Учись любить меня [РЕДАКТИРУЕТСЯ]

Кофейня встретила её теплом — и безразличием.

Запах ванили, корицы и жженого эспрессо висел в воздухе, будто застрявший между утренним уютом и вечерней усталостью. Гул голосов был ровным, ни к чему не обязывающим, словно никто не подозревал, что в одном из углов сидит человек, в котором трещит мир.

Лив скользнула к столику у окна, словно в танце без сил. Присела, как человек, добравшийся до берега после кораблекрушения, но земля под ногами всё ещё раскачивалась — зыбкая, недостоверная. Она обняла себя руками, как будто только так можно было удержать себя от распада.

В пальцах — картонный стакан. Её любимый карамельный латте. Когда-то. Когда она ещё была собой.

Она сделала глоток — и вкус оказался... предательским. Не горьким. Нет. Хуже. Фальшивым. Как поддельная улыбка. Как чужой голос в телефоне, который слишком похож на любимый. Карамель оказалась слишком сладкой — будто старалась закричать: «Всё хорошо!» — но сама в это не верила.

Этот вкус раньше был якорем. Напоминанием о себе. О том, кто она есть. А теперь — стал напоминанием о том, как легко то, что ты любишь, может стать невыносимым.

Она отставила стакан. Ладони остались липкими. Или это был сахар, или — её злость, растекающаяся по коже, как расплавленный воск.

Мысли метались, как мотыльки, обжигаясь о лампы. Каждая — новая боль. Каждая — вопрос без ответа.

«Они все шептались за спиной. Смотрели на меня, делали вид, что верят... и ждали, когда я окончательно сломаюсь.»

Даже Кейт. Даже Элизабет. Их голоса стали тише. Их взгляды — настороженнее. А главное — в них появилось то, чего Лив не могла простить.

Сомнение.

«А Крис?..»

Её грудь сжалась. Внутри будто вылился кипяток.

Перед глазами всплыл поцелуй. Его плечи. Руки. Но не на ней. На Вики. На той, которую он «давно забыл».

И что тогда значила вся их история? Все вечера, вся нежность, его пальцы на её затылке, его голос, когда он говорил: «Я рядом».

Игра. Дурацкий спор. Пари.

А она? Она всерьёз. Как последняя идиотка. Думала, что... что? Что любовь вытеснит подделку? Что настоящие чувства могут вырасти даже на лжи?

Он играл. Врал. Притворялся.

Может, впрочем... она сама себя обманула. А Крис просто следовал правила их игры.

Пальцы снова сжали стакан. Он хрустнул. В этом звуке было что-то утешительное. Что-то реальное.

«А если это правда? Если я... больна?»

Она вспомнила душ. Библиотеку. Вспомнила, как бежала. Как кричала. А что, если кричала в пустоту? Все это происходило только у нее в голове? Что если все это действительно она?

«Может, сталкера нет. Может, он внутри меня. Может, я — это он.»

Слёзы подступили. Но не вышли. Они выжигали изнутри, как кислота.

Кто-то рядом хохотал. За соседним столиком кто-то обсуждал контрольную по истории. Кто-то жаловался на преподавателя.

В голове стоял хаос — не просто шум мыслей, а буря, слепая и безжалостная, как мартовский ветер. Каждая мысль — крик. Каждое воспоминание — заноза. Они не шли по цепочке, не складывались в логические выводы. Они метались, сталкивались, обрушивались друг на друга, как рой ос, загнанных под стекло.

Сталкер.

Он существует — это факт. Или... нет?

Кто-то из друзей?

Невозможно. Абсурд. Но как сталкер тогда знает то, что знали только они? Как он слышал? Он был с ней в комнате, когда она прокричала в стену: «Я ненавижу его». И ответил.

«Учись любить меня. Я с тобой до конца.»

Но кто был тогда комнате?

Кейт.

Джеймс.

Алекс.

Элизабет.

Крис.

И сама Лив.

Выбирать между друзьями и рассудком — всё равно что выбирать между безумием и предательством.

Она не знала, что страшнее.

«Если это один из них — я сломаюсь. Если это я — я уже сломалась.»

Сердце Лив колотилось не от страха — от паники, от внутреннего раздвоения. Каждая часть её пыталась вытеснить другую. Одна — кричала, что это бред. Друзья не могут. Не способны. Не предадут. Вторая — нашёптывала: «А если ты ошиблась? Ты же уже ошибалась...»

Может это... безумие?

Слово скользнуло по горлу, как лезвие. Холодное. Осторожное.

«А если я схожу с ума, и никто не заметил? Что, если я смеюсь с друзьями, а через час пишу себе же письма дрожащей рукой? Что, если я убеждаю себя, что это не я?»

Пальцы Лив дрожали. Они сами не верили телу, которому принадлежали. В груди — будто ком из колючей проволоки, каждая мысль — искра, поджигающая внутренности.

Слёзы подступили, но не пролились. Просто жгли изнутри, как расплавленный металл.

Она коснулась лбом стекла. Оно было прохладным. Чистым. Честным.

На стекле проступили следы её дыхания — почти как тень человека, которого больше нет.

Раньше здесь она писала статьи. Мечтала. Планировала. Верила, что сможет. Что её голос важен. Что её слова могут менять мир.

А теперь?

Всё, чего она хотела — это услышать правду. От кого угодно. От самой себя. Но в этом крике мыслей уже не было главного — доверия.

«Я не верю никому. Я не верю себе.»

И от этой простой фразы стало по-настоящему страшно.

Девушка в капюшоне, с пустыми глазами и разбитым сердцем. Девушка, которая сидит в кофейне, держась за последний тёплый предмет в этом мире — не потому что он приятный, а потому что он не оттолкнул.

Она уронила голову на руки. И тишина наконец опустилась в неё — тяжёлая, как одеяло, но впервые за много дней — не пугающая.

И она уснула.

Там, в углу. Среди чужих голосов, среди чашек, среди запахов, что когда-то были любимыми.

Уснула — не потому что стало легче.

А потому что больше не осталось сил падать в бездну.

***

Оливия проснулась от холода. Он закрался в каждую клетку, будто был не снаружи — внутри неё. Шея затекла, спина ныла, пальцы слиплись от засохшего сиропа на бумажном стакане, который она прижимала к груди, как будто в нём оставалась хоть капля тепла.

Глаза открылись тяжело. Свет казался болезненным, резал. Кофейня была почти пустой. Пара студентов в углу, за стойкой кто-то что-то лениво протирал. Никто не смотрел на неё, но Лив всё равно чувствовала себя обнажённой. Проснуться в общественном месте — как очнуться на дне.

Она резко выпрямилась, почувствовала, как хрустнуло в спине. Куртка соскользнула с плеч, на щеках — отпечатки от рукавов. На секунду захотелось исчезнуть. Раствориться в утренней суете, стать воздухом, которого не замечают.

Она поднялась, дрожащими пальцами поднимая рюкзак, и направилась в туалет. Зеркало встретило её безжалостно.

Под глазами — тени, которые не спрячешь тональным кремом. Волосы спутаны, кожа сероватая, как у человека, который давно не ел. Губы потрескались. Она не помнила, когда в последний раз пила воду. Или спала. Настоящим сном, а не этим полудрёманным бегством из реальности.

Оливия плеснула воду в лицо — не из-за гигиены, а чтобы убедиться, что ещё существует. Что кожа под пальцами настоящая. Что вода холодная. Что она — не сон.

Но и это ничего не меняло.

Словно всё, что она делала, было как пытаться отмыть одежду после пожара.

Она накинула капюшон. Тот самый — серый, вытянутый, когда-то уютный. Теперь — маска. Панцирь. Щит.

И пошла. Не думая, куда. Просто по расписанию. На лекции.

Мечтая стать невидимой.

Кто-то смеялся у входа. Кто-то махал рукой. Кто-то её узнал. И всё равно — никто не видел. Не по-настоящему. И это, пожалуй, было единственным утешением.

Она села на последнюю парту, спрятавшись за чужими спинами. Писать ничего не могла. Пальцы скользили по пустой странице, оставляя кривые линии. Мысли были вязкими, как патока. Медленно двигались, слипались, падали обратно в темноту.

На перемене она вышла на улицу. Дождя не было, но воздух казался мокрым. Серым. И когда вдалеке мелькнули знакомые силуэты — Элизабет и Кейт — сердце дернулось.

Они увидели её. Замерли.

И она — развернулась.

Молча. Без паники. Без бегства. Просто... не могла. Не хотела. Не верила.

«Они говорили. О ней. Шептались. Думали, она не слышит, не понимает. А она слышала. Понимала. Всё. Слишком многое.»

«Я вам не Билли Миллиган.» — всплыло в голове.

Сама себе письма писала, да?

Сама себя довела?

Сама виновата?

Даже если и так... откуда во всём этом столько боли?

Перед началом занятий в кружке писателей мистер Грейс окликнул её. Голос, привычный, с оттенком формальности.

— Оливия. Я не получил ваш исправленный черновик. Мы договаривались.

И в тот момент время словно дёрнулось.

Она моргнула. Вспомнила. Фото. Поцелуй. Разбитое сердце. И как сжала тот файл в руке, готовая его сдать, и... не сдала. Потому что всё рухнуло.

— Простите, — прошептала она. Не извинение — констатация.

— Я отдал работу другому студенту. У нас сроки.

Лив кивнула. Только и всего. Ни возражений. Ни объяснений. Как будто это не был шанс, о котором она мечтала.

Как будто это не был её путь.

Просто ещё один кирпич из стены, которая рушилась.

Она повернулась. И пошла.

Мимо дверей. Мимо доски. Мимо тех, с кем когда-то сидела за одним столом.

Лив вышла из кабинета, будто вывалившись из чужого сна. В коридоре пахло пыльной бумагой, старым деревом и чем-то ещё — чем-то, что нельзя было назвать, но от чего внутри сжималось. Свет ламп резал глаза, но не освещал. Воздух был тяжёлым, как будто знание о потере оставило в нём вмятину. Пальцы машинально поправили лямку сумки, но это движение ничего не изменило. Ни в теле. Ни в голове. Ни в реальности, где статью, её статью — ту, которую она писала дрожащими руками, мучаясь от бессонницы, — отдали другому. И в этом не было трагедии. Потому что трагедии требуют сердца. А у неё внутри — только зола.

Лив шла по коридору, не оглядываясь. Не замедляя шага. Проходила мимо дверей, стен, силуэтов за стеклянными проёмами. Всё было плоским — как на чёрно-белых эскизах. Мир не был трёхмерным, не имел текстуры. Как будто всё, что окружало её, стало ненастоящим. Кружок писателей, место, где она раньше чувствовала себя живой, теперь казался театром, в который она больше не вернётся. Потому что роль её закончена. Потому что у неё отняли даже реплику.

И тогда, в этом сером, размазанном по линолеуму пространстве, она увидела его.

Зак.

Стоял в конце коридора, прислонившись к стене, как будто случайно оказался там. Как будто просто ждал. Он не двигался. Не смотрел прямо — и всё же знал, что она здесь. В его позе было что-то пугающе спокойное. Лив остановилась — не по воле, не по решению. Просто ноги сами замерли. Руки сжались. Он стоял так, как стояли фигуры в её ночных кошмарах — вне фокуса, но в центре страха. И в то же время... слишком обычный. Слишком реальный. Тень человека. Или человек из тени.

Они встретились глазами. Она не отвела взгляда. И не почувствовала ничего. Ни дрожи, ни гнева, ни страха. Только... пустоту. Чистую, отточенную пустоту. Как будто всё внутри давно выгорело, и теперь в ней не осталось даже пепла, чтобы на нём что-то построить. Его лицо было пустым. Без тени эмоции. Без намёка на смысл. Он был просто фоном. Или — центром. Она не знала.

Мозг метался, перебирал. Он — сталкер? Он — безобидный? Он просто неудачливый парень, увязший в симпатии, которую она отвергла? Или он — всё это время смотрел? Писал? Подглядывал? Слушал? Кто мог знать про её слова? Про фразы, брошенные в сердцах? Кто мог ответить на них? Только кто-то, кто был рядом. Слишком рядом. Слишком близко. Слишком невидимо.

И если не он — то кто? Кейт? Нет. Джеймс? Алекс? Крис? Элизабет? Если не Зак — значит, один из них? Или она?

Что страшнее — предательство или безумие?

Она прошла мимо. Медленно. Ровно. Не ускоряя шаг. Не подавая вида. Просто — мимо. Как будто он был всего лишь деталью интерьера. Как будто её не выжигал его взгляд.

Зак не пошёл за ней. Не окликнул. Он просто стоял. И смотрел.

И она не обернулась.

Но в голове продолжал биться вопрос, болезненный, как пульс в висках:

"Если не он... Тогда кто?"

***

Лив едва поднялась по лестнице. Каждое движение отзывалось ломотой в теле, будто мышцы больше не держались на сухожилиях, а висели на нитях из дыма и соли. Это была не усталость — это было выгорание. Она не несла с собой рюкзак — не потому что забыла, а потому что не могла. Слишком много она уже тащила внутри себя. Слишком долго.

Щелчок замка прозвучал как хруст ледяной корки под ногой — с предчувствием трещины. Комната встретила её тем же молчанием, что и всегда, но теперь в этом молчании было что-то новое. Оно не просто окутывало. Оно жало. Как будто стены наконец перестали притворяться, и их молчание обернулось свидетельством.

Она закрыла за собой дверь и замерла, прижавшись к ней спиной. Не просто отдохнуть — спрятаться. Закрыть не только дверь, но и реальность. И людей. И саму себя. Глаза немного прикрылись. Не для отдыха — для защиты. Если не видеть мир, может, он не ранит?

Дальше всё было машинально. Как в фильме без звука. Сбросить кеды, откинуть толстовку. Пройти сквозь полумрак, не включая свет. Потому что темнота, пусть даже приглушённая серым светом из окна, — честнее. В ней проще прятаться.

Она хотела просто переодеться, убрать с себя эту сырую, промокшую толстовку, но рука случайно задела стопку журналов на столе Элизабет и они соскользнули на пол. Звук был как сигнал — обрыв нити. И из-под них вывалилось то, что не должно было быть там.

Конверты.

Молочно-белые. Плотные. Идеально сложенные. Та же текстура. Те же швы. Она знала их на ощупь, как кожу врага, которую запомнил однажды и не забудешь никогда. Только теперь — это была пачка. Не случайность. Закупка.

Всё застыло.

Лив медленно опустилась, как будто каждое движение проходило сквозь воду. Что-то обожгло её гортань — будто вдохнула пепел. Пальцы дрожали, но уже не от холода — от той парализующей, вязкой дрожи, которая начинается внутри живота и растекается по всему телу, как яд.

Сознание уже металось, вороша всё, как в старом ящике. А если всё это время... Элизабет? Подруга? Самый близкий человек?

Имя, такое родное, теперь звучало как кодовое слово, как заклинание, за которым скрывалось нечто уродливое и невозможное.

Она уставилась на проклятые прямоугольники. Белые. Тихие. Лежащие, как свежие могильные плиты. Их безмолвие было оглушительным.

И вдруг — гул. Где-то внутри. Как будто кто-то медленно поворачивал ручку старого радиоприёмника, нащупывая станцию страха.

— Нет... — выдохнула. Но не ртом. Где-то глубже. Это вытолкнула не грудь — это отпало от души, потрёпанной, с надломами, по краям которой — обугленные кромки.

Лиз — это Лиз. Тёплая, немного наивная, немного упрямая. Ее подруга. Сестра. Та, кто стирал подводку, когда Лив плакала. Та, кто вставала по ночам, чтобы принести чай, когда Оливия болела. Она... не может.

Но конверты. Они здесь.

Может, она не знала, что они такие же? Может, совпадение? Или... подстава? А может, Лиз всё это время рядом не потому, что хотела помочь... а потому, что хотела следить? Смотреть, как Лив ломается?

И тогда, сквозь панику, пронзила другая мысль. Ещё страшнее.

«А если это не она? А если — я?»

Мир застыл.

Как перед падением с лестницы — когда уже сорвался, но ещё не ударился. Пауза. Промежуток между сердцебиениями.

"Я. Я делала это. Я писала. Подкладывала. Забывала. Я — сталкер. Я — безумие. Я — чудовище."

Это не мысли. Это не голос. Это — шорох по коже, как будто кто-то дышит изнутри. Это — вибрация, прошедшая через кости, как звук от поезда под землёй.

Она встала. На ватных ногах — почти не чувствуя пола. Подошла к зеркалу. Заставила себя посмотреть.

Опухшие глаза. Покрасневшие, распухшие, словно кто-то выворачивал их изнутри. Под глазами — тени. Фиолетовые, плотные. Волосы — спутаны, как клочья пряжи. Цвет кожи — как у бумаги, пролежавшей в сыром подвале. Лицо — не лицо, а эскиз. Набросок.

Она приблизилась. Ещё. Смотрела, не моргая.

И вдруг — щёлк.

Что-то не совпадало.

Губы — чуть кривее. Взгляд — незнакомый. Это была она. Но не до конца. Как будто кто-то очень старался скопировать, но не уловил главное.

Зеркало дышало обратно. Безжалостно. Смотрело, как судья.

«Ты же знаешь, кто ты, Лив. Это просто отражение. Просто отражение...»

Но голос в голове — чужой, холодный — прошептал: «А если нет?»

И тогда зеркало дрогнуло. Или ей показалось? Она кинула взгляд на конверты, которые все еще лежали на полу.

«Я купила их?»

Нет. Нет, она точно помнит — не покупала. Но... где доказательства?

Их нет.

Она одна.

Оливия зажмурилась. Хотела отогнать эти мысли, как назойливых мух, но они уже впились в неё жалом. Сталкер живёт в этой комнате. Она чувствовала это давно. Все следы, совпадения, странности. Слова, которые были сказаны в стенах — и потом приходили в письмах.

Это кто-то отсюда.

«Ты живёшь с монстром. Но, может быть... он носит твоё лицо.»

***

Снаружи всё было до обидного спокойно. Кампус жил, дышал, ел, спешил. Как будто ничего не произошло. Как будто мир не потрескался по её внутреннему ландшафту.

Лив шла, волоча ноги, словно каждая клетка её тела сопротивлялась этому движению. Ноги будто утонули в земле, но она продолжала двигаться, не осознавая этого. Казалось, её тело больше не принадлежало ей. Оно двигалось по привычным маршрутам, как будто жизнь продолжалась, но она — не часть её. Капюшон скрывал не просто лицо. Он скрывал душу. Внутри не было боли. Не было мыслей. Просто звуковой хаос, будто радио, настроенное между станциями. Искажённый сигнал, мёртвые волны, шум, и не было ничего, что можно было бы назвать звуком. Гул.

Она не знала, куда шла. И не пыталась знать. Не в кампус. Не домой. Не к чему-то. Не к кому-то. Просто — вперёд. Прочь. От всего. От себя. Всё, что было позади, уже не имело значения. Всё, что впереди, не имело будущего. Она не чувствовала себя живой. Тело двигалось, а внутри — пустота. Туман. Глухота. Бред. Только шаги. И они будто утопали в отголосках, не ощущая ничего, кроме тягучего, вязкого ощущения в груди, которое нарастало с каждым шагом, будто бы с каждым моментом становилось всё труднее дышать.

Витрина кофейни, знакомое стекло, за которым они раньше все собирались — уютный угол, запах карамели и печеных груш. Там, за стеклом, сидели они. Всё это было привычно. Знакомо. Тёпло. И в то же время — нет. В этот момент она поняла, что их жизнь, их мир — вне её. Они были здесь. А она была... за стеклом. Со стороны. Глазами призрака. Без возможности быть рядом. Всё, что ей осталось — маленькая трещина в сознании, которая не могла сдержать обрушившуюся реальность.

Кейт что-то говорила, размахивая рукой, Джеймс и Алекс переглядывались, Крис крутил чашку в ладонях, Элизабет смотрела в свою кружку и о чем-то думала. Стол был заставлен кофе, круассанами, открытыми ноутбуками. Они были вместе.

Без неё.

Смеялись? Или это ей показалось? Что-то мелькнуло у Кейт в глазах — огонек? Или слеза? Не важно.

Они — внутри.

Она — снаружи.

Они — вместе.

Она — вне.

И только её дыхание видно на холодной поверхности — как отпечаток призрака.

Внутри Лив что-то оборвалось, как последний якорь, дернувшийся и сорвавшийся. В груди — пустота, такая, что она не могла дышать. Не хотелось двигаться. Не хотелось быть. Её тело скользило, как по несуществующей дороге. Она просто развернулась. Медленно. Молча. Она даже не думала, не планировала. Просто пошла. Вперёд. Не в сторону. Не назад. Шаг за шагом. Пустота внутри тянула её, как чёрная дыра.

Не было «завтра». Не было «сейчас». Только шаги. В пустоте. В одиночестве.

***

Сумерки ложились на кампус, как промокшее покрывало — серое, вязкое, безжизненное.

Лив не знала, сколько времени прошло. Она брела, не глядя под ноги, будто её тело двигалось само, подчиняясь не маршруту, а тяжести внутри. Камень под подошвой, вязкая жижа под листьями, джинсы напитались водой, холод впивался в щиколотки — и всё это казалось не с ней, не о ней. Мир вокруг был смазан, будто нарисован дрожащей рукой: чужие лица, пустые окна, безучастные силуэты. Всё — вне её. Всё — без неё.

Оливия шла. Или просто существовала в движении. Она не помнила, с чего началась дорога — не было цели, не было маршрута. Только ступни, упрямо высекающие ритм, будто она могла уйти от себя, если будет идти достаточно долго. Под ногами — гравий, мокрая листва, лужи, в которых отражалась небо — мёртвое, серое, как бетон. Всё, что раньше имело значение — лица, имена, воспоминания — теперь было как тени под водой. И чем глубже она погружалась, тем мутнее становилось прошлое.

И вдруг — дождь.

Он не начался. Он как будто был всегда. Просто теперь она почувствовала его — мелкий, колючий, как чужие пальцы на коже. Морось заполняла всё: за шиворотом, под воротником, между лопаток. Не капли — уколы. Не вода — тени.

Она остановилась у здания библиотеки. Когда-то это было место силы. Уют, шёпот страниц, её первый опубликованный текст. Она тогда смеялась. Плакала. Бежала по ступенькам, держа в руках номер газеты с её статьёй — первой, настоящей. Жизнь казалась возможной. Большой. Смысленной.

Теперь библиотека стояла пустая, как вычищенная раковина памяти. Дом без света.

С медленным, почти театральным жестом она стянула капюшон — будто сдавалась. Пряди прилипли ко лбу, вода стекала по скулам. Лицо щипало от ветра. Она не вытиралась — не чувствовала. Влажная ткань прилипала к телу, сковывая движения, как будто даже одежда больше не хотела быть с ней.

Она подняла голову.

Небо висело низко, тускло, как потолок камеры. Бетонный купол. Ни звезды. Ни проблеска. Ни шанса.

Грудная клетка сжалась. Не от боли — её уже не было. Только давление, как будто сердце билось из вежливости. Как механизм, который никто не остановил.

Иногда легче, когда не больно. А пусто.

Иногда страшно не умереть. А исчезнуть — и чтобы никто не заметил.

Она стояла, и внутри всё рассыпалось. Не с треском, не с криком — а тихо, как мокрая бумага под дождём. Размокает, рвётся, исчезает. Молча.

Перед глазами — лицо Элизабет. Та, что называла её сестрой. Та, кому Лив доверяла больше, чем себе. А если это была она? Если за месяцами писем, страха, паники — стояла подруга? Играла. Втиралась. Запоминала. Убивала. Медленно. Хитро. С наслаждением. Эта мысль была как лезвие, медленно разрезающее кожу — до костей. Но потом пришла другая. Более страшная. Что если не Элизабет? Не Кейт. Не кто-то ещё.

Если письма — её собственные? Если она... сама себе враг? Сама себе подкидывала страх? Сама же... всё это начала? Тогда это уже не страх. Это — обрыв. Последняя грань.

В этот момент взгляд зацепился за здание напротив. Четыре этажа. Кирпичный фасад. Крыша. Студенты лазали туда на закате — ради сигарет, фото, ощущения полёта. Там, в весенние дни, она когда-то смеялась, вдыхала ветер, казалась себе живой.

Теперь крыша выглядела как вершина — не свободы. Развязки.

Она смотрела долго. Словно ждала разрешения. Или знака. Или... прощения. Но не было ничего. Только тишина.

И мысль: туда можно подняться.

Она сделала шаг.

Не уверенный. Не решительный. Не трагичный. Просто — шаг. Ноги знали путь. Голова — молчала.

Её лицо было мокрым. Только она знала: что-то из этого — дождь. Что-то — нет.

Пальцы на руках не гнулись. Мелкая дрожь шла от лопаток до позвоночника, но она не реагировала. Пустота от плеч и ниже. Как будто тело уже начало отдаляться от неё.

Она уже не чувствовала себя человеком. Только оболочка. Только след. Шаги по мокрым ступеням. Сердце, бьющееся в такт — не потому, что хотело жить, а потому, что пока не остановилось.

И за её спиной — всё оставалось по-прежнему. Кампус дышал. Учился. Смеялся. Не знал. Не видел.

И в этой вечерней тишине, под нависшим небом и моросящим дождём, растворялась девочка, которую когда-то звали Оливия Беннет.

***

"Они ушли. Все. Медленно, но верно. Один за другим. Кейт, Элизабет, Джейм, Крис... Они предали меня. И я сама их вытолкнула. Словами, молчанием, страхом. Потому что всё, что было между нами, казалось настоящим... но не было. Или было? Где заканчивается ложь, если ты начинаешь в неё верить?

Я так хотела, чтобы всё выглядело как у других. Чтобы кто-то держал за руку. Чтобы друзья верили без вопросов. Чтобы любовь была не игрой, а реальностью. Но я сама разрушила всё, что имела. Потому что боялась. Потому что не могла сказать — мне страшно. Мне больно. Мне одиноко.

И вот теперь — осталась с этим. С блокнотом, который больше не мой. С письмами, в которых моя рука, но не моя душа. С друзьями, которые теперь смотрят на меня, как на чужую, безумную, сумасшедшую.

Я ломаюсь. И никто не держит. А может, и не должен."