На берегу отчаяния
Воскрешение – слово, лишенное всякого смысла, когда ты никогда и не умирал по-настоящему. Ты просто переходишь из одной камеры пыток в другую, меняя декорации, но сохраняя ту же, до зубовного скрежета знакомую, боль. Я не воскрес. Я просто переродился в этом же, неумолимо вращающемся, колесе страданий, выброшенный на берег нового времени – 1980 года, года, который для меня был лишь еще одним гвоздем в крышке моего собственного, давно сколоченного гроба.
Серое, безликое утро за окном, словно выцветшая фотография, обещало лишь новый виток удушающего однообразия. Холодный, металлический свет просачивался сквозь жалюзи, заливая мою маленькую, замусоренную квартиру, где каждая вещь казалась пропитанной затхлым запахом прошлого и неистребимой пыли. Мустина не было. Его теплая, бархатная шерсть, его пронзительный, всепонимающий взгляд – все это кануло в Лету вместе с тем, старым, безумным миром 1929 года. Сейчас лишь безмолвная пустота, словно бездонный колодец, зияла на его месте, отравляя каждый мой вздох. Мне казалось, что его отсутствие, подобно занозе, прочно засело в моем сердце, вызывая постоянную, ноющую боль.
Мое прежнее я, тот сумасшедший писатель, терзаемый паранойей и страхом, теперь был для меня лишь дедом. Да, дедом. Я нашел его старые пластинки, потертые, с глубокими царапинами, словно шрамами на теле забытых воспоминаний. Музыка, доносящаяся из хрипящего проигрывателя, была призраком давно ушедшей эпохи: джаз, блюз, меланхоличные мелодии, казавшиеся вырванными из самого сердца скорби. Я слушал их часами, погружаясь в этот звуковой лабиринт, где каждый аккорд, каждый стон саксофона отдавал горечью и невыносимой тоской. Это была его музыка, музыка моего "деда", и сквозь эти звуки я чувствовал его безумие, его отчаяние, его панический страх перед миром. И осознавал, что тот страх был куда легче, чем моя нынешняя, тяжелая, как свинцовый груз, депрессия.
Тревога и страх, некогда бившие ключом, превратились в тупое, ноющее отчаяние, в бездонную, разъедающую боль, которая, словно ржавчина, просачивалась в каждую клеточку моего существа. Я уже не боялся *их*, невидимых преследователей, заговоров. Теперь меня поглощала абсолютная пустота, словно выжженная земля, оставшаяся после огненного шторма.
У меня была семья. Звучит как издевательство, не правда ли? Жена, дети. Они были яркими, живыми вспышками в моем мрачном мире, крошечными, хрупкими светильниками в моей вечной тьме. Я, этот обломок человечества, этот осколок разбитого зеркала, сумел создать что-то живое, что-то, что дышало, смеялось, плакало, что-то, что, казалось, могло меня спасти. Но судьба, эта злобная, безжалостная пряха, оборвала эти нити одним махом. Автомобильная авария. Тусклое, будничное объявление в газете, словно пустяк, словно мимолетный эпизод, не стоящий даже сожаления. Они погибли. Все. В один момент, в один ужасный, роковой миг.
Боль, обрушившаяся на меня после их смерти, была острее тысячи бритв, пронзающих плоть, но она была иная, чем прежние страхи. Это была не паника, не безумный ужас, а глубокое, всепоглощающее горе, которое выжгло во мне все остатки прежней, пусть и искаженной, личности. Я стал оболочкой, ходячим призраком, чья душа, казалось, была изъедена червями отчаяния.
Мой разум, который когда-то был бурлящим котлом безумных идей, теперь был подобен заброшенному болоту – тихому, затхлому, полному гниющих мыслей. Я сидел в своей пыльной гостиной, обветшавшие обои которой словно шептали мне истории о минувших днях, и смотрел в никуда. Мои руки, когда-то трепетавшие от нервного напряжения, теперь лежали на коленях, бессильные и безразличные. В телевизоре, который я редко включал, мелькали кадры из Афганистана, новости о гонке вооружений, о холодной войне, словно дамоклов меч висевшей над головой всего человечества. Но все это, эти глобальные угрозы, которые когда-то приводили меня в исступление, теперь были для меня лишь фоновым шумом, еле слышным шепотом на фоне моей собственной, личной катастрофы. Я был погружен в пучину собственного горя, и внешний мир, со всеми его бедами, казался мне несущественным.
Я иногда доставал старые фотографии – пожелтевшие, потрепанные временем. Вот она, моя жена, ее улыбка была таким же хрупким цветком, каким и была ее жизнь. Вот они, мои дети, их смеющиеся лица, полные беззаботности и надежды, которые так жестоко обманулись. Глядя на эти снимки, я чувствовал, как мое сердце, этот окаменевший орган, сжимается, словно тисками. Слезы, давно уже иссохшие, вновь подступали к глазам, но не текли, лишь обжигали изнутри. Я был, словно сухой колодец, неспособный дать влагу, но полный горького, отравленного осадка.
Почему они? Почему не я? Этот вопрос, словно раскаленный докрасна уголь, постоянно тлел в моей душе. Моя жизнь, такая бессмысленная, такая никчемная, почему она продолжилась, в то время как их, полные потенциала, оборвались? Эта несправедливость, этот абсурд бытия, давили на меня со всей невыносимой тяжестью, превращая каждый мой день в нескончаемую пытку. Мое нутро, словно вывернутое наизнанку, не могло принять этого.
Я бродил по улицам города, словно неприкаянный дух, наблюдая за людьми, за их суетой, за их безмятежными лицами. Они, эти счастливые, ничего не подозревающие люди, казались мне куклами, не понимающими, что их мир – всего лишь декорация, что за каждым углом их ждет такая же, или даже худшая, трагедия. Я чувствовал себя чужим среди них, словно инопланетянин, заброшенный на враждебную планету. Мой взгляд, потухший и безразличный, скользил по вывескам, по яркой рекламе, по лицам, не задерживаясь ни на чем. Все было одинаково серым, одинаково бессмысленным.
Возвращаясь домой, я вновь включал проигрыватель. Дребезжащий голос старых пластинок, словно шепот из могилы, заполнял комнату. Это был голос моего "деда", голос моей прошлой инкарнации, который предостерегал меня, не зная, что я уже давно прошел точку невозврата. Он боялся будущего, боялся хаоса, но я, переживший хаос в его самом страшном проявлении – личную потерю, – теперь уже ничего не боялся. Я был пустым сосудом, наполненным лишь эхом боли и беспросветного отчаяния. Мое сердце, когда-то бушевавшее от страха, теперь было холодным камнем, неспособным ни чувствовать, ни желать. Я был живым мертвецом, обреченным вечно слушать старые пластинки и оплакивать то, что было потеряно безвозвратно.