Фантом
Май 1999 года. 23-е число. Этот день, как и многие другие, застыл в безвоздушном пространстве моей комнаты, словно янтарная капля смолы, в которой навечно застыла муха времени. Девятнадцатый год нового, почти осязаемого, тысячелетия, которое, по слухам, должно было принести глобальные катаклизмы, но для меня оно было лишь еще одним бесцветным мазком на холсте моего беспросветного существования. Моя душа, словно древний, изъеденный червями пергамент, продолжала гнить, рассыпаясь на мельчайшие частицы, не оставляя и следа от того, кто я когда-то был. Горе, как вечно голодный зверь, грызло мои внутренности, и его зубы, казалось, становились все острее с каждым уходящим годом.
Мой разум, словно старая, изношенная пластинка, продолжал крутиться по одному и тому же кругу, воспроизводя мелодии отчаяния и невыносимой тоски. Каждый мой шаг, каждое движение были просчитаны, обдуманы, словно некий невидимый дирижер управлял моей марионеткой. Вот я, встав с кровати, обязан сделать ровно семнадцать шагов до окна, обязательно коснуться холодной рамы трижды, а затем, повернувшись на каблуке, пять раз провести рукой по стене. Эти навязчивые ритуалы, эти нелепые действия, словно спасательный круг, удерживали меня на плаву, не давая полностью погрузиться в пучину безумия, которое, как я знал, поджидало меня за каждым углом. Малейшее отклонение от заведенного порядка вызывало во мне такую панику, такое жгучее чувство вины, что казалось, будто мир вот-вот рухнет мне на голову.
И среди этой нескончаемой агонии, среди пыльных рукописей и призрачных воспоминаний, случился небольшой, но удивительный эпизод, который, как мне показалось, был способен пробить брешь в моей ледяной броне. Мой Мустин, тот черный кот, которого я приютил, чтобы заполнить зияющую пустоту, вдруг привел в дом гостью – грациозную, полосатую кошку с пронзительными зелеными глазами. И вскоре после этого, под моим старым, скрипучим диваном, где когда-то Мустин-первый находил себе убежище, появился целый выводок крошечных, пищащих комочков. Котята. Четыре живых, трепещущих существа, которые, словно маленькие боги, смотрели на меня своими еще не открывшимися глазами.
Я смотрел на них, этих невинных созданий, и впервые за долгие годы почувствовал что-то, отдаленно похожее на надежду. Я видел, как Мустин, мой второй Мустин, заботливо вылизывает свою партнершу, как он приносит ей мышей, как он, словно настоящий отец, охраняет свое потомство. Его жизнь, такая простая, такая естественная, казалась мне недостижимым идеалом. "Пусть хоть твоя судьба будет иной, мой маленький друг," – шептал я, и голос мой дрожал. – "Пусть тебя минует та боль, та беспросветная тьма, которая стала моим вечным уделом." Я отчаянно цеплялся за эту мысль, словно за тонкую нить, надеясь, что хоть одна жизнь, прикоснувшаяся к моей, не будет исковеркана моей проклятой сущностью. Мое сердце, словно разбитый механизм, стучало в унисон с их крошечными сердцами, но это было лишь мимолетное эхо чужой радости.
Галлюцинации, эти непрошеные гости моего сознания, стали еще ярче, еще навязчивее. Я видел их везде: призрачные силуэты, скользящие по углам комнаты, тени, танцующие на стенах, лица моих погибших близких, появляющиеся в зеркале, их глаза, полные невысказанного укора. Однажды, когда я сидел в кресле, погруженный в свою тоску, я отчетливо увидел на диване рядом с собой своих детей. Они были такими же, как на фотографиях – смеющиеся, полные жизни. Мой сын протянул ко мне руку, словно зовя поиграть, а дочь, с копной золотистых волос, улыбнулась мне своей беззубой улыбкой. Я хотел прикоснуться к ним, почувствовать тепло их маленьких ручек, но моя рука, словно сотканная из воздуха, проходила сквозь их призрачные фигуры. В этот момент мое сердце, словно свинцовый груз, рухнуло в бездну, и я задыхался от невыносимой, жгучей боли, осознавая, что это лишь фантом, порожденный моим истерзанным разумом. Я был пойман в ловушку между реальностью и безумием, где грань между ними стиралась с каждым днем.
Внешний мир, со всеми его бурями и штилями, по-прежнему был для меня лишь далеким, едва различимым шумом. Новости о войне в Косово, о бомбардировках Югославии, о бесчеловечной жестокости, творимой вдали, просачивались в мое сознание, но не вызывали ничего, кроме тупого подтверждения моей старой, извечной мысли: мир – это лишь арена для нескончаемого страдания, поле битвы, где человек человеку – волк. Я не испытывал ужаса, не чувствовал гнева. Лишь печальное осознание того, что человечество, эта горстка разумных существ, обречено вечно топтаться в кровавой грязи собственной глупости.
И я больше не верил в Бога. Эта вера, которая когда-то, в далеком детстве, давала мне хрупкое утешение, давно растаяла, словно дым. Я читал Библию, старую, потрепанную книгу, доставшуюся мне от "деда", и каждое слово, каждый стих казались мне злой насмешкой, ядовитым плющом, обвивающим мою истерзанную душу. "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его..." – эти слова, некогда звучавшие как торжественный гимн, теперь вызывали лишь горькую усмешку. Какой образ? Какое подобие? Разве это подобие – я, эта развалина, этот осколок человеческого духа, обгладанный горем и безумием? Разве это подобие – мир, утопающий в крови и слезах? "Бог есть любовь?" – тихо прошептал я, и Мустин, мой кот, поднял на меня свои янтарные глаза, словно понимая мои мысли. Нет, Бог – это либо жестокий шутник, либо его просто нет, ибо если бы он существовал, он никогда бы не допустил такой бесконечной, всепоглощающей боли. Моя душа, словно выжженная пустыня, не могла принять этих сладких, лживых слов.
В мою жизнь прокрались и новые персонажи, словно тени, мелькающие на краю сознания. Молодой человек, Джеймс, мой новый сосед, чей жизнерадостный смех, казалось, был способен разбить стекла, постоянно пытался заговорить со мной. "Как дела, сэр? Хороший денек, не так ли?" – его слова, полные беззаботности, были для меня как удары молотом по больной голове. Я лишь кивал, или бормотал что-то невразумительное, отворачиваясь. Я знал, что он смотрит на меня, как на диковинного зверя, и его любопытство, его наивная доброта, лишь раздражали меня до дрожи. Мне казалось, что он, словно маленький ребенок, не понимает всей глубины той бездны, в которой я пребывал.
А еще была миссис Брэдли, пожилая женщина из службы по контролю за животными. Мои коты, а теперь их стало целых шесть – Мустин, его подруга и четверо котят, – были для нее головной болью. "Мистер Смит, мы получаем жалобы от соседей. Ваши животные... они размножаются. Вам следует их стерилизовать, или... или мы будем вынуждены принять меры." Ее слова, строгие и деловитые, вызывали во мне не гнев, а лишь усталость. Какие меры? Что они могут сделать с человеком, который уже давно пересек все мыслимые границы страха и отчаяния? Я лишь смотрел на нее своим пустым взглядом, и она, словно почувствовав какую-то невидимую, отталкивающую ауру, поспешно ретировалась, оставив меня наедине с моими демонами.
Я сидел у окна, наблюдая, как на улице играют дети, их звонкие голоса, полные беззаботной радости, были для меня лишь фоновым шумом, усиливающим мою боль. Мои котята, эти маленькие, трепещущие комочки жизни, прыгали и играли у моих ног. Я надеялся. Отчаянно, наивно, нелепо надеялся, что их судьба будет иной, что они найдут свое место под солнцем, не зная той адской боли, которая навсегда поселилась в моем сердце. Моя жизнь, подобно увядшему цветку, медленно клонилась к закату, и я, охваченный вечной тоской, лишь ждал своего неизбежного конца, который, как мне казалось, был единственным выходом из этого проклятого лабиринта бесконечных страданий. 1999 год. Еще один год, еще одно мучение, еще один шаг к той бездне, которая ждала меня с распростертыми объятиями.