1.Пепел прошлого
Я был мёртв..
Эта мысль ударила по сознанию, словно последний, гулкий стук сердца, отдавшийся эхом по пустоте внутри. Не как крик, а как сухой щелчок. Последняя вибрация жизни.
Я чувствовал, как холод медленно заполнял сосуды, вытесняя остатки тепла.
Как воздух становился липким, будто вязкое болото, отказываясь наполнять лёгкие.
Боль больше не имела власти — она осталась за гранью, превратившись в пустоту.
Сердце замерло.
А потом — свет.
Не умиротворяющий, не обещающий покой, не тот, о котором говорят умирающие.
А вспышка. Резкая. Слепящая. Грубая, как удар по лицу.
Будто кто-то вырвал меня из тишины смерти и грубо бросил обратно в мир, который я уже покинул.
Форт Костинского.
— «Если меня проносит по местам... которые были мне дороги... тогда вышла ошибка...» — глухо прозвучал мой голос в голове. Тихо, как гул в пустом черепе.
Место, где милосердие — слабость.
Где жизнь ценится дешевле, чем нож в спину.
Где улицы разговаривают на языке крови и грязи.
Я не хотел возвращаться.
Не хотел снова вдыхать этот гнилой воздух — смесь гари, человеческого пота, тухлятины и чего-то... трупного.
Не хотел слышать эти злобные, жующие гортани, что пускали вонючие крики в пьяном угаре.
Но я здесь.
Я жив.
Я не труп на носилках. Не герой в гробу. Не потерянный солдат в поле.
Я лежал на мостовой.
Холодный камень вдавливался в спину.
Голые, неровные булыжники, вбитые в землю как попало, как чьи-то выбитые зубы, торчащие из гнилого рта.
Сырость просачивалась сквозь ткань, прилипала к коже, оставляя после себя дрожь и неприятное жжение.
Всё вокруг казалось гнилым. Мокрым. Пропитанным смертью.
Запахи — остались теми же.
Тухлая еда, заплесневелые стены, дым костров, в которых жгли не только древесину...
Может, и не только мясо.
Вонь мха и мокрых тряпок пронзала ноздри, забираясь глубоко внутрь.
Я вернулся.
Но почему?
— Он мёртв?.. — донёсся голос, глухой, будто пробивался сквозь вату.
— Глаза открыты... — отозвался второй, с ленивой настороженностью, где-то ближе, почти у самого уха.
— Чёрт... если жив, значит, вещей не взять...
Слова плавали, дрожали в воздухе, словно их произносили не люди, а тени. Голоса, наполненные не тревогой, не заботой, а мерзким, холодным равнодушием.
Они не спрашивали, кто я, не вызывали помощи, не тревожились за моё дыхание. Нет.
Они рассматривали моё тело как находку. Как заброшенный мешок, который можно обыскать. Как кусок мяса, из которого можно что-то выжать.
Им было всё равно — дышу ли я или умираю прямо у них под ногами.
Им важно было другое: можно ли что-то утащить, пока не стянулось стража, пока я ещё не очнулся. Или, хуже того, очнулся слишком поздно.
— «Если я не пошевелюсь... они решат, что я — просто очередной труп...» — Мозг, словно вынырнув из вязкого сна, сжал мысль, как спасательный круг.
— «Если дышу — начнут спрашивать. Если нет — ограбят. Или... хуже.»
Ноги не слушались. Лёгкие будто были налиты свинцом. Воздух, заполнявший грудь, был влажным, тягучим, как гниль из старых подвалов.
Голова кружилась как во время тошноты. Сердце билось прерывисто, словно пыталось вспомнить, как это — жить.
Я глубоко вдохнул — и тут же пожалел об этом.
Огрубевшие лёгкие, не знавшие дыхания последние дни... или часы?... рванулись, как будто я вдохнул кипяток. Жжение разошлось по горлу, наполнив череп звоном.
Но я вдохнул. Это было главное.
— «Спокойно. Всё в порядке. Просто встань. Покажи, что ты не труп...»
Но тело... тело не верило. Оно было будто чужим. Вялым. Разрушенным. Словно я лежал в нём, как заключённый в тюремной оболочке, где мышцы отказываются подчиняться приказам.
Лишь сердце — оно билось с пугающей силой, с такой мощной волной, будто пыталось отбить марш возвращения.
— «Рука... моя рука... на месте ли она?..» – Паника подступила не внезапно — она встала за спиной, как старая знакомая, тенью.
Я помнил. Помнил слишком отчётливо.
Как тот монстр разинул пасть, размером с половину моего тела. Как челюсти сомкнулись, как зубы, огромные, как каменные клинки, рвали мою плоть, раздробили кости в щепки.
Как я кричал не желая горла.
Как оторванная конечность пульсировала фантомной болью, даже когда от неё остался только клочок окровавленного рукава.
Я видел, как она лежала в стороне. Бесполезная как грязь, обречённая на разложение..
Я помнил свою смерть.
Но я шевельнулся.
Я почувствовал тяжесть конечности. Почувствовал дрожь. Пальцы — они были на месте. Все целые и невредимые, как у младенца.
Поднимая руку перед собой — с усилием, сквозь гул в ушах, сквозь подступающую дурноту, лишь увидел как пальцы дрожали, словно листья на ветру, но двигались.
Без застоявшихся шрамов. Без повреждений и ссадин..
Я сжал их.
И вспышка боли пронзила ладонь — яркая, как нож. Фантомная. Слишком настоящая и отторгала мысли о сне..
Я невольно зашипел сквозь зубы, сквозь боль и покалывание в каждой фаланге, эта рука была... вернувшейся, настоящая.
Это была она.
Моя рука.
— «Я не труп. Я... жив. Но как?..» — моргая и пытаясь собрать мысли, как будто выдернутые из глубокой темноты, обрывки сознания хотели снова сложиться в цельную картину. Всё вокруг казалось до боли знакомым, будто вырванным из прошлого, но всё же нереальным, как сон, который забывается ещё до того, как проснёшься, тем не менее это был не он.
Над головой — те же дома: покосившиеся, тесно прижатые друг к другу, с черепичными крышами, покрытыми пеплом и копотью. Облупленные стены были исписаны пятнами плесени и закопчены временем, словно сами века жгли их огнём. С балконов свисали обрывки ткани, а под окнами копошились люди — грязные, озлобленные, спешащие жить, пока жизнь сама их не догнала.
Звуки... Они были такими же, как прежде. Не сны, не призраки — настоящие. Надрывные выкрики торговцев, предлагавших тухлую рыбу, засохший хлеб и ржавое оружие. Женский визг, полные ужаса и ярости вопли, хлёсткие удары плетей, срывающиеся на спины рабов, чьё дыхание уже не отличалось от стона. Это был Форт Костинского. Я узнал его не глазами, а нутром, сердцем, памятью... В лучшие его годы — в его так называемую «золотую эпоху».
— «А я... живой...» — выдохнул я мысленно, сам не веря, что могу вновь быть частью этого мира.
Мои губы дёрнулись, складываясь в нервную, кривую усмешку. Это было неправильно. Это не должно было быть. Но было. Я жил. И пусть судьба выбросила меня сюда, в самое дно, в мрачное, гнилое сердце забытых улиц, — я был жив. А значит... ещё не всё потеряно. Ещё можно что-то успеть. Плевать, что я не знаю, в каком я времени. Плевать, что снова оказался на задворках мира. Главное — я дышу. Главное — я здесь.
Толпа, что собралась вокруг, редела. Стоило мне шевельнуться — лишь чуть, еле заметно — и разочарованные зеваки, надеявшиеся на лёгкую наживу, начали расходиться. Им не был интересен живой — им нужен был мёртвый, с которого можно было бы снять сапоги, отрезать палец с кольцом или обчистить карманы. Но я не дал им ни одного шанса.
Остались лишь самые терпеливые. Они не спешили. Они выжидали, словно стервятники, готовые наброситься, если почувствуют слабость. В их глазах не было страха — лишь холодная, тупая решимость: добить, если получится. И я знал, что эти шакалы ударят, если увидят, что я снова опущусь.
— «Уходите... здесь не на что смотреть... Просто труп вернулся из другого мира...» — подумал я с иронией, а внутри будто заиграл жар — отчаянная, первобытная злость. Я не был готов умереть снова.
Я медленно начал подниматься. Каждый вдох давался тяжело, но уже не от слабости — от необъяснимой плотности воздуха, как будто сам мир давил на грудь. Дрожь понемногу оставляла конечности. Мышцы отзывались с неожиданной лёгкостью — я не чувствовал в них ни скованности, ни боли. Тело двигалось свободно, как давно забытая песня, которую ты неожиданно вспомнил.
Ноги... сильные, устойчивые. Я встал на землю — твёрдо, с уверенностью. Каждый камень под подошвами отзывался реальностью. Это не был сон. Это не было воспоминание. Я был здесь, в теле, которое вновь стало молодым.
Пальцы скользнули по лицу. Гладкая кожа. Ни шрамов, ни вмятин, ни ссадин, словно вся боль прошлого существовала лишь в памяти, но не в плоти. Я был... целым.
Молодым.
— «Сколько мне лет?.. Четырнадцать? Пятнадцать?» — мысль пришла внезапно, будто вынырнула из тумана. Лёгкая паника — как будто я что-то важное забыл, но одновременно — надежда. Сердце билось — быстро, яростно. Это не был страх. Это была жажда. Жажда жизни. Жажда смысла от происходящего..
— «Но зачем?.. И... как?..» — Эти вопросы нависли надо мной, как пыльный потолок в старом подвале — гнетущие, тёмные, и пока недоступные для ответов. Позже. Сейчас — позже. Сейчас я мог только радоваться. Радоваться тому, что жив, что дыхание — моё, сердце — бьётся, тело — подчиняется. Я снова в этом мире. Молодой. Целый. И с тем багажом, что не каждому дано накопить даже к старости. С опытом, что закалялся в крови и огне. Разве это плохо?.. Нет. Это подарок.
— «Сколько же я смогу сделать... имея те же навыки, что заполучил за десять лет?» — Мысль засверкала, как лезвие меча под солнцем. И, будто в ответ, мне выпала возможность это проверить прямо сейчас.
— Слышь, пацан, — голос хриплый, шероховатый, будто песком по глотке провели. В нём сквозила насмешка, но под ней — осторожность. Я медленно обернулся. Не потому что боялся — я просто не торопился. В таких ситуациях спешка пахнет кровью.
Передо мной стоял мужчина. Худой, словно годами питался лишь крысами и страхом. Впалые щёки , глаза утопали в орбитах, взгляд был мутным, но подёрнутым звериной решимостью. В руке — кривой, ржавый нож, изогнутый так, будто им уже не раз ковыряли в чём-то, чего не стоило касаться.
Он был уродлив. Не просто физически — вся его суть вызывала отвращение. Горб вздымался выше головы, как кривая башня, которую грех не снёс до основания. Одежда — обноски, тлеющие на ветру, пропитанные потом, грязью и... чем-то ещё. Он вонял. Не только телом — жизнью.
— Что-то ты неважно выглядишь, — прошипел он, облизывая губы, потрескавшиеся, как высохшее дно канавы. Его нож дрожал у меня перед глазами, но в этом дрожании не было силы — только желание выжить за чужой счёт.
— Тебя обокрасть уже успели, али как? — Его улыбка — кривая, как и всё в нём. Рот перекошен, зубы напоминали гнилые гвозди, вбиваемые в древесину. Этот человек был олицетворением той части Форта Костинского, которая никогда не умирала — гниющей, хищной, вонючей. Но он был не врагом. Он был... проверкой.
— «Его жизнь должна была убить ещё до меня...» — пронеслось в голове, как гром среди тишины.
Он склонил голову набок, прищурился, будто пытаясь разглядеть во мне что-то. Может, страх. Может, слабость. Но он не нашёл ни того, ни другого. Я был спокоен. До предела.
— Что, язык проглотил? — почти взвизгнул он, делая полшага вперёд.
И я двинулся. Медленно, плавно, но с уверенностью, словно не забыл, как драться. Нет. Я помнил. Слишком хорошо. Я знал таких, как он. Жил среди них. Учился у них. Иногда убивал их. Но тогда — я был другим. Тогда — я был слаб.
А теперь...
Теперь я видел его насквозь, как сквозь мутное стекло. Его дыхание — неровное, левый глаз дёргается, он перенапрягает плечо, держа нож — значит, будет бить справа, режущим, не колющим. Всё это — простое уравнение. Я уже знал ответ.
Я отступил на шаг, принимая стойку. Кулаки — на уровне лица, локти — прижаты, корпус — сдвинут в сторону, чтобы минимизировать площадь удара. Даже без меча, без брони — я был оружием. Я был бойцом, рожденным не выживать, а побеждать.. по крайней мере именно так я себя сейчас чувствовал.
Он этого ещё не знал. Но скоро поймёт.
Мужчина напрягся. Едва заметно — лишь чуть дрогнули плечи, и напряжение, словно морозный ветер, пронеслось по его телу. Но я увидел. Я чувствовал такие вещи спиной, затылком, нутром. Он колебался. Почувствовал... что-то. Безысходность? Или, может, проблеск жалости? Да плевать. Это не имело значения.
— «Его ошибка...» — Отметил я про себя, чуть сильнее упираясь пятками в землю. Я не двигался. Просто стоял, спокойный, как камень, как ловушка, затаившаяся до нужного момента. Я ждал.
Но он не торопился. Не спешил нападать. Колебался.
— Ладно, парень, не дерзи, — проговорил он с нарочитой мягкостью, будто хотел убедить и себя, и меня, что не ищет конфликта. Но я видел, как пальцы на рукояти сжались сильнее. Судорожно. Промежутки между костяшками побелели от напряжения.
— Просто отдай всё, что есть, и я тебя не трону, — добавил он, чуть изменив интонацию. Губы растянулись в новой улыбке — такой же фальшивой, как и вся его натура.
— «Ложь...» — прошипел я мысленно, и уголки губ дёрнулись в почти незаметной усмешке. Я знал такие фразы. Слишком хорошо. Они были у всех, кто жил грязью: сначала вытрясти всё, что у тебя есть. Потом забрать одежду. А затем... и тело. Всё по порядку. Но я был не тем, кого можно сломать так просто. Я только что вернулся. Только начал дышать снова. Только начал жить. И не собирался позволять кому-либо это отобрать.
Я медленно, глубоко вдохнул. Мои лёгкие наполнились воздухом, грудная клетка расправилась. Этот вдох был последним перед движением. Я чувствовал, как напряжение собирается в мышцах, будто тетива, натянутая до предела. Либо он — либо я. Но лучше я. Если первый удар будет за мной — я возьму инициативу.
Мир стал вязким, тягучим. Всё вокруг словно застыло — люди, звуки, даже запахи. Лишь он, я, и пространство между нами. Я увидел: как дрожит лезвие, как неуверенно он держит нож. Запястье — ослаблено. Пальцы — не сцеплены. Его хватка говорила всё: этот человек привык угрожать. Не драться. Убивать исподтишка, но не встречать отпор.
И как только сталь дрогнула — я двинулся.
Вперёд — быстро, бесшумно, как зверь. Моё тело работало быстрее, чем я успевал думать. Правая рука метнулась вперёд, точно, выверено, и сжала его запястье. Захват — железный, проверенный десятками боёв. Сила и опыт соединились в одном движении.
Его глаза расширились — удивление, страх, неверие. Во взгляде читалось: «Что этот мальчишка вытворяет?..»
Я не дал ему времени подумать.
Дёрнул — резко, грубо, ломая контроль. Его запястье щёлкнуло под моим нажимом, сустав пошёл в сторону, не предназначенную природой. Вскрик боли вырвался из его глотки, словно взвыла подраненная шавка. Нож выпал из его пальцев, полетев к земле, едва успев блеснуть в воздухе.
Но он не упал. Я не позволил. Моя левая ладонь уже двигалась, инстинктивно — словно сама знала, что делать. Я подхватил нож на лету.
Оружие легло в ладонь так, будто было выковано именно под неё. Баланс — примитивный, грубый, но родной. Я чувствовал холод металла, туповатую, изъеденную временем грань — но всё это не имело значения. Это было оружие. А значит, я снова был не просто телом. Я был силой.
Мужчина отступил на шаг. Его лицо побледнело, дыхание стало рваным. Он сглотнул — звук был липким, как гной. Он понял. Удача отвернулась от него сегодня.
Теперь настала его очередь бояться.
— Т-ты... — едва выдохнул он, срываясь на фальшивую угрозу. Голос дрожал, дыхание сбилось, и вся его осанка больше напоминала сдутый мех, чем хищника. Он пытался удержать маску, но уже было поздно — теперь это я контролировал ситуацию. Полностью.
Я не сделал ни шага. Не нужно было. Он сам ощущал груз моего взгляда, как давление камня на грудь. Я лишь медленно повернул нож в руке, позволяя лезвию скользнуть по пальцам. Плавно, аккуратно, с точной отточенной грацией — не для угрозы, не для показухи. Для контроля. Я проверял его баланс, вес, поворот. Моё тело само вспомнило, как это делается. Десять лет в крови и грязи научили оценивать оружие быстрее, чем мозг успевал дать команду.
Одно движение — и нож уже был направлен в его сторону. Мягкий поворот кисти, и острие легло точно по центру между нами. Не дрогнув, не колеблясь.
— Беги, — прошипел я. Не громко. Почти шепотом. Но в этом голосе звучала тьма всех сражений, в которых я выживал, когда другие падали. Там было всё: приказ, предостережение... и неизбежность.
Мои брови чуть нахмурились, черты лица заострились, будто камень, что долго точили ветра. Я не кричал. Я заявлял. И это сработало.
Он замер. Его губы ещё пытались что-то сказать, но голос отказал. Плечи вздрогнули — и он рванул. Почти споткнувшись на первых шагах, он побежал, будто в аду открылась дверь за его спиной. Пятки сверкали, грязные лохмотья колыхались, как саван пугала. Он не смотрел назад. Даже не оглянулся. Просто нёсся, теряя остатки достоинства, как щенок с перебитой лапой, как тень, что поняла, что ей не место среди живых.
На моём лице появилась лёгкая, еле заметная усмешка. Не злорадная. Просто... механическая, как рефлекс. Отзвук того, кем я был. И кем снова становился.
— «А вот и орудие...» — мелькнуло в мыслях. — «Неплохо для начала...»
Я остался стоять. Один. Нож лежал в моей руке, как родной. Пальцы крепко обхватывали рукоять, проверяли сцепление, реагировали на каждую мелкую шероховатость металла. Он принял меня. И я его. Мы снова были вместе: я — и сталь. Всё было на своих местах.
Я взглянул на свои руки. Узкие ладони. Без шрамов. Без мозолей. Без тех следов, которые оставляют годы боёв и мечей. Руки... обычного мальчишки. Слишком юные, чтобы убивать. Слишком мягкие, чтобы выжить в этом городе.
Но теперь — это были мои руки.
Теперь... всё будет иначе.
Я развернулся. Вдохнул — и вместе с воздухом внутрь хлынул шум улиц, гомон толпы, крики, визги, плети, жар и гарь... Форт.
Форт Костинского.
— Я вернулся, — сказал я себе. Не громко. Просто, чтобы услышать. Чтобы осознать. Чтобы принять.
И всё внутри меня сказало: да.