Машина стояла, как саркофаг.

Тишина звенела.

Лив не двигалась. Не могла. Будто мир внезапно стал стеклянным, и любое движение могло разбить его окончательно. Её пальцы дрожали. Мокрые от пота, холода, страха. Она смотрела в лобовое стекло, в ночь, в темноту, которая казалась живой. С жадным дыханием и тяжёлым шагом.

А вдалеке, где-то за границей дождя, уже слышался глухой, неумолимый грохот приближающегося поезда.

Он нёсся, как судьба.

Как конец.

Как её история — чужая, переписанная, стертая.

И если она не выберется — её больше не будет. Никогда.

И это был самый страшный момент — не страх смерти, а ощущение, что тебя уже не существует.

«Ты должна была умереть там. На крыше. Это был твой финал. А теперь — пусть всё закончится правильно.»

Слова отдаются глухим эхом в висках.

Она не хочет умирать.

Руки связаны за спиной. Пластиковые стяжки вгрызаются в кожу, словно пиявки, сосущие не только кровь, но и волю. Онемение ползёт от запястий к локтям, холодеют пальцы — как будто тело уже прощается с ними, сдаётся.

Слёзы пекут глаза, но Лив не даёт им выйти. Не сейчас. Только дыхание — тяжёлое, прерывистое, но контролируемое. Она вцепилась в него, как в единственное, что осталось под её властью. Вдох. Выдох. Считай. Живи. Сердце лупит по рёбрам, как пленник, бьющийся в камере.

«Ты не умрёшь. Не здесь. Не так.»

За окнами — гул. Глухой, как пульс умирающего мира. Всё внутри резонирует с ним. Поезд где-то рядом. Чёрт, он уже близко. Холодная волна прокатилась по позвоночнику. Не страх — паника. Настоящая. Животная. Она грызёт изнутри, сжимает горло.

Но голос в голове орёт громче:

«Не сдавайся. Борись.»

Резкий рывок. Боковой удар о сиденье. Боль. Жгучая. Хорошо. Значит, она ещё чувствует. Ещё жива. Лив падает на пол, пытается извиваться, вытягиваться, тянуться ногами, скользя, как змея. Кроссовок цепляется за что-то. За ручку. Дёргает. Напрасно. Замки. Мелисса не оставила шанса.

Где-то должна быть лазейка. В любом плане есть трещина. В любом. Главное — найти.

«Думай, Лив.»

Она кидается вперёд, пятками отталкивается, рвётся сквозь пространство, как через кислоту. Металл впивается в рёбра, ткань кресел дерёт кожу, лицо ударяется о рычаг. Руль бьёт в скулу, но она не замечает. Только вперёд. Только к двери. Жар, хруст, кровавый вкус во рту — не важно.

Дверь. Долбаная дверь. Ручка так близко, что чувствуется запах пластика. Пальцами не дотянуться. Тогда — головой, плечом, всем телом. Она изогнулась, будто вывихнула позвоночник, и навалилась. Щелчок. Дверь распахнулась.

Свежий воздух врезался, как удар в грудь. Дождь хлестанул по лицу, впиваясь, как кнуты. Холод, грязь, жизнь. ЖИЗНЬ.

Сквозь хрип дыхания Лив слышит — гул усиливается. Металлический, ровный, нарастающий. Поезд.

ОБРАТНЫЙ ОТСЧЁТ.

Лив вывалилась наружу. Земля под ногами скользкая, ноги не слушаются, связаны. Она падает, вскрикивает, кусает губу до крови, чтобы не заорать от боли и бессилия. Старается подняться. Не получается. Снова. На колени. На ноги. Падай. Поднимайся. Беги, черт возьми!

Прыжок. Один. Второй. Она нелепа, она уязвима, но ей плевать. Каждое движение — вопреки. Каждая секунда — вырвана у смерти.

И тут — вспышка фар. Визг шин. Разрывающий тишину голос:

— ЛИВ!

Он проносится сквозь дождь, как пуля, и вонзается в самое сердце. Она замирает. Машина останавливается в нескольких метрах, даже не заглушив мотор. Двери распахиваются. Фигуры выскакивают — Крис, потом Джеймс. Бегут, кричат, руки в воздухе, отчаяние в глазах.

Крис хватает её, крепко, жадно, как утопающий, который наконец нашёл берег. Он прижимает её к себе, дышит её дыханием, дрожит всем телом.

— Ты цела... ты цела... Господи, Лив...

Он срезает стяжки, руки дрожат, пальцы почти не слушаются, но он не останавливается, пока пластик не падает в грязь, оставив на запястьях Лив полосы, как от ожогов. Ноги — следом. Она вжимается в его грудь, в это тёплое, дрожащее «сейчас», не осознавая, плачет она или смеётся, потому что в этот момент есть только одно: она выжила.

Адреналин ещё кипит в венах, но дыхание начинает выравниваться. Всё кончено. Она выбралась. Жива. Пластиковые стяжки валяются в грязи, дождь хлещет по лицу, но она — свободна. Тело дрожит, как натянутая струна, но это уже дрожь после бури, после крика, который не сорвался. Казалось, всё — позади.

Но в следующую секунду...

Холод. Не физический — другой. Колючий. Леденящий изнутри. Мысль. Лезвие. Вспышка.

Элизабет.

— Как Элизабет? — срывается с губ, голос хрипит, как сломанное радио. — Она в порядке?

Крис замирает. Лицо его тускнеет. Он медленно оборачивается к Джеймсу.

— Она не с тобой? — глухо спрашивает тот.

Время замирает.

Мир опрокидывается.

Гром дождя становится глухим фоном. Сердце Лив начинает колотиться с новой силой — но теперь не за себя. Не за свободу. За неё. За Элизабет.

«Она свидетель. Она видела. Она... она осталась там.»

Тело Лив отзывается на осознание, как будто внутри щёлкнул рубильник. Пустота сменяется вихрем. Она оборачивается — и всё понимает. Не звуком. Не логикой. Чувством. Инстинктом.

Багажник.

— БАГАЖНИК! — вопит Лив, и крик вырывается из самой груди, рвёт горло. Она срывается с места, ноги дрожат, скользят, подкашиваются, но тело будто не подчиняется гравитации — только движется, как заведённый механизм. Страх — топливо. Боль — неважна. Вперёд. Только вперёд.

Крис дёргает багажник. Заперто.

Рывок. Ещё один.

— Где ключ?! — орёт он, срываясь. — Где, чёрт возьми, ключ?!

— Его нет! — Джеймс мечется, судорожно шарит в салоне, руки дрожат. — Надо найти кнопку!

Гул нарастает. Где-то там, за стеной дождя, за лесом — уже мчится поезд. Его не видно, но он здесь. Он близко. И он не остановится.

Они бросаются в машину.

Дождь лупит по крыше, как по барабану палача. Панель приборов слепит, мигает, дразнит. Всё не то. Всё мимо.

Время — больше не минуты, а секунды.

Песок. Капли. Пульс в висках.

— Где она?! Где, чёрт... — Крис срывается на крик, ладони блуждают по панели, глаза в панике, губы бормочут проклятья, словно молитвы.

— Это седан, может быть под рулём! — Джеймс колотит по кнопкам, как будто сила сможет открыть путь.

Лив сползает вниз, в темноту под панелью. Грязь. Холод. Мокрая ткань. Резкий запах пластика и сырости. Пальцы скользят, дрожат, слепо шарят.

Тут. Почти у пола. Крошечная кнопка.

Щелчок.

Звук, разделяющий два мира. Жизнь и смерть.

Они вылетают наружу. Багажник распахивается. Дождь заливает внутрь.

И — там она.

Связанная, скрюченная — Элизабет. Глаза в ужасе, лента на губах, волосы спутаны, но она жива.

Крис подхватывает её. Джеймс помогает. Они вытаскивают её, руки едва держат. Лив отступает назад, сердце вылетает в горло. Свет поезда режет тьму, всё ближе, ближе...

Гул превращается в вой.

Рельсы дрожат. Земля тясется. Воздух вибрирует, как перед бурей.

— БЕЖИМ! — Лив почти не чувствует ног. Кроссовки скользят по гравию, каждый шаг — борьба. Джеймс тащит Элизабет, руки у него дрожат, мышцы натянуты, как канаты.

Крис подхватывает Лив, почти несёт её за собой.

Они бегут прочь от рельсов. Земля уходит из-под ног. Рёв — невыносим.

И в тот момент, когда кажется, что уже не успеть — они выскакивают за пределы рельсов.

Поезд влетает в машину.

Удар. Металл ревёт, как зверь. Искры брызжут в небо. Машина разлетается на куски.

Ударной волной срывает листья с деревьев, осыпает гравий, волосы у Лив хлещут по лицу. Но она не оборачивается. Только дыхание. Только стук сердца.

Они падают на землю. Молча. Цепенея.

Живые.

Губы Лив дрожат, хотя она не говорит ни слова. Слёзы вперемешку с дождём. Или, может быть, это просто дождь.

Вдали — остатки машины.

Погнутые, искалеченные, дымящиеся.

Немой памятник тому, что могло бы случиться.

Если бы чуть позже.

Если бы не кнопка.

Если бы не щелчок.

И тогда приходит она.

Опоздавшая.

Опасная.

Паника.

Тело начинает трясти. Мелкая дрожь в пальцах, потом по рукам, по спине, в ноги. Зубы стучат. Дыхание сбивается. Сердце будто опять рвётся в бой, хотя уже всё кончено.

— Всё хорошо, — шепчет Крис, хотя голос у него сорван, хриплый, как у раненого. — Всё. Всё хорошо.

Лив закрывает глаза. Сжимает его руку.

Не из веры. Из необходимости.

Ей нужно за что-то держаться, чтобы не утонуть в этой тишине, которая пришла после шторма.

И в этой тишине она вдруг понимает:

Все закончилось.