Учись любить меня [РЕДАКТИРУЕТСЯ]

Оливия чувствовала взгляд. Он был не на коже, а под ней — как ледяной тонкий шрам, проведённый по позвоночнику. Кампус жил своей обычной жизнью. Всё казалось нормальным. Слишком нормальным. Как фальшивая улыбка манекена в витрине — красиво, но мёртво.

Она шла, сжимая в пальцах папку с распечатками так сильно, будто это был якорь, удерживающий её в реальности. Сердце билось не в груди — где-то в горле, в ушах, в висках. Словно барабан. Пальцы давно онемели, а суставы побелели от напряжения. Шорох листьев под ногами казался оглушительным, каждый звук — угрожающим, даже дуновение ветра вызывало дрожь в венах.

Оливия не спала. Не помнила, когда в последний раз ела. Кофе больше не спасал, он теперь казался ей горьким, как страх. И всё равно — где-то в глубине, в самом тёмном уголке сознания, сидело чувство: за ней наблюдают. Постоянно. Без пауз. Без пощады.

И снова — шаги. Те, которые она научилась распознавать ещё до того, как их слышала. Шаги за ней. Взгляд в спину. Тень за плечом.

— Лив, подожди.

Голос был знакомым. И всё же — чужим.

Она обернулась. Мир качнулся, словно сцена, на которой неожиданно выключили свет.

Зак.

Он стоял, словно вышедший из тумана. Лицо — озабоченное. В глазах — неуверенность и странная мягкая тревога. Он не ухмылялся, не флиртовал. Просто смотрел. Словно хотел помочь. Или... казаться тем, кто хочет.

— Ты в порядке? — его голос был осторожным. — Слушай... я не хочу лезть, но... ты плохо выглядишь. Что-то случилось?

«Ты. Ты и случился», — хотелось закричать. Вместо этого Лив просто сглотнула. Горло сжалось, словно внутри проросла проволока. Она изо всех сил пыталась выглядеть спокойной. Сделать вид, что всё в норме. Как будто не паникует. Как будто не думает, что вот он — тот, кто шлёт письма. Кто подслушивает, подсматривает, дышит в спину.

Но внутри...

Внутри всё рушилось. Руки дрожали, она сильнее сжала ручку рюкзака. Грудь поднималась рывками. Дыхание становилось рваным. Она пыталась улыбнуться. Пыталась. Но губы предательски дрожали, как у ребёнка перед истерикой.

— Я... всё нормально, — выдохнула она. — Всё... хорошо...

— Лив, — он нахмурился. — Ты точно?.. Он... Крис... Он тебя не обижает?

Зак сделал шаг ближе. И этого было достаточно, чтобы тревога вспыхнула в ней огнём. Лив непроизвольно вскрикнула и отшатнулась.

И в этот момент за спиной появился он.

Крис. Его шаги — громкие, тяжёлые, уверенные. Его рука — крепкая, тёплая, обвившая её за талию. Он встал между ними, словно стена, как якорь в размытом, плывущем мире.

— Она сказала, всё нормально. Отойди, чувак.

Зак не сдвинулся. В глазах — боль, не то оскорблённая, не то растерянная. Он хотел что-то сказать, но, увидев, как Оливия буквально прижимается к Крису, сжавшись в комок, отвёл взгляд и пошёл прочь. Медленно. Напряжённо.

И тогда Лив сломалась.

— Я не знаю, кто он, — её голос дрожал, как лист на ветру. — Я... не знаю, верить ли своим глазам. Он вроде бы нормальный... но это может быть он. Я схожу с ума, Крис. Я... правда схожу с ума... Я не знаю, что реально, а что нет... Я не могу дышать...

Слова вырывались из неё, как кровь из пореза. Слёзы — без предупреждения, хлынули по щекам. Она вцепилась в его футболку, будто если отпустит — упадёт в бездну. Всё в ней дрожало. Даже сердце.

— Эй, тссс, — прошептал Крис, прижимая её к себе. Его ладонь скользила по её спине, мягко, успокаивающе. — Я здесь. Слышишь? Ты не одна. Я рядом. Я не дам тебе упасть, Лив.

Она рыдала. Не скрываясь. Не прячась. Как человек, слишком долго носивший маску, а теперь, наконец, позволивший себе быть — слабой, сломанной, настоящей.

И в эти мгновения между слезой и дыханием, между дрожью и объятиями, она поняла: страшнее всего — сомнение. В себе. В реальности. В том, что тень внутри может быть страшнее, чем та, что стоит снаружи.

***

Комната была тёплой, но не уютной — тепло здесь не грело, а душило. Воздух был тёплым, но в нём не было уюта. Только запах кофе и тревоги, которая витала между книжными стопками и сброшенными на пол подушками. Свет от лампы на тумбочке размывал углы, будто специально, чтобы лица оставались в полутени — как чувства, которые никто не решался вытащить наружу.

Они снова здесь. Собраны, как в последнюю инстанцию, с ручками, списками, тревожными взглядами. Но сегодня разговоры вязли, как в патоке. Каждое слово — будто шаг по болоту: вроде продвигаешься, но с каждым разом всё тяжелее.

Лив стояла у окна, не прикасаясь к стеклу, но чувствуя его холод. Мир по ту сторону казался далеким, чужим, почти выдуманным. Всё, что оставалось — это дрожь внутри, незримая, упорная, словно вибрация под кожей. Когда она заговорила, голос её был ровным. Слишком ровным. Как у человека, который давно перегорел изнутри.

— Я думаю, это может быть Вики.

Слова разлетелись, как стекло под молотком. Комната замерла. Тепло стало удушающим. Элизабет перестала шевелиться, будто боялась, что движение разрушит хрупкий покой, зависший между ними.

Крис поднял голову. Его взгляд был острым, как осколок.

— Вики? Серьёзно?

Лив обернулась. Её глаза сияли — не от слёз, от ярости. Ярости, за которой прятался страх. Такой чистый, такой старый, что казался частью ДНК.

— Да. Она... она использовала фразу из письма. Слово в слово. «Мы одинаковые». Ты понимаешь, Крис? Я видела это. Я читала это. Это было в одном из писем в прошлом году.

В груди закололо. Где-то между рёбер, где уже давно поселилось нечто тяжёлое и темное.

— Это совпадение, Лив, — сказал он, вставая, словно хотел физически отгородиться. — Это обычная фраза. Ты... ты на взводе. Мы все на взводе...

Он говорил спокойно, но спешка в его словах предательски выдавалась. Она чувствовала, как он теряет уверенность — но не готов это признать.

— Не смей! — её голос стал лезвием. — Не смей снова говорить, что я что-то «перепутала». Я знаю, что слышала. Я думала, тебе нужны новые подозреваемые. Ты сам сказал — слежка за Заком не приносит никаких результатов. Почему ты так её защищаешь?

Он отвёл взгляд.

Это движение было маленьким. Но для Лив — разрушительным. Она почувствовала, как внутри что-то оседает. Не гнев. Пепел. От разочарования.

— Я знаю Вики. Она может ляпнуть что угодно, но она не сталкер, — его голос стал тише, но жёстче. — Мы с тобой начали встречаться недавно. Зачем ей нужно было отправлять тебе письма весь прошлый год?

Лив вскинула подбородок. Слова, которые она держала в себе слишком долго, сами прорвались наружу.

— Мы с тобой с первого курса враждуем. Думаешь, ей было приятно всё это время слушать, как ты шутил про меня? Как ты всегда говорил моё имя — даже когда её держал за руку?

Он промолчал. Но в его глазах мелькнуло понимание. Узнавание. Потому что он тоже это знал. Его друзья, наверняка, были не меньше её уставшими от постоянных упоминаний Лив.

— Это не Вики, — отрезал Крис.

И в этом «не» было всё. Точка. Глухая, тяжёлая, будто дверь захлопнулась.

И Лив смотрела в эту дверь. Смотрела, как пепел внутри неё поднимается ветром — и оседает.

— Где Зак был вчера вечером? — её голос прорезал воздух, как осколок стекла. Он прозвучал громче, чем она рассчитывала, резче. И, может быть, отчаяннее.

Элизабет подняла голову, и в её взгляде мелькнуло что-то смутившее. Виноватая вежливость. Та, которой придают значение, когда не хотят говорить вслух то, что ощущается под кожей.

— После шести он ушёл к себе и больше не выходил, — сказала она после паузы, переглянувшись с Джеймсом. Голос был неуверенным, осторожным. Как будто Лив могла вспыхнуть от одного неверного слова.

Лив оцепенела. Она стояла, будто в ловушке света — между книгами, тенями, чужими взглядами. Слова Элизабет повисли в воздухе, и от этого тишина стала тяжелее, чем звук. Плотная. Давящая.

— Значит, вы не видели, где он был в девять? — спросила она тише, но с надрывом. В этом вопросе не было обвинения, только страх. Глухой, некрасивый, искренний.

Ответа не последовало. Только пауза. Та самая, после которой становятся понятны вещи, которые никто не хотел бы слышать вслух.

Крис поднялся с кресла — не полностью, лишь чуть подавшись вперёд, будто боялся нарушить хрупкий баланс. Его голос прозвучал мягко, но в этом спокойствии слышалась усталость.

— Лив... В библиотеке никого не было. Я сам обошёл половину здания. Ты была одна, когда я пришёл.

«Ты была одна».

Слова резанули. Не как нож — как скальпель. Холодный. Медицинский. Вскрывающий всё до живого. Словно это уже было доказано, зафиксировано, подписано в протоколе. Неоспоримо.

— Там кто-то был, — выдохнула она. И её голос дрогнул. На миг стал почти детским, хрупким. — Я видела. Я слышала.

Лив почувствовала, как её дыхание сбивается. Не от гнева — от предательства. Она смотрела на него, на того самого человека, который обещал быть рядом. А теперь — ставил под сомнение то, что она чувствовала каждой клеткой.

Но в голосе уже была трещина. Первое хрупкое «если». Первый шаг к бездне.

Элизабет посмотрела на неё. Взгляд был осторожным. Мягким. Но не тем, что спрашивает: «Как ты?» А тем, что говорит без слов: «Я волнуюсь. Не за угрозу. За тебя». И Лив это почувствовала. Почувствовала и возненавидела этот взгляд — за доброту, которая хрустит, как лёд под подошвой.

Она прикусила губу и села на кровать, чувствуя, как под ребрами свернулась и зашевелилась тишина. Горькая. Раздражающая.

Лив не могла доказать, что видела в библиотеке не тень. Не могла доказать, что Вики сказала нечто чужое. Не могла доказать... что всё ещё в порядке.

Только ненависть к этой невозможности росла. И, пожалуй, уже была направлена не только на сталкера. А на саму себя — за то, что она всё меньше могла отличить правду от страха.

Комната будто потеряла воздух. Воздух, мысли, смысл. Свет, казалось, гудел, напряжённо дрожа в абажуре, как будто лампа тоже чувствовала — что-то происходит, что-то страшное, то, чего нельзя отмотать назад.

Кейт, до этого молчавшая, вдруг приподнялась с пола, взгляд её стал пристальным. Она подошла к прикроватной тумбочке Лив и осторожно, как будто боясь спугнуть мысль, взяла один из листков. Заметки. Те, что Лив делала на ходу — обрывки мыслей для статьи, наброски слов, которые казались тогда важными. Подруга быстро просмотрела строчку за строчкой, потом вскинула голову.

— Дайте мне письмо! — голос Кейт разрезал тишину. Элизабет вздрогнула и без слов протянула конверт.

Брюнетка держала оба листа, как улики. Смотрела. Сверяла. И — побледнела. Она, та самая Кейт, которая обычно раскладывает эмоции по полочкам и швыряет иронию, как гранаты. Сейчас она молчала. А потом, едва слышно:

— Лив. Посмотри.

Лив шла к ней. Ноги подкашивались, но не от слабости — от того, что реальность начинала скручиваться, как фотоплёнка, засвеченная ярким светом. Пальцы коснулись бумаги, и кожа мгновенно вспотела. Холодно. Сухо. Жёстко.

Сравнение не заняло и секунды.

Скруглённые «а», вытянутые, как верёвка, петли на «т», почти сливающиеся с соседними буквами. «Е», которые стеснялись быть буквами и напоминали изгиб «с». Каждая черта — её. Не просто знакомая — родная. Невольно. Невыносимо.

И вдруг в ней что-то оборвалось. Не со звуком. Без трагедии. Просто — провал. Как шаг в пустоту, когда думал, что под ногами ещё ступенька.

Лив застыла.

Потом прошептала:

— Это не я. Я не писала себе письма...

Голос был чужим. Хриплым. Как будто слова вышли не из горла, а из какой-то чёрной, глубокой трещины внутри. Её глаза метались — между Кейт, письмом, заметками, и собственными пальцами, которые всё ещё держали этот лист, как доказательство — чего? Безумия?

— Я этого не говорила, — отозвалась Кейт. Осторожно. Осторожно, как кто-то, кто не хочет толкнуть человека, стоящего у края крыши.

— Да, и если этот сталкер знает всё о тебе, он, возможно, научился подделывать твой почерк, — сказала Элизабет. И голос её был мягким, почти колыбельным. Почти. Потому что Лив слышала главное. Одно слово. Одно крошечное, отравленное «возможно».

И всё. Этого хватило.

Паника не пришла. Пришло другое. Тихое. Медленное. Как озноб, который не замечаешь сразу, пока не начинаешь дрожать всем телом.

— Я ненавижу его, — прошептала она. И голос дрогнул. — Ненавижу этого сталкера. Он... он...

Она не смогла закончить. Голос сломался, как старое дерево на ветру. Не от ярости — от бессилия.

Её мир... нет, не просто трещал. Он падал. Обрушивался пластами. Письма. Шаги. Тени. Взгляды. Почерк. Всё, что казалось реальностью, вдруг заиграло гранями. Она больше не знала, чему верить. Или — кому.

Сколько времени прошло с первого письма? Год? Больше? Когда исчезла уверенность в себе — и появилось ощущение, что кто-то другой держит штурвал её разума?

Она опустилась обратно на кровать. Веки дрожали. Внутри всё стучало: не сердце, нет. Мысль. Та самая, от которой не отмахнуться.

«А что, если это и правда я?»

Она не говорила этого. Но знала: другие тоже подумали. Потому что в их глазах — осторожность. Жалость. Паника. Как у людей, увидевших на пороге безумия близкого. Друга. Любимого.

Лив стиснула пальцы. И впервые с самого начала не смогла ответить себе на главный вопрос: «Если я уже не могу доверять себе — кому я могу доверять?».

Комната была полна голосов, но Лив уже не слышала их. Слова друзей сливались в гулкое эхо — как далёкий шторм за стеной. Обрывки фраз — « Он похож, но не один в один», «сама подача, завитки, наклон...» — оседали в воздухе, не задевая её. Они обсуждали почерк, пытались вытянуть логику из пустоты, строили гипотезы из пыли. Но Лив сидела, не двигаясь, глядя на письмо, лежащее на столе.

Оно будто смотрело на неё в ответ.

Ровные строки. Холодный тон. Строчки, от которых ещё недавно сердце бросалось в дрожь, теперь напоминали не угрозу — а отражение. Как если бы она сама это написала. Слишком точный наклон, слишком знакомые завитки на «т», слишком... она. Словно кто-то подделал не просто почерк — её суть. Её внутренний ритм. Её голос.

Или... нет?

Что, если не подделал? Что, если вытянул с её же дна — то, чего она сама не замечала?

Она не заметила, как сказала вслух:

— Мне нужно выйти.

Тон — как в трансе. Шаги — будто по стеклу. Друзья замерли, но никто не остановил. Или не решился. Лив вышла за дверь, и тишина за ней — как отсечённая нить. Она шла, будто отрывалась от самого себя. Каждый шаг — бегство. Не от опасности. От невыносимой, нарастающей догадки.

Коридор. Лестница. Студенческий двор. Осенний воздух ударил в лёгкие ледяным кулаком. Холодно. Слишком. И одновременно — облегчение. Как будто можно выдохнуть. Как будто внутри было тесно, и только улица могла вместить всё, что распирало изнутри.

Она стояла, глядя в темноту. На листья, что медленно кружились у её ног, как мысли — невыносимо медленные, глухие.

И вдруг — шаги за спиной. Слишком знакомые, чтобы испугаться.

Крис никогда не боялся приближаться — ни к ней, ни к проблеме. Но сейчас, впервые за всё время, он не знал, как именно подойти. Как будто между ними пролегла тонкая трещина — невидимая, но режущая.

Он смотрел на Лив. Она казалась хрупкой до прозрачности. Словно дотронься — и рассыплется, как пепел в ладони.

— Лив...

Она обернулась. Без маски. Без привычной бравады. С измождённым, прозрачным лицом, на котором — только тень той, кем она была. Глаза её были полны того, что невозможно выразить. Усталости, как гнили под кожей. Страха, который стал костяком. Печали, что не нуждается в слезах.

— Послушай... я знаю тебя, — начал он, и голос дрогнул. — Не как эти строчки. Не как эту бумагу. Я знаю, как ты держишься. Как сжимаешь кулаки, когда боишься. Как молчишь, когда умираешь изнутри. Если почерк совпадает — это ещё не ты. И даже если вдруг окажется... даже если — нет. Я не поверю, что ты это делала. Ни за что.

Он говорил, как будто вдалбливал свою веру в её кости. Как будто пытался вытащить её обратно из бездны, хватая за самые кончики пальцев.

Лив закрыла глаза. Она не выдержала. Слёзы вырвались — беззвучно, как горечь. Щёки горели, руки дрожали.

— Я так устала, Крис... — прошептала она. — Я не понимаю, что происходит. Я путаюсь. Я теряю вещи, забываю, где была... Я... уже начинаю думать... а вдруг это всё я и есть? Всё это безумие?

Он не дал ей закончить.

Протянул руку, обнял. Так крепко, как только умел. Как будто мог своей рукой сдержать бурю.

— Если ты сходишь с ума — я сойду с ума с тобой, — сказал он. — Но ты не одна. Ты слышишь меня? Не одна.

Лив не могла ничего ответить, ком стоял в горле. Она стояла в его объятиях, как в щите, за которым хоть на минуту можно было укрыться. Девушка не знала, кто она сейчас. Не знала, где реальность, где граница. Но знала одно:

Крис верит. Он всё ещё верит.

А пока кто-то верит — ты не окончательно потерян.

***

Аудитория кружка писателей шумела, как ливень по крыше — гулкий, разрозненный, не сбитый в мелодию. Люди суетились, шуршали бумагами, обсуждали новое задание мистера Грейса, кто-то уже писал, кто-то спорил о структуре, кто-то только сидел и жевал ручку, глядя в никуда. Класс будто дышал нервами. Тревожный, разогретый энергией чужих мыслей, он жил своей жизнью, в которой Лив сейчас ощущала себя не просто лишней — призраком, зависшим на краю.

Она сидела у самой стены, рядом с окном, где тусклый свет едва касался ее плеча. Осень — серая, сырая — окрашивала всё вокруг в оттенки выцветшего фотоснимка. Листья на деревьях давно отцвели, как и она.

Лив выглядела... потёртой. Иначе не скажешь. Как страница, которую читали слишком много раз и забыли перелистнуть. Под глазами — густые фиолетовые тени, словно кто-то провёл кистью, запечатлев на коже бессонницу. Скулы резко проступили, как под тонким льдом — худоба, натянутая на кости. Светлая кожа стала почти прозрачной, волосы — растрёпанные, собраны в небрежный хвост, который она то и дело поправляла, словно хваталась за реальность.

Глаза... глаза потускнели. Карий с янтарью превратился в муть чайной заварки, оставшейся на дне чашки. Она казалась девочкой, втиснутой в чужую оболочку взрослой женщины, как будто кто-то ошибся — дал ей слишком тяжёлую роль.

Она листала тетрадь. Страницу за страницей. Механически, словно крутила барабан в рулетке, где на каждой клетке было одно и то же: пустота. Мысли не складывались в фразы. Они были, но не здесь. Как стая мух, забившихся в её голову — жужжащие, назойливые, бьющиеся в стеклянные стены рассудка, который, казалось, начал трескаться.

И тут — движение. Смеющийся голос. Слова, которые пронеслись над головами, как стрела.

— Лив!

Кейт. Живая, уверенная, как всегда. Оливия подняла глаза, ища взгляд подруги, но та, махнув Дженнет, направилась не к ней, а... в другую сторону.

В недоумении Лив чуть приподнялась, губы дрогнули от немого «что?». Она проследила за её движением и замерла. Кейт направлялась к другой девушке — блондинке. Спине, похожей на её собственную. У той был аккуратный свитер, безупречно уложенные волосы, уверенная осанка. Лив не знала её. Или...

Кейт хлопнула девушку по плечу — и та обернулась.

Мелисса.

Лив на секунду замерла. Сердце дало осечку — не от страха, от неожиданности. От того, насколько... по-другому выглядела Мелисса. Новая причёска. Светлые волосы. Мягкий блонд лёгкими волнами спадал на плечи. Более уверенная поза. Даже улыбка — не прежняя, растерянная, а открытая, живая.

И впервые за долгое время Лив почувствовала... тёплую гордость.

Она поднялась и подошла к девушкам.

— Привет, — тихо сказала она, улыбаясь.

Мелисса чуть смутилась, но в её глазах блеснула радость. Не наигранная. Не театральная. Настоящая, человеческая.

— Ты покрасила волосы?

— Хотела перемен, — сказала она, чуть разведя руками. — Сказала мастеру: «Сделай что-нибудь неожиданное». Вот и результат. Даже не ожидала, что стану такой... светлой.

— Тебе очень идёт, — ответила Лив, с тем самым теплом в голосе, которое бывает только у тех, кто действительно рад за другого. За то, что он растёт. Меняется. Освобождается от чего-то, что держало внутри.

— Да, очень красивый цвет, — поддержала Кейт, отзываясь с лёгким свистом в голосе. — Я даже немного завидую.

Они засмеялись, и Лив поймала себя на мысли, что впервые за долгое время чувствует... облегчение. Нет, не исчезновение тревоги — но что-то, что позволило ей хотя бы на несколько минут вернуться в реальность, где люди всё ещё могут меняться к лучшему. Где кто-то вроде Мелиссы, — застенчивой, забитой, тихой — может выйти из тени. Из скорлупы. И, возможно, Лив приложила руку к её изменениям.

Комната слегка притихла — мистер Грейс, как дирижёр без палочки, всего лишь одним движением головы навёл в аудитории порядок. Его взгляд скользнул по лицам студентов, задержался на Лив, и он тихо произнёс, не поднимая голоса:

— Оливия, подойди, пожалуйста.

Голос мягкий, почти вкрадчивый, но в нём что-то насторожило её сразу — не укор, не раздражение, но и не похвала. Что-то среднее. Что-то хрупкое, как лёд под ногами. Лив медленно отошла от девушек, чувствуя, как ноги будто налились свинцом. Казалось, с каждым шагом пространство растягивается — как во сне, когда не можешь добежать.

У стола Грейса пахло мятными леденцами. Он сидел, откинувшись в кресле, пальцы переплетены в замок, на губах вежливая полуулыбка, которая не касалась глаз. Его взгляд, как острое перо, прошивал её насквозь — не враждебно, но с настороженностью человека, который не понимает, что держит в руках.

— Я прочитал твою работу, — начал он, не разрывая зрительного контакта. — И, признаюсь, удивлён. Это совсем не похоже на то, что ты писала раньше.

У Лив внутри всё оборвалось. Её дыхание прервалось на вдохе.

— Это... плохо?

— Не скажу, что плохо, — он помедлил. — Но это не ты. В твоих текстах всегда была чёткая структура, аргументация, голос. А здесь... — он коснулся указательным пальцем уголка бумаги, — поток. Без направления. Без формы. Как будто ты писала во сне. Или не ты писала вовсе.

У Лив пересохло во рту. Мысли метались, как сорвавшиеся листья. Он продолжил, голос стал мягче:

— Я понимаю, что учёба забирает силы. Письмо — не ремесло, это вынос мозга, особенно в твоём темпе. Поэтому предлагаю тебе вариант. Отдохни. Выспись. И перепиши черновик. Два дня. Иначе... мне придётся отдать задание другому студенту.

Он протянул ей листы.

— Это твой шанс, Оливия. Не зарывай его.

Она медленно, почти машинально, вытянула руку. Бумага, дрожащая в пальцах, казалась ледяной. Лив с усилием выдавила:

— Я сделаю. Обязательно. Это важно для меня. Я не подведу.

Мистер Грейс кивнул, уже отводя взгляд, словно решил — разговор окончен.

Лив вернулась на своё место, села. Бумаги лежали перед ней. Она смотрела на них, но словно сквозь стекло. Никак не могла заставить себя прикоснуться. Только потом — медленно, как будто боясь ожога — она начала листать страницы. Её строки. Её стиль. Начало было знакомым, привычным, почти родным. Она помнила, как выстраивала фразы, как подбирала метафоры, как переписывала вводный абзац семь раз подряд.

Но потом... что-то изменилось.

Ритм. Интонация. Мысль.

Фразы становились сбивчивыми, странными, будто кто-то писал, имитируя её стиль, но терялся в нюансах. Лексика — не её. Образы — чужие. Там, где должен был быть анализ, начинались бессвязные абзацы, странные сравнения, повторения. Мысли становились навязчивыми, как заезженная пластинка. И чем дальше, тем пуще — смысл рассыпался, логика исчезала, как следы на снегу.

Лив медленно подняла глаза. Мир вокруг размывался. Воздух стал плотным, будто из него выкачали кислород.

Это была не её статья. Первые страницы — да. Но потом... это был чей-то текст, написанный будто под наркозом. И в том-то и ужас: в нём всё ещё оставались следы её почерка. Как будто кто-то подражал. Или, что страшнее, как будто это действительно была она — но в состоянии, которого не помнила.

Как?

Как это попало в её черновик?

Мысли застряли. Грудь сжалась. Она вдруг почувствовала себя... грязной. Не от пыли, не от пота — от прикосновения к чужому, что проникло в её вещь. В её работу. В её голову.

Лив сжала черновик так сильно, что бумага зашуршала, прогнулась, чуть не порвалась. Мир вокруг был прежним. А она — уже нет.

***

Комната встретила её тишиной. Но не той, что успокаивает. Нет — это была тишина, что замирает в воздухе, как перед криком. Остроконечная, сверлящая. Та, что дышит тебе в затылок.

Лив влетела внутрь, будто спасалась от чего-то невидимого. Захлопнула дверь, прижалась к ней спиной, и в первый миг не смогла двинуться. Как будто страх догнал её и теперь сдавливал грудную клетку изнутри.

Рюкзак упал на пол с глухим стуком. Лив, не раздеваясь, почти рухнула к столу. Пальцы не слушались, но она всё равно открыла ноутбук, вбила пароль, как солдат выполняет приказ в состоянии шока.

Экран ожил. Файл открылся. Тот самый. Final_draft_Grayes_OliviaBennet. Название было верным. И первые строки — её. Она сразу узнала их, с той странной физической болью узнавания, которая случается, когда читаешь собственную мысль на бумаге.

Но дальше.

Как будто сквозняк сорвал маску с текста.

Интонация поплыла. Мысли — не её. Они звучали почти правильно. Почти, как она. Но как будто сдвинуты на миллиметр в сторону. Как отражение в зеркале, которое вдруг моргнуло само по себе.

Она читала — и не узнавала. Она помнила, что писала. Помнила каждую логическую связку, каждый абзац, за который боролась с собой. Это был её текст. Её шанс. Её будущая работа. Её голос. Но тот, кто писал последние страницы, был чужим.

Или... был ей?

— Нет, — выдохнула она, и сама не поняла — это отрицание или мольба.

Она вскочила, смахнула со стола пустую чашку, не заметив, как та разбилась. Ринулась к рюкзаку — туда, где был блокнот. Бумага не врёт. Она живая, на ней нет автозамены, нет вирусов. Там — истина. Там была её рукопись.

Пальцы перелистывали страницы с лихорадочной скоростью, взгляд прыгал, выхватывая куски слов, абзацы, заголовки. Всё не то. Всё. Не. То.

И вот — она нашла его. Разворот, где была та самая структура. Те самые заметки, что она писала в кафе, сидя с Кейт. Помнила даже, как пролила тогда чай и вписала в уголке «тупая я». Всё на месте. Почерк её. И всё же — не её.

Буквы казались правильными. Но смысл — нет. Мысли — нет. Они текли иначе. Были... тусклее, мрачнее, как будто кто-то вплёл в них страх, которого там не было. Как будто кто-то писал от её имени, но не с её сердца.

Она села. Почти рухнула на пол. Колени ослабели, рот пересох. В голове — звенящая пустота. В животе — тревожный ком, словно камень. Дыхание сбилось, сердце гнало кровь в виски.

Рациональная половина боролась из последних сил. Она перебирала версии, как нормальный человек, загнанный в угол. Подмена? Кто-то получил доступ к компьютеру? Кто-то переписал страницу в блокноте? Сложно, но не невозможно. Она не параноик. Всегда верила в простое объяснение. Но чем больше она искала простоту — тем глубже погружалась в бездну.

Но блокнот не врал. Бумага не лжёт. Или лжёт?

— Я... — голос сорвался, затрещал в горле. — Я не схожу с ума...

Тишина в комнате словно усмехнулась. Как будто стены слушали — и не верили.

Лив обхватила себя за плечи. Плечи дрожали. В голове рождались мысли — опасные, как ножи. Что, если это она? Что, если эти ночи, когда она не спит — на самом деле пишет? Что, если все, что происходит, — это её собственная рука, мстящая разуму?

— Нет, — прошептала она, сильнее сжимая блокнот. — Нет.

Но внутри что-то треснуло.

Всё, что раньше держало её — дисциплина, логика, рациональность — рушилось под весом одного простого вопроса: а что, если это всё — я?

Потому что страшнее всего — не темнота за окном. А темнота внутри. И сейчас она распахивалась, расползаясь по ней. По её рукам. По её памяти.

И Лив замерла, сжимая в ладонях блокнот.

Потому что если всё это не объяснить...

Если она не вспомнит, где всё сломалось...

То, может быть, это уже случилось.

И никто — даже она сама — не заметил.

***

Дверь в комнату открылась со скрипом. Элизабет вошла с привычным движением — одна рука держит пакет с покупками, другой она нащупывает выключатель. Но лампа уже горела. И что-то... было не так.

Комната, как и всегда, была наполнена теплом мягкого света. Всё на своих местах — аккуратный плед, чашка с ручкой в виде совы, расставленные книги. Только Лив... Лив сидела на полу, будто её туда сбросили. Сгорбленная, как сломанный каркас. Спина дрожала едва заметно, но в этой дрожи было больше, чем в любом крике.

— Лив?.. — голос Элизабет прозвучал тише, чем она хотела. Сердце кольнуло. — Эй, всё в порядке?..

Она сразу опустила пакет на стол, шагнула ближе, осторожно, как будто приближалась к зверю, попавшему в капкан.

Лив не ответила. Только медленно повернула голову. Глаза... блеклые. Как потухшие окна в доме, который когда-то был полон жизни. Она сжимала в руках блокнот, как спасательный круг, только этот круг давно был пробит и уходил на дно. Листки дрожали вместе с её руками. А сама Лив смотрела в одну точку — туда, где между строчками был вырезан её собственный голос.

— Он... изменился, — прошептала она, с трудом выговаривая слова. — Я... я писала другое. Совсем другое. Я помню каждую фразу, Лиз. Я помню, как подбирала слова, как думала над интонацией. А теперь... — она выдохнула, и в этом выдохе было что-то мёртвое. — Теперь будто я никогда этого не писала. Как будто я... совсем не я.

Элизабет села рядом, не задавая вопросов. Только молча взяла блокнот. Листала. Читала. Она видела — аккуратный, лёгкий, немного угловатый почерк Лив. Те самые длинные хвостики у букв, чуть скошенные «а», нервные подчёркивания, характерные только ей. Всё казалось настоящим. Но сам текст...

Бред.

Лив была права. Это была не её мысль. Не её интонация. Не её голос.

— Лив, — прошептала Элизабет, держа блокнот, как свидетельство чего-то очень личного. — Я тебе верю.

Эти слова были тихими, но весили больше любого анализа.

— Если ты говоришь, что писала другое — значит, так и есть. Мы найдём, как и кто это сделал. Но ты не одна. Слышишь?

Лив вскинула взгляд. В нём — ещё трещины. Но в этих трещинах появилась тонкая ниточка. Та, что держит на краю.

— Я больше не знаю, что реально, — выдохнула она. — Всё путается. Стены... звуки... Я сплю и не помню, спала ли. Пишу — и не знаю, чьими словами. Ты понимаешь? Это как будто кто-то живёт во мне. Кто-то другой. И я... исчезаю.

Элизабет не ответила сразу. Только обняла подругу, крепко, всем телом. Так обнимают тех, кто тонет, даже если ты не умеешь плавать. Потому что главное — быть рядом.

— Тогда мы найдём тебя, — шепнула она. — Найдём, даже если ты заблудилась внутри самой себя.

И в этой комнате, где воздух был пропитан тревогой и кофе, где блокнот на полу выглядел как улика, Лив заплакала... не от страха. А оттого, что её всё ещё держат.

***

Библиотека затихала в вечернем полумраке, как если бы сама затаила дыхание. Запах бумаги, старого картона и влажной ткани книг стоял в воздухе, будто в нём растворилось время. Лив шла медленно, прижимая к себе блокнот. Мелисса попросила её помочь с текстом для мистера Грейса, и Лив, как ни странно, согласилась. Хотелось почувствовать себя нужной. Нормальной. Вернуться хоть к чему-то, что подчиняется логике — теме, структуре, смыслу.

Но шаги застыли. Замерли у края книжного стеллажа, где в тени меж рядов Лив услышала знакомые голоса. Кейт. Элизабет. Она хотела подойти к подругам, поздороваться, но остановилась услышав их разговор.

— ...всё выглядело, будто кто-то её преследует. Но на деле... это была она. Даже письма.

Слова упали ей в грудь, как лёд. Раскрошились в ребра.

«Это была она. Даже письма».

Лив стояла, вросшая в пол, не в силах дышать. Предательство не всегда громкое. Иногда оно приходит на цыпочках. Проникает сквозь кожу шёпотом. Не криком — тоном. Не обвинением — сомнением. Тонким. Едким. Как кислота.

Кейт. Элизабет. Её девочки. Её опора. Её вера. Они тоже теперь...?

Внутри нее все оборвалось. Элизабет вчера улыбалась ей, обнимала её, говорила, что верит ей, а сегодня обсуждает с Кейт её безумие. Но у Лив нет раздвоение личности, она здорова... или?..

Оливия стояла в проходе между стеллажей. Слишком бледная, слишком тонкая, как будто вырезанная из бумаги. Губы сжаты, глаза — стеклянные, полные паники и обиды.

— Я вам не чертов Билли Миллиган! — голос сорвался, пронзив тишину, как звон разбитого стекла. — Вы правда думаете, что это всё я?

Девушки обернулись на ее голос. Они замерли, пытаясь понять происходящее.

— Лив, нет! — вскрикнула Элизабет, но Оливия уже развернулась и бежала из библиотеки с такой скоростью, словно увидела монстра. — Это не про тебя!

Дождь обрушился на кампус тяжёлым, затяжным шорохом — не ливнем, а плачем. Мокрый холод, проникающий под кожу, вымывающий остатки тепла и уюта. Он стекал по волосам, прилипал к вискам, заливал глаза. Лив бежала. Босиком по острым мыслям, в насквозь промокших ботинках — от них, от себя, от звуков, которые не должна была услышать.

«Она сама. Даже письма.»

Слова Кейт врезались в неё, как нож, повернули и оставили внутри пустоту.

Сначала предательски сжало горло — в нём словно застрял крик. Потом ноги стали ватными, будто отказываясь бежать дальше. Сердце... сердце било не в ритме. Оно металось, как птица, запертая в клетке, и с каждой секундой понимание разрасталось внутри: даже они больше не верят.

Элизабет. Кейт.

Её подруги.

Те, с кем она делила не просто страх — воздух. Пространство. Историю.

И теперь — даже они. Даже они.

Она добежала до аллеи и споткнулась. Камень, ступенька, дерево — не важно. Тело рухнуло в мокрый, хлюпающий гравий с глухим стуком. Сумка полетела в сторону, как сброшенная оболочка. Из неё выпали мелочи: флешка, блокнот, учебник, ручка... и конверт.

Он упал белым пятном. Чистым, как соль на свежей ране.

Лив застыла. Мир стёрся. Остался только он. Один.

Конверт.

Она не шевелилась. Лежала, вжимаясь в землю, чувствуя, как сквозь джинсы и куртку проступает ледяная влага. И смотрела.

В голове — шум мыслей, не дающих связного объяснения.

«Это не может быть. Я не...»

Она медленно села. Дрожа. Пальцы выскальзывали из мокрой бумаги, но она открыла его.

"Учись любить меня. Я с тобой до конца."

Буквы были выведены с той самой мерзкой аккуратностью, от которой её начинало мутить. Они больше не пугали. Нет. Сейчас — это было хуже страха. Это был ответ. Реакция. Диалог.

И она узнала, где произнесла фразу, на которую теперь получила это жуткое письмо.

«Я ненавижу этого сталкера», — сказала она тогда. Со слезами. В комнате. В кругу друзей.

​​Как? Как он мог это услышать?

Она вспоминала. До мельчайших деталей. Это не было сказано в библиотеке, не на улице, не в кафе. Только у них в комнате. Между своими. Никого лишнего.

Пять человек. Пять близких. Пять родных.

Пять — и один сталкер?

Её дыхание сбилось. Боль прокатилась по груди, будто сломали рёбра. Влажная прядь прилипла ко лбу, но Лив даже не почувствовала. Перед глазами всплывали лица. Один за другим. Каждый из них был — частью её. Частью того, на что она опиралась, когда рушилось всё остальное. И теперь...

Если это кто-то из них — значит, нет никого. Нет ничего. Ни дома, ни защиты, ни света.

«Нет. Нет!»

Она вжалась в себя, обхватив плечи, будто собственные руки могли сдержать хаос внутри.

Это невозможно. Это не они. Они не могли. Они любят её...

Но мозг работал по-другому. Холодно. Рационально. И вывод был страшен: если сталкер слышал слова, произнесённые в комнате, значит, либо он внутри, либо слышал всё извне.

Камера? Жучок?

Холодный ужас приполз вдоль позвоночника. Как иглы. Как ледяной сквозняк внутри костей.

Или...

Она смотрела на письмо, а в груди тем временем раскручивалась спираль: А может — всё же она? Может, они правы? Может, всё вышло из-под контроля? Может, сознание раздвоилось, и она не помнит?

Что, если всё это — просто болезнь?

Что, если сталкер — это она?

Она зажмурилась. Пальцы сжались в кулаки, пока не заныли костяшки.

Нет.

Она помнит. Каждый шорох. Каждую дрожь в груди, когда видела тень в душевой. Каждую ноту ужаса в библиотеке. Это было. Это происходило. Это реально.

И всё же...

Сомнение вползает внутрь тише, чем страх. Оно не кричит. Оно шепчет. Оно растёт. Оно живёт. И его не выгнать.

Лив поднялась с земли медленно, как будто поднимала вместе с собой весь мир. С глазами, полными слёз, с ладонями, испачканными в грязи и отчаянии, и с письмом, которое дрожало в руках, как крик, не нашедший выхода.

Слова всё ещё пульсировали в голове.

"Учись любить меня."

Лив была совершенно разбита. Что делать? Кому доверять? Существует ли сталкер на самом деле или она сама себе пишет письма? Или кто-то из её друзей на самом деле ей не друг? Но зачем ему это?

У Лив не было ответа на эти вопросы, она уже совершенно ничего не понимала.

Она побрела вперёд — не домой. Не к друзьям. Не к Мелиссе о которой совершенно забыла.

Просто — прочь. Туда, где не нужно было отвечать на вопросы. Туда, где, может быть, она наконец сможет замолчать внутри себя.