Больной падонок
Яркий, беспощадный свет фар резал глаза, словно острые бритвы, выхватывая из кромешной тьмы узкую полоску шоссе. Мои руки, словно парализованные, мертвой хваткой вцепились в руль, а сердце колотилось, словно пойманная в силки птица, сотрясая мою истерзанную грудную клетку. Машина миссис Грин, эта старая, изношенная крепость, везла меня подальше, все дальше от проклятого дома, от кровавой сцены, от самого себя. В багажнике, под тяжелым, немым покрывалом, лежало тело, и его присутствие, словно свинцовый груз, давило на мою душу, не давая дышать. Каждое дерево, проносящееся мимо, казалось мне призраком, каждый шорох ветра – шепотом обвинения. Мой разум, словно потрескавшаяся ваза, был готов рассыпаться вдребезги под давлением галлюцинаций, которые теперь плясали перед моими глазами, яркие и отчетливые, как никогда прежде. Я видел лица своих жертв, их искаженные ужасом глаза, их безмолвные крики, и эти образы, словно раскаленные докрасна клейма, выжигали в моей душе новые, кровоточащие раны.
Я должен был признаться. Сбросить этот непосильный груз, этот кровавый плащ, что душил меня. Я свернул с шоссе, направляясь в сторону города, где, как я знал, находился полицейский участок. Мои руки дрожали, словно в лихорадке, а дыхание стало прерывистым и поверхностным. Голова гудела, словно улей, полный злобных пчел, и голос в моей голове, тот самый, зловещий голос, который давно стал моим постоянным спутником, шептал: "Ты дьявол. Ты убил их всех. Ты должен ответить за свои грехи."
Парковка у полицейского участка была почти пуста, лишь несколько машин, припаркованных под тусклыми фонарями, нарушали ночную тишину. Я оставил машину миссис Грин за углом, чтобы ее не сразу заметили, и, пошатываясь, как пьяный, направился к зданию. Дверь, тяжелая и массивная, казалась мне вратами в ад, но я, словно под гипнозом, шагнул внутрь.
Внутри царила атмосфера будничной, унылой работы. Тусклый свет, запах старого кофе и пыли, несколько полицейских, лениво перебирающих бумаги. Я подошел к стойке дежурного, и мои губы, пересохшие и потрескавшиеся, еле-еле выдавили из себя слова: "Я... я пришел сознаться. Я... убивал людей."
Полицейский, молодой, с добродушным, почти детским лицом, поднял на меня взгляд. Его глаза, сначала равнодушные, наполнились легким недоумением. "Что, простите, сэр?" – его голос был спокоен, почти насмешлив.
Я, словно прорвало плотину, начал рассказывать. О Майке, о миссис Грин, о крови, о галлюцинациях, о паранойе, о том, что я, этот обломок человечества, являюсь воплощением зла. Я говорил долго, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, мои слова были полны отчаяния и ужаса, но, как мне казалось, они были пронизаны жуткой, неопровержимой правдой. Я, словно изъеденный червями пророк, предвещал им гибель, не понимая, что мои слова для них – лишь пустой звук.
По мере того, как я говорил, выражение лица полицейского менялось. Сначала недоумение, затем легкое раздражение, а потом... потом он рассмеялся. Тихий, сдавленный смех, который постепенно перерос в громкий, заливистый хохот. К нему присоединились и другие офицеры, сидевшие за столами. Их смех, словно стая хищных птиц, кружился вокруг меня, выклевывая последние крохи моего достоинства.
"Слушайте, сэр, – сквозь смех проговорил молодой полицейский, вытирая слезы, выступившие на глазах, – мы понимаем, что вам, наверное, не по себе, но... о каких убийствах вы говорите? Никаких заявлений о пропаже людей нет. Никаких убийств не регистрировалось. Все живы. Майкл – ваш сосед, да? Он только что звонил, спрашивал, не видели ли мы вас. А миссис Грин... она сегодня утром принесла нам пирожки, такая славная женщина. Сказала, что у нее внук родился. Так что, как видите, ваши "жертвы" вполне себе живы и здоровы."
Мой мир, который и до этого висел на волоске, рухнул в одно мгновение. Я не мог поверить своим ушам. Живы? Все живы? Но я же... я же видел кровь! Я же чувствовал ее тепло на своих руках! Я же слышал их крики! Эти слова полицейских, словно удары молота, обрушились на мою голову, превращая меня в пыль.
"Вы... вы лжете!" – прохрипел я, мой голос был едва слышен. – "Я... я убивал! Я сам себя боялся! Я... я дьявол!"
Но полицейские лишь покачали головами, их лица снова приняли равнодушное выражение. "Сэр, – сказал дежурный, его голос был холоден и деловит, – вам, похоже, нужна помощь, но не наша. Мы не можем задержать вас за то, чего вы не совершали. Вам лучше обратиться к врачу. А теперь, будьте добры, отправляйтесь домой. И, пожалуйста, не тратьте наше время."
Они вывели меня из участка, словно бесполезную вещь, и я оказался на улице, под тусклым светом фонарей, один, абсолютно один, в этом мире, который, как оказалось, был куда более жесток, чем я думал. Моя паранойя на полицию, словно разъяренный зверь, теперь грызла меня изнутри, нашептывая, что они лгут, что они знают, что они просто издеваются надо мной, доводя до окончательного безумия. Они просто ждали, когда я сломаюсь, чтобы потом поймать меня с поличным.
Я брел по улицам, словно неприкаянный призрак, мой разум был в смятении. Почему они не поверили мне? Почему? Голос в моей голове, тот самый зловещий голос, теперь гремел, словно раскат грома: "Ты дьявол. Ты убил их всех. Они просто не готовы принять эту правду. Они слепы. Но ты... ты знаешь. Ты знаешь, кто ты. Ты – убийца."
Внезапно, я увидел ее машину. Машина миссис Грин. Она стояла там, где я ее оставил, припаркованная у обочины, безмолвная, словно немой свидетель моего безумия. Я подошел к ней, мои руки дрожали, и дернул за ручку багажника. Пусто. Абсолютно пусто. Никакого тела. Никаких следов крови. Лишь пыль и старый коврик. Мой мир, который и до этого был соткан из призраков, теперь окончательно рассыпался на части.
Я стоял посреди улицы, под холодным светом луны, и громко, дико, безумно смеялся. Смеялся над собой, над этим миром, над всем абсурдом своего существования. Я был убийцей, но никто не верил в мои преступления. Я был дьяволом, но меня принимали за сумасшедшего. Моя душа, словно разбитый колокол, звенела от ужаса, предвкушая грядущую тьму. И я знал, я точно знал, что это – только начало. Начало нового, еще более ужасного витка моего безумия, где реальность и галлюцинации слились в единый, неразрывный клубок, из которого мне уже никогда не выбраться. Моя жизнь, словно проклятая пьеса, продолжалась, и я, этот сломленный, истерзанный актер, был вынужден играть в ней главную роль до самого конца, до последней, смертельной ноты.