Учись любить меня [РЕДАКТИРУЕТСЯ]

В комнате стояла такая тишина, что казалось — она не просто замерла, а вросла в стены, просочилась в щели, застыла в воздухе, тяжёлым грузом осев на грудь. Лив дышала неглубоко, как будто боялась спугнуть эту вязкую, тягучую пустоту. Всё внутри нее словно ушло под воду — звуки, мысли, ощущения. Только сердце где-то вдалеке отбивало глухой, неуверенный ритм, как испуганная птица, пойманная в клетку из ребер.

Она сидела на полу, подогнув под себя ноги, перед распахнутой, старой коробкой. Картон размягчился на сгибах, покрытый разводами времени и следами чьих-то неаккуратных пальцев. Внутри — письма, ссохшиеся от времени блокноты, рваные фотографии с потускневшими глазами. Всё это — обрывки. Не просто прошлого, а чего-то более интимного: надежд, чувств, слепых верований в добро. Словно доказательства того, что она действительно когда-то была. Настоящей. Живой. А не этой пустой оболочкой, которой стала теперь.

Она перебирала эти остатки своей истории как археолог — неторопливо, сосредоточенно, со страхом и отчаянием. В каждом листке — возможный ответ. В каждом шорохе бумаги — вопрос.

Кто? Почему? Почему именно я?

Стук в дверь прозвучал, будто сквозь толщу воды — глухо, искажённо, неуместно. Лив даже не вздрогнула — её тело, кажется, вообще разучилось реагировать.

— Открыто, — бросила она, голосом, который не принадлежал ей. Как будто говорила не себе, а стенам.

Дверь со скрипом поддалась, впуская мягкий свет и шаги. Он вошёл — тихо, без слов, как будто знал, что будет здесь.

Крис.

Он не извинился. Не поздоровался. Просто прошёл по комнате, будто по своей территории. Его взгляд скользнул по ней — быстрый, наглый, в чём-то болезненно знакомый. И всё же — чуть дольше задержался, чем следовало. Как будто вчитывался в её тень, в изгиб плеча, в дрожащие пальцы, сжимающие старые заметки. Потом он рухнул на её кровать, закинул руки за голову — словно дома. Словно не собирался только что разбить её мир в осколки.

— Вид, кстати, неплохой, — лениво протянул он, и Лив не могла понять: говорит ли он про пейзаж за окном или про неё, в старой футболке, сползающей с плеча, с растрёпанными волосами и глазами, в которых разгорался огонь.

Она не подняла взгляда, только фыркнула — звук сорвался с губ нервным выдохом.

— Ты всегда так входишь? Или у тебя абонемент исключительно на женские спальни?

— Только если чувствую, что меня очень ждали, — его голос скользнул по воздуху лениво, но в этой лености что-то пряталось. Что-то острое.

— Признавайся, с кем теперь сражаешься? Или просто устроила дуэль с пылью?

— Очень остроумно, — буркнула она и поднялась, стряхивая пыль с коленей. Мелкая дрожь прошла по телу — от перенапряжения или от холода, она уже не различала.

— У меня, между прочим, экзистенциальный кризис.

— У тебя каждый вторник экзистенциальный кризис, — ухмыльнулся он, и в этой ухмылке было слишком много знакомого. Слишком много прошлого. Слишком много того, чего не должно быть сейчас.

Он лежал спокойно, но это спокойствие было фальшивым. Как гладкая поверхность воды, под которой прячется хищник, готовый рвануть вверх. Она смотрела на него, с высоты, как будто надеялась найти в его чертах ответ. Но нашла только усталость. Настоящую, выстраданную, застрявшую в скулах и под глазами.

И взгляд. Ясный. Острый. Слишком внимательный.

Он потянулся — и в одно мгновение её рука оказалась в его ладони. Он дёрнул её к себе — резко, как пружину. Мир качнулся.

Она вскрикнуть не успела — и уже лежала на нём. Грудь к груди. Горячее тело под её ладонями. Сердце бешено колотилось — её или его, не разобрать. Кожа горела там, где соприкасалась с его дыханием.

— Ты с ума сошёл? — прошептала она. Голос не слушался. В нём было больше растерянности, чем злости.

Он молчал. Только смотрел. Прямо. Без масок. Без иронии. Просто... видел.

Она знала. Он поцелует её. Сейчас.

Но он лишь наклонился — медленно, осторожно — и прошептал ей в ухо:

— Не подавай виду. Нужно уйти. Потом объясню.

И в этот момент его губы коснулись её — легко, как дыхание. Не поцелуй. Не страсть. А знак. Печать. Тайна.

Он отстранился. Встал. Резко, будто между ними ничего не было.

Улыбнулся своей фирменной улыбкой — яркой, солнечной, опасной, как свет на остриё ножа:

— Элизабет скоро придёт. Пошли ко мне.

Лив осталась стоять. Окаменевшая. Сердце билось с перебоями, как будто искало выход из груди. Мысли заглохли, как мотор под водой.

Он взял её за руку — и повёл.

И она пошла.

Не потому что хотела. Потому что сопротивление в ней... исчезло.

На улице воздух был ледяной, пронзительный. Ворвался в лёгкие, будто пробуждая тело от долгого сна. Она стиснула зубы, кутаясь в собственные мысли.

Крис остановился, посмотрел прямо в глаза.

— У тебя в комнате камера.

Слова упали, как удар. В лицо. В грудь. В душу.

Камера.

— Что?..

— На полке. Её почти не видно. Думаю, она там давно. Очень давно.

Лив похолодела. Внутри всё обрушилось. Переодевания. Разговоры. Слёзы. Ночи, когда она думала, что одна. Голая боль. Голая кожа. Он... видел?

Она инстинктивно обняла себя, будто могла уменьшиться до точки. Исчезнуть. Раствориться в воздухе.

— Он... всё это время?..

Крис подошёл ближе. Осторожно, двумя ладонями обхватил её плечи — не как любовник. Как человек, который знает, как это — падать. И держит, чтобы не дать упасть другому.

— Мы можем это использовать, — его голос был тихим, почти ласковым. — Будем делать вид, что не знаем. Он думает, что контролирует. Но теперь — играем будем мы.

Она кивнула. Механически. Не из силы. Из безысходности.

И всё же... что-то в ней внутри сместилось. Как будто старая, хрупкая пружина наконец лопнула.

Боль уступила место чему-то другому. Более тёмному. Более стойкому.

Теперь она не была жертвой.

Она стала той, кто идёт по пеплу своих страхов — и не боится оставить ожоги другим.

***

Пыльный свет падал из единственного окна, рисуя на полу квадраты из серых бликов. Квартира Криса была почти пуста: ни запахов, ни следов жизни. Не дом, а временное убежище.

— Вы алкоголики. Я после клуба не готова на такие подвиги, — пробормотала Кейт, входя первой и сняв туфли с выражением глубокой скорби. — Где тут лежат носилки и минералка?

— Кейт, — сказал Алекс, зевая. — Если ты дожила до утра — это уже победа.

— Я мучилась еще 2 дня, — отозвалась она, плюхаясь на единственный диван и подтягивая к себе подушку. — Кто вообще придумал тусоваться в квартире, где даже коврика нет?

— Зато камер нет, — сухо вставил Крис, закрывая дверь и сразу становясь серьёзным.

Комната притихла. В этом полупустом пространстве каждое слово отзывалось гулко, как будто квартира сама слушала.

Лив сидела на полу, поджав ноги. Она достала резинку с запястья и начала скручивать волосы в неаккуратный пучок. Руки дрожали чуть сильнее, чем хотелось бы.

Она говорила тихо, словно каждое слово обжигало язык. Камера была прямо в шкафу — крошечная, почти невидимая, спрятанная между книг, как часть интерьера, как что-то безобидное. Она сжала пальцы, ощущая, как внутри поднимается волна тошнотворного ужаса. Мысли путались, будто вся реальность рушилась под весом одного открытия. Без Криса она бы так и не узнала — продолжала бы жить, ничего не подозревая, наивно веря в приватность своих слёз, своих страхов, своей жизни.

Элизабет медленно выдохнула, словно пытаясь выдавить из себя ужас, что расползался внутри. Её взгляд застыл, и в нём читалось осознание: всё это время кто-то был рядом, невидимый, но всепроникающий — слышал их разговоры, видел их в самые уязвимые моменты. Каждая деталь, каждое слово теперь казались ей обнажёнными, украденными у них.

— Значит, он уже был у вас в комнате. Кто-то, кого ты знаешь, Лив. Иначе как он туда попал? — сказал Джеймс, нахмурившись.

— Он не просто следил, — тихо сказала Лив. — Он ждал. Терпеливо. Сначала письма, потом попытки изолировать меня. Это значит, что он хочет больше, чем просто... поиграть. Но чего?

— Вот именно, — сказала Кейт. Она сидела на диване и злобно теребила пальцы. — У нас слишком мало информации. Мы думали, он влюблён. Что всё это — из-за навязчивости, ревности, чего-то личного. Но если цель — не быть с тобой, а сломать тебя, тогда это совсем другая история.

Они сидели на полу, окружённые хаотичными листами бумаги, телефонами с заметками, пустыми чашками и нервной тишиной, прерываемой лишь редкими репликами — фрагментами плана, кусками гипотез, недосказанностями. Крис водил пальцем по экрану, Кейт шептала себе под нос, Джеймс рисовал схемы, Элизабет молча жевала кончик рукава. Воздух был густой от напряжения, словно время в комнате тянулось по чужим законам.

Лив сначала не чувствовала ничего — онемение, пустота, бесконечное эхо в голове: всё это время... всё это время кто-то смотрел. Смотрел, как она смеётся. Как плачет. Как разговаривает с подругами. Как остаётся одна.

Но с каждой новой гипотезой, с каждым звеном в цепи, что они складывали вместе, страх начал таять. Он не ушёл — он затих, отступил, как зверь в тени. А на его месте закипело нечто другое.

Злость.

Она поднималась в ней медленно, горячим, вязким ощущением, как будто внутри загоралась лампочка, сначала тусклая, потом всё ярче. Не паника, не истерика — нет. Эта злость была чистой, обострённой, сосредоточенной.

Как он посмел?
Кто бы это ни был — он переступил границы, вломился в её жизнь, как вор в храм. Он забрал её тишину, её уязвимость, её доверие. Он хотел, чтобы она боялась, чтобы дрожала, чтобы ломалась.
Но что-то пошло не по его плану.

Лив подняла взгляд. В глазах — ни страха, ни боли. Только холодная решимость. Она не чувствовала себя сломленной. Она чувствовала, как внутри неё вырастает нечто сильнее страха. Желание вернуть себе контроль. Желание закончить игру — по её правилам.

— Нужно выманить его. Подтолкнуть. Дать ему то, что он хочет — или заставить поверить, что получает это. И тогда он ошибётся, — голос Лив прозвучал почти ровно, но за спокойствием чувствовалась натянутая струна. Слишком тугая, готовая в любой момент сорваться.

Все уставились на неё. Даже Крис, всегда уверенный, нахмурился.

— Сделаем вид, что ничего не изменилось. Мы не знаем о камере. Я не общаюсь ни с кем из вас. Я изолирована, одинока и на грани срыва.

Слова давались нелегко. Они рвали её изнутри, потому что означали одно: снова войти в ту самую темноту, из которой она только начинала выбираться. Снова стать добычей. Но на этот раз — по собственному выбору.

— Лив... — прошептала Элизабет, и в её голосе была боль. Настоящая, пронзительная. Она хотела возразить, остановить, схватить за руку и утащить подальше от бездны.

Но Лив покачала головой. Медленно, но уверенно.

— Я справлюсь, — сказала она, глядя в глаза каждой из них по очереди. — Вы рядом — это главное. Мы найдём его.

И в этот момент внутри неё словно разверзлось новое пространство — не место страха, а место силы. Она чувствовала, как в груди загорается глухое, упрямое пламя. Оно жгло, но не разрушало — наоборот, собирало её по частям.

Словно жизнь сказала ей: ты готова.

И она ответила — да, чёрт возьми, готова.

***

В квартире стояла тишина — густая, вязкая, будто ночь сама разлилась по комнатам, впиталась в стены и затаилась в каждом углу. В прихожей, как случайные свидетельства жизни, валялись куртки, пропитанные теплом и запахами улицы. Воздух всё ещё хранил следы недавнего веселья — смех, шёпот, обрывки разговоров, но теперь всё это утихло, оставив после себя странную, хрупкую тишину.

Никто не захотел возвращаться в общежитие. Элизабет, прикрывая тревогу лёгкой улыбкой, сказала, что останется у Кейт. А Лив — Лив осталась здесь, в чужой, незнакомой квартире, среди затихших комнат и полумрака. Осталась, потому что не хотела возвращаться туда, где теперь каждый взгляд казался подозрением, а стены могли иметь уши.

Крис вышел из душа, вытирая волосы полотенцем. Капли ещё блестели на ключицах, медленно скатываясь по коже. На нём были только тёмные спортивные шорты, и в каждом движении чувствовалась усталость — не физическая, глубже, как будто он пытался вытереть не только воду, но и тревогу, осевшую в теле. Он тёр шею — сильно, сосредоточенно, будто надеялся стереть то, что не отпускало.

Он остановился в дверях, заметив её.

Лив сидела на краю кухонного острова, поджав ноги, босая пятка рассеянно покачивалась в воздухе. В руках — пластиковая банка с мороженым, карамельным, судя по цвету, и ложка, лениво скребущая по промёрзшему дну. Она не обернулась. Просто, как будто почувствовав его присутствие кожей, усмехнулась одним уголком губ.

— Будешь? — спросила она тихо, всё так же не глядя, протягивая ложку. — Карамельное. Ты ведь вроде любишь.

Тон её был лёгким, почти беззаботным, но в этой простоте что-то дрогнуло — что-то ускользающее, как крик, спрятанный в шёпоте.

Крис не ответил. Да, он слышал её голос — вкрадчивый, спокойный, с этой лукавой мягкостью, свойственной Лив, — но он стал фоном, как шелест занавесок в ночном окне или далёкий шум листвы. Неважным. Потому что всё его существо — каждая клетка, каждый нерв, каждая тяжёлая, пульсирующая мысль — была прикована к ней.

К её телу. К этим ногам, обнажённым до самой верхней границы дозволенного, едва укрытым его старой футболкой, которая на ней выглядела как часть чего-то слишком интимного. Слишком личного. Моей футболкой, — подумал он, и сердце нырнуло вниз, сжалось, как кулак.

Лив лениво провела языком по ложке, и не было в этом никакого умысла — только равнодушная рассеянность человека, сосредоточенного на вкусе. И именно это, чёрт возьми, сводило с ума. Как будто она и правда не чувствовала, как воздух между ними дрожит, как накал сгущается, как что-то невидимое — плотное, почти осязаемое — медленно нависает над кухней, заполняя собой каждый сантиметр пространства.

Она ковыряла мороженое, будто всё это — его взгляд, его молчание, это внутреннее пламя — не касалось её вовсе. Светлые волосы спадали на плечи, спутанные, влажные от душа, отдельные пряди прилипали к коже, словно жаждали остаться с ней. Щёки налились нежным румянцем — от холода ли, от жара, кто теперь знает?

Внутри Криса что-то щёлкнуло. Резко. Будто сломался предохранитель. Всё накопленное — страх, напряжение, забота, привязанность, невыносимое желание — вспыхнуло в одну точку. И в следующее мгновение он шагнул вперёд.

Может, если бы она не подняла на него глаза — с этим чуть насмешливым вопросом в зрачках, с этой каплей невинной дерзости, — он бы справился. Может быть. Но нет.

В следующий миг его ладонь резко сжала её запястье, и с почти агрессивным, резким «шлёп» банка мороженого выпала из её рук, разбившись на полу глухим, тяжёлым звуком. Карамельная лужа медленно растекалась по плитке, словно живое отражение — сладкая, липкая и безнадёжно испачканная, как их тихая, но безудержная буря.

— С ума сойти, — вырвалось у него тихо, сквозь сжатые зубы, прежде чем он переступил ту зыбкую черту между ними.

Её стон был не испугом — в нем звучал вызов, глубокий, хриплый, будто он рвался из самой гущи её души, нарушая дыхание, забирая силы, заставляя кровь уходить в пятки и сердце колотиться в безумном ритме. Лив уже не сидела, она будто растворилась в нём, обвив ноги вокруг его бёдер, как будто знала точно, куда ведёт эта неуправляемая страсть.

Пальцы её нашли его лицо — прикосновение было отчаянным, без остатка, без игры и колебаний, как будто держаться было нечем, кроме друг друга.

Он поцеловал её — внезапно, жадно, без предупреждений и намёков, словно каждый год ожидания сжался в одном жаждущем вздохе. Никогда прежде его губы не касались никого так — с этим огнём, этой болезненной, наэлектризованной голодной страстью, что казалась единственной нитью, удерживающей его в этом мире.

Она отвечала ему не нежно и не осторожно — а так, как человек, наконец позволивший себе сорваться, упасть, и отдаться без остатка.

Он отстранился первым — едва дотронувшись рукой до края её футболки, будто этот тонкий, тёплый кусочек ткани мог удержать их обоих от падения в бездну.

— Что ты... — начала она, но слова затонули в губах, когда он уже снял с неё футболку, ритм её дыхания сбился, растаяв в пламени, что разгорелось между ними.

— Иди сюда, — выдохнул он, голос хриплый, пропитанный той властной нежностью, что может звучать лишь в самых честных и необузданных желаниях.

Он не спрашивал — он знал. Знал каждую трещинку её души, каждый трепет её тела.

Её кожа была странно противоречивой — одновременно горячей и ледяной, покрытой нежными мурашками, что словно впитывали его прикосновения. Он наклонился, губами коснулся её ключицы — и ощутил, как она содрогнулась, будто вспыхнула искра.

От желания. От страха утратить контроль. От той неизбежной правды, что больше не могла быть спрятана за масками.

— Скучала по мне? — усмехнулся он, заглядывая в её затуманенные глаза, где танцевали тени и свет.

— Терпеть тебя не могу, — выдохнула Лив, но тут же с вызовом впилась зубами в его нижнюю губу, крепко, со злостью и страстью, сжимающей сердце.

Он зарычал, почти зверски, сжимая её бёдра сильнее, словно боясь отпустить её из своих рук.

В ней жило это — дикое, разрушительное пламя, слишком живое, чтобы его можно было остановить. Лив двигалась, будто в последний раз. Как будто им больше не дадут этого шанса.

Его руки скользили по её телу, изучая изгибы, знакомые, но с новой, огненной остротой ощущений. Он жадно хотел всё — всю её неукротимую страсть, всю бурю эмоций, что раньше раздражала, а теперь сводила с ума.

— Лив, — пробормотал он, уткнувшись лбом в её шею, дыхание смешалось, сердце билось в унисон с её. — Останови меня. Я не смогу остановиться сам.

— Тогда не останавливайся, — прошептала она, и в эту ночь рухнули все преграды.

Сдержанность, притворство, фальшь и маски — всё сгорело в огне их страсти. Они слишком долго танцевали в этом противоборстве, в лживых отталкиваниях и игривых упрёках, в «я тебя ненавижу», что была лишь ширмой.

В их прикосновениях не было места сомнениям — только пульсирующая правда, что рвала на части все маски и стены.

Настоящее — вот оно, пульсирующее и обжигающее.

В её глазах он видел бурю, в которой оба тонули, и ни один из них не хотел спасаться — лишь гореть вместе до конца.