Герман Соболев (палата #9)
Герман Соболев — 15 лет, далёк от темы трайков. Не верит в это, считая все политической выдумкой. Имеет биполярное расстройство. Вечно оттягивает рукава, закрывая ими пальцы. Последние два года живёт с бабушкой. Мечтает узнать, что произошло с его родителями, которые бесследно пропали 2 года назад.
Когда кто-то уходит… неважно, умирает он или просто исчезает, — остаётся тишина. Не обычная, а вязкая, плотная, будто воздух стал водой и в нём застряли твои мысли. В ней нельзя спрятаться, и она ничего тебе не скажет. Я живу с ней уже два года — с бабушкой, в старой квартире на пятом этаже, где всё пахнет валерьянкой, старым деревом и чем-то запертым, застрявшим между шкафами и стенами. Мы с бабушкой редко говорим о важном, почти никогда. Она давно перестала спрашивать, где мои родители, и я тоже не спрашиваю. Мы оба как будто уже знаем: их просто нет. И, наверное, уже не будет.
Бабушка говорит, что я слишком часто молчу, а потом вдруг говорю без остановки, как будто включается какой-то мотор внутри. То лежу целыми днями, не ем, не двигаюсь, то вдруг бегаю по квартире, заговариваю с телевизором, пою что-то себе под нос. Она называет это "биполярка" — слово, которое запомнила после моего диагноза, и теперь кидается им каждый раз, когда я не такой, как ей хочется: "У него мания", "У него приступ", "Он опять с зеркалом разговаривает". Она не злая, просто так ей проще. Я понимаю.
А я действительно разговариваю — не с зеркалом, а с собой. С кем-то внутри. Я зову его Второй. Иногда он говорит, что родители не сбежали, а просто не выдержали меня. Иногда — что они попали в другой мир, где всё иначе, и ждут, когда я приду. А иногда он молчит, и тогда мне становится пусто. Я скучаю.
С виду я — как обычный парень с района. Короткая стрижка, слишком худой, почти прозрачный, с тенью под глазами, будто всю жизнь не спал. Плечи всегда немного опущены, будто мне стыдно, что я существую. Я люблю носить рубашки, даже летом, потому что не хочу, чтобы кто-то видел мои руки. Один знакомый сказал, что у меня взгляд, как у человека, который уже успел похоронить себя. И, честно, может, он и прав.
Бабушка старается. Правда. Просто ей тяжело. Ей за восемьдесят, у неё артрит, она варит суп, а потом наблюдает, как я его не ем. Она боится меня. Иногда я сижу ночью на кухне и смотрю в одну точку. Иногда плачу в ванной, но без звука, чтобы она не услышала. Один раз она нашла меня на крыше. Я не собирался прыгать. Просто там тише. И звёзды ближе.
Недавно я нашёл старую видеокассету. Родители снимали меня на неё в детстве. Я включил бабушкин видеомагнитофон, и там был я — трёхлетний, в детском саду, бегущий к маме с цветком в руках. Она смеялась. Я смотрел, пока плёнка не начала хрустеть. Потом сидел в темноте и царапал ногти до крови.
На следующий день бабушка говорила с кем-то по телефону. Я слышал через дверь: "Он стал хуже... он не спит... он себя режет... я боюсь за него..." Я знал, чем всё закончится. И оказался прав — приехала скорая.
Когда подошёл мужчина в белом халате, я не сопротивлялся. Я просто смотрел на него и даже, кажется, немного улыбался. Бабушка не злая. Она просто вымоталась. Её можно понять. Жить рядом с тем, у кого в голове будто бы запертая комната без света и дверей, — это тяжело.
Теперь я в палате. Здесь всё белое — стены, потолок, даже звуки как будто белые, стерильные. Второй молчит. Может, ушёл. А может, просто спит. Или, может, он всегда был мной — и мы просто менялись местами.
Я не знаю, как долго мне придётся здесь быть. Но из окна видно небо, и если долго всматриваться, то можно разглядеть звёзды. Может быть, это и есть способ — замолчать, чтобы наконец услышать не боль, не шум, не страх, а что-то настоящее. Может, самого себя. Меня. Германа Соболева. Просто — меня.