Агония перерождения
Тихий, удушающий шепот старого проигрывателя, словно еле слышный пульс давно усопшего мира, просачивался сквозь потрескавшиеся стены моей души, не принося ни утешения, ни забвения. 1980 год, его серое, безрадостное полотно, было расписано густыми мазками безнадежности и вечной, разъедающей тоски. Мое существование, подобно сломанным часам, замерло, отсчитывая лишь бесконечные минуты отчаяния, где каждый вздох был пронизан невыносимой болью. Я был живым памятником собственной трагедии, о котором мир, небрежно перелистнувший страницу, давно забыл.
Мустина не было. Того, первого Мустина. Но в одном из приютов, где тени скорби танцевали в тусклом свете, я нашел его – крошечный черный комок шерсти, с такими же янтарными глазами, как у моего покойного спутника. Я назвал его Мустином. Это было не воскрешение, нет, а скорее отчаянная попытка зацепиться за призрак прошлого, за тот единственный свет, что когда-то пробивался сквозь мою беспросветную тьму. Этот новый Мустин, с его наивным, доверчивым взглядом, был лишь бледной тенью, не способной заменить оригинал. Он был моим молчаливым укором, напоминанием о том, что даже самое чистое подобие не способно заглушить ревущую пустоту в сердце.
И я попытался. О, как отчаянно я пытался! Вцепившись в обрывки иллюзий, я нашел ее – женщину, чей смех казался мимолетной мелодией в моей какофонии горя. Ее имя было Эвелин. Я женился на ней, словно слепой, бредущий в ночи, схватился за протянутую руку, надеясь, что она вытащит меня из трясины, вернув мне мое "Я", то давно потерянное, растерзанное "Я", которое, как я тогда наивно полагал, еще можно было склеить по кусочкам. Наши дни были сотканы из хрупких моментов тишины, из фальшивых улыбок, из призрачной надежды, что вот-вот, еще немного, и все встанет на свои места. Но каждый раз, когда я смотрел в ее глаза, полные беспокойства и едва скрытой печали, я понимал: это тщетно. Моя душа была прочно замурована в саркофаге депрессии, и ни одна живая душа, ни одна искренняя попытка не могла ее оттуда вызволить. Я был мертвым грузом, тянущим ее на дно.
*
Я помню ее глаза. Моей первой жены. Они были цвета летнего неба, ясные, полные смеха и какой-то неземной, почти детской, веры в добро. И вот однажды, за несколько дней до аварии, она пришла ко мне, ее лицо было бледным, как полотно, а в глазах стояли слезы. Я тогда, как всегда, был погружен в свои мрачные мысли, запертый в четырех стенах своего сознания, где каждый шорох казался угрозой, а каждый человек – потенциальным врагом. Она села рядом, положила свою нежную руку на мою, холодную и безжизненную.
"Что с тобой, дорогой?" – прошептала она, ее голос был полон нежности, но в нем уже звучала та же безысходность, что и в моем сердце. – "Ты так изменился. Ты стал... чужим. Я больше не узнаю своего мужа. Твои глаза... они пусты. В них нет ни страха, ни радости, только бездонная, ледяная пропасть."
Я поднял на нее взгляд. Что я мог сказать? Как объяснить ей, что мой разум – это сломанный компас, вечно указывающий на полюс отчаяния? Как сказать, что каждый вдох – это борьба, а каждая минута – пытка? Я молчал, уставившись в пустоту. Она вздохнула, ее плечи опустились.
"Я знаю, тебе больно," – продолжила она, и в ее голосе появилась стальная нотка, которой я никогда прежде не слышал. – "Но ты не один. У тебя есть я. У тебя есть дети. Мы любим тебя. Пожалуйста, не отворачивайся от нас. Не отталкивай."
Я тогда лишь пожал плечами, этот бессмысленный жест, который, казалось, я отточил до совершенства. Мое сердце, словно камень, было глухо к ее мольбам. Мне казалось, что она не понимает. Никто не понимает. Никто не может понять той глубины бездны, в которую я погрузился. Я видел в ней лишь еще одну часть того мира, который, как мне казалось, хотел меня уничтожить.
На следующий день она забрала детей и уехала к своей матери, чтобы "дать мне время подумать". Я помню, как они махали мне из окна машины, их лица были полны грусти и надежды. Я тогда даже не помахал им в ответ. Моя душа, словно покрытая толстой коркой льда, не могла проявить ни единой эмоции. Я просто смотрел, как машина удаляется, унося с собой единственные живые огоньки из моего мира. А через три дня пришла новость об аварии. Несчастный случай. Удар по встречной полосе. Никого не спасли.
Я не плакал. Мои слезы, казалось, давно уже выгорели дотла. Я лишь чувствовал, как что-то внутри меня, словно хрупкий сосуд, разлетелось вдребезги, оставив после себя лишь едкий запах пепла. Вот тогда-то и пришла настоящая пустота. Не та, что была порождена страхом, а та, что родилась из абсолютного, беспросветного горя. И с тех пор я так и не смог собрать себя по кускам. Мое "Я" было потеряно безвозвратно, раздавлено под колесами той проклятой судьбы.
*
Новый Мустин, маленький, черный и доверчивый, был моим единственным собеседником. Он мурлыкал у меня на коленях, его теплый вес был единственным осязаемым напоминанием о том, что я еще существую. Эвелин, моя вторая жена, пыталась достучаться до меня, словно до глухой стены, но ее слова, полные сочувствия и желания помочь, отскакивали, не достигая цели. Она готовила, убирала, пыталась говорить со мной, но я был глух и нем, потерянный в лабиринтах собственного разума. Она была как нежная, хрупкая бабочка, пытающаяся оживить каменное изваяние.
Иногда я, ведомый каким-то внутренним демоном, начинал блуждать по ночному городу, словно тень, отбрасываемая луной. Паранойя, словно старый, верный пес, вновь возвращалась ко мне, нашептывая о слежке, о заговорах, о невидимых врагах. Я видел *их* в каждом прохожем, в каждом мерцающем окне, в каждом звуке. И иногда, когда внутренний голос становился невыносимым, когда мир вокруг казался слишком ярким, слишком шумным, я... делал вещи. Необдуманные, импульсивные, ужасные.
Я помню того молодого человека, идущего по улице, с ярко-красным шарфом, намотанным на шею. Его смех, звонкий и беззаботный, пронзил меня, словно кинжал. Как он смеет быть таким счастливым? Как он смеет жить, когда мой мир лежит в руинах? В тот момент, когда эта мысль, словно огненный шар, вспыхнула в моей голове, что-то в моей душе оборвалось. Я последовал за ним, тенью скользя в тусклом свете уличных фонарей. Я не помню лица, не помню его криков. Лишь ощущение чего-то мягкого под руками, а затем – тишина. Глубокая, обволакивающая тишина, которая, на несколько секунд, принесла облегчение. А затем – снова она. Боль. Отчаяние. И осознание того, что я не просто сломлен, я сломан безвозвратно, превратившись в орудие чудовищной, бессмысленной жестокости. Мое сердце, словно проржавевший механизм, лишь усиливало этот ужас.
Новости из внешнего мира, словно далекий гром, доносились до меня лишь отголосками. Зимние Олимпийские игры в Лейк-Плэсиде, бойкот Московской Олимпиады, победа Рональда Рейгана на выборах – все это было лишь фоном, не более чем декорациями для моей личной драмы. Я не чувствовал ни радости, ни гнева, ни даже простого интереса. Все было выжжено дотла, превращено в пепел моим горем.
Суицидальные мысли, словно назойливые мухи, постоянно вились вокруг моей головы. Они шептали о покое, о конце мучений, о том, что это единственный выход из этого безвыходного лабиринта. Я смотрел на окно, на лезвие бритвы, на старые, ржавые пистолеты "деда", хранившиеся в пыльном ящике. Смерть казалась спасением, желанной гаванью после бури. Но каждый раз, когда я подходил к черте, что-то меня останавливало. Возможно, это была трусость. Возможно, это было остаточное чувство вины. Или, возможно, это был Мустин, маленький черный кот, который, словно привязанный невидимой нитью, всегда оказывался рядом, его мягкое мурлыканье, как далекий голос совести, останавливал мою руку.
Мои дни, серые и однообразные, тянулись бесконечной вереницей. Эвелин ушла. Я видел, как она медленно угасала рядом со мной, как ее глаза теряли свой блеск, как ее улыбка становилась все более натянутой. Однажды утром я проснулся, а ее рядом не было. На подушке лежала записка: "Я больше так не могу. Прости." Я не чувствовал ничего. Ни злости, ни обиды, ни даже печали. Лишь подтверждение того, что я – разрушитель, что все, к чему я прикасаюсь, обречено на гибель. Я был черной дырой, поглощающей все вокруг.
Я сидел в своей замусоренной комнате, слушая старые пластинки, которые, словно старые раны, кровоточили мне музыкой моего "деда". Мустин лежал у моих ног, единственный свидетель моего медленного, мучительного распада. Я был один. Абсолютно один. В этом 1980 году, который должен был стать новой страницей, я лишь нашел подтверждение тому, что моя книга давно дописана, а эпилог – это бесконечное, удушающее отчаяние. Моя жизнь, подобно разбитому корыту, медленно погружалась в бездну, и никто, ничто не могло ее спасти. Я был на дне, и, как ни странно, это было мое единственное пристанище.