Правило игры

Мелисса, достав из кошелька почти пустую пачку сигарет, пригрела одну из них спичкой, которую с непривычки зажгла с трудом.

Закинув ногу на ногу, она сидела на стульчике возле туалетного стола.

Сокрушенно обведя взглядом все те вещи, что были разбросаны по кровати, она спокойно опустилась на спинку стула и прикрыла глаза, попутно сделав долгую затяжку.

Всё таки, она спокойна. Всё таки, она не настолько уж сильно и переживает.

С долгую минуту поразмыслив, Мелисса потушила сигарету о тыльную сторону руки, и, ощутив режущую боль, поднялась, чтобы выбросить окурок в окно.

Окна не практичные — трещат по швам. Вряд ли этот дом подвергался цельному ремонту со дня постройки. Родовое достояние всё таки. Скрипучие ставни Мелисса распахнула на треть, потому что в комнате и без того было прохладно.

Довольно отправляя окурок в полет, она не хотя перевела взгляд на до жути знакомую картину здешних мест: непростительно большой отрывок земли с редкими кустами, что был окружен узористым забором, который в солнечную погоду сиял всем своим разнообразием красок; дальше — густой лес, покрытый снегом и таинственный негостеприимством, но весной и даже в конце лета, когда жгучая жара спадала, Мелисса любила время от времени выбираться туда, иногда она даже выбиралась там порисовать, но в том то и дело, что «иногда»; и её любимое — холмистая местность, что сейчас казалась лишь размытым пятном на фоне могучих деревьев, но летом, когда холмы зеленели, пейзаж становился настолько объемным, что даже Мелисса не в силах была его зарисовать.

Сейчас это всё превратилось в... В плоскую паутину на стене, обрывки которой неприятно лезут в глаза и, лично Мелиссу, заставляют громко чихать. Она очень хочет весны, хочет весны в декабре.

Снова переведя нервный взгляд на гору вещей, которые разбросала по кровати, Мелисса и впрямь громко чихнула, не выдерживая уже наплыва комнатной пыли.

Она смогла, за счет каких то мелких деталей, привнести в эту комнату жизни, и пыль была одной из таких деталей.

Да, есть домовики, но убираются они весьма специфично, то и дело забывая о втором, да чиста отделывая первое. Может только Добби делал всё равноценно, но его уже несколько месяцев здесь нет.

Мелисса этого не замечала, не чувствуя даже контраста между одним и вторым, убежденная, что она — нечто большое, чем просто комната.

Эти детали — незавинченный колпачок духов, приоткрытая форточка в самую мерзлую погоду, криво лежащая подушка, падающие, то и дело, ненужные Мелиссе книги с полки — Нарцисса предпочла не замечать, хотя бы потому, что конкретные претензии на языке не вертелись, открывая волю пустому возмущению.

Да Мелисса и сама их не особо примечала, занятая в основном тем, что происходит на улице, либо тем, что происходит конкретно у неё внутри, нарочно не замечая домашней обстановки.

И сейчас это место казалось ей слишком привычным, чтобы обращать внимание на что либо, кроме необходимости раскидать все вещи по своим местам.

Духи, увлажняющий крем и ещё какие то мелочи — на туалетный столик, что, по убеждениям Нарциссы, должен быть у каждой юной девушки.

Одежду в первый шкаф, у кровати, поскольку во втором, у окна, лежат праздничные или не особо нужные юбки и платья.

Всякое учебное на стол, что тоже стоит у окна, только с противоположной стороны. Остальное — на полки над кроватью.

Но сигареты, что спрятаны в пустом кошелке, она положит под подушку.

Вяло, после проделанной работы, Мелисса наконец то улеглась на кровать.

Зарывшись под одеяло, она наблюдала за томным падением снежинок за окном. Отсюда было видно только небо, занавешенное облаками, и потому она была спокойна, не ощущая ещё большей вялости от того, что на улице сейчас зима.

Одеяло тоже, так же, как и погода, так же, как и её вьющиеся волосы, было белым, словно снежное, но теплое покрывало. Мелисса, как ценитель природы, была очарована этой простым, казалось бы, сравнением, и потому она устало перевернулась на бок, укрывая себя поплотнее и прикрывая устало веки.

Её профиль на этом фоне выглядел как никогда четко: острый носик, будто окрыленный на белом цвете фона крыльями, словно носик маленькой и неуклюжей ведьмочки, что после долгого полета на метле решила вздремнуть; потрескавшиеся губы, что ещё больше убеждали в этой теории и за которыми, несмотря на многочисленные крема и немногочисленный вазелин, она не видит смысла ухаживать; четкие скулы, подбородок и такие же четкие, но аккуратные в своём размере, уши, которые резко контрастировали с несимметричными волосами, раскидавшиеся по подушке и походившие на сугробы снега. И бледное лицо, которое могут оживить лишь глаза, что сейчас устало дремлют.

— Мелисса, — прозвучало сквозь скрип отворяемой двери, — Мелисса, живо просыпайся!

Глаза сами собой лениво распахнулись. Первое, что пристало их взору, была пыльного цвета стена, обрамлённая цветочными узорами.

Уныло разглядев очередной лепесток, она перевернулась на спину, ощущая как кто то хватает её за запястье и изо всех сил тянет на себя.

— Мелисса, какого дьявола?!

— Чего тебе? — не до конца вспомнив обстановку, Мелисса не понимала злости в голосе брата, и потому произнесла это совершенно равнодушно.

— Дура, — прошептал он, отпуская её руку и нервно отходя к окну.

Мелисса, взъерошив волосы, подняла взгляд на настенные часы, так и застыв, не опустив руки обратно на покрывало.

Те полчаса, что им дали чтобы разложить вещи, прошли час назад. Обед закончился десять минут назад. По ощущениям закончилось уже вообще всё, хотя это «всё» даже и не начиналось.

За окном заметно потемнело, поэтому в комнате стоял синий полумрак. Снег перестал идти и небо было чистым, открывая простор на те далекие и зловещие холмы, которые за время её отсутствия окутались белой пеленой. В последний раз Мелисса запомнила их оранжево-зелеными, слегка заброшенными на вид и весьма загадочными на ощущения. Тогда стояла ранняя осень, почти август. Сейчас же они постарели и окрепли, превратившись в грозных великанов из детских книжек.

— Я... проспала? — на одном дыхании выпалила Мелисса, широко распахнув глаза и устремив их на Драко.

— Как видишь, — фыркнул он, беря со стола расческу и кидая её сестре. — Причешись хоть. И пойдем.

— Куда? Нам выходить только через два часа...

— Поговорить с тобой хотят, дуреха.

— Кто?..

— Да так, отец. Ну ты его знаешь. Давай, давай, резвее.

Мелисса обомлела, раскрыв глаза ещё шире. Поговорить, когда она только глаза способна раскрывать, удерживаясь, чтобы снова не уснуть? Он смеется что ли? Адекватные люди в такую погоду спят, упуская всё, лишь бы полежать!

Ещё раз глянув на чистое, почти что черное небо, она повалилась обратно на подушки, издав отчаянный и хриплый стон.

— Нет! Только не сейчас! — Она укуталась в одеяло с головой, закрыв глаза.

— Ты что, издеваешься что ли? Вставай — живо!

Мелисса и без него понимала, насколько это глупо и нелепо, но и перестать драматизировать ситуацию тоже не могла. Ещё более глупым будет то, если она пойдет просто так, не собравшись и делая вид, будто не понимает, к чему всё идет.

— Нет! — истерически шепнула она.

— Переоденься и причешись — я буду ждать за дверью. — Понимая, что она не сможет игнорировать это безразличие, он вышел, громко хлопнув дверью, тем самым ставя точку.

Но Мелисса чувствовала — это только запятая.

Она вынырнула из-под одеяла. Кожа покрылась мурашками от резкой перемены температуры.

Ощущая тошноту в горле, Мелисса поднялась, уже чисто физически ощущая свою неустойчивость. Так же, как и три года назад, когда она первый и последний раз каталась на корабле. Настолько её тогда укачало, что это воспоминание до сих пор оставалось одним из основных в её памяти.

В глазах потемнело и она ухватилась за край кровати. Мелисса многое бы отдала, чтобы и впрямь остаться в том дне, лишь не посещать больше этот. Лучше она всю жизнь будет кататься на судне, лишь бы навсегда отлепиться от скоротечности ожидания.

Пусть море вытрясет из неё все воспоминания, всю жизнь, всю способность на жизнь.

Пусть её тело вечно будет кататься по волнам, лишь бы не по коридорам этого дома!

Темнота размылась, и Мелисса прошла к туалетному столику. Она взяла расческу и провела ею по волосам, ощущая ещё большую головную боль от оттягивания прядей.

Взгляд уныло прошелся по оконной раме, по подоконнику, не желая замечать всего природного безобразия, что творилось за окном: открытое небо с ранними звездами, уходящее вдаль; мистической дымкой окутанный лес и дальние холмы, что выглядели не менее отталкивающе; верхушки деревьев, нагибаемые ветром и шелест кустов под окном.

— Блять! — шикнула Мелисса, забыв о расческе. Чуть дернув за колтун, в который та забрела, она шикнула ещё громче и повела расческу обратно, бросив это бесполезное занятие.

Она переодела уличное платье на домашнее и надела черные туфли, дабы добавить этому образу большей элегантности.

Два неуверенных шага к двери, и Мелисса снова растеряна. Отец ни слова не сказал, пока они добирались домой. Ни, черт его раздери на сотни лоскутов, слова! И что? к чему это? К лучшему, к худшему? Чего он хочет?

Мелисса, буквально мечтавшая последние несколько дней чтобы это комок ожидания развязался, больше не в силах слушать это молчание. И неужели снова ничего?

Даже материнский интерес Нарциссы не способен этого компенсировать. Эти её вопросы ещё более пусты, более чем вся эта тишина преувеличенная на горький тринадцатилетний опыт.

Почему они вообще все такие молчаливые?

И, словно в ответ на её вопрос, в дверь раздался сдержанный стук.

— Да иду я! — крикнула Мелисса, и наконец то вышла из комнаты.

На втором этаже, на этаже, где находится Мелиссина комната, была редкая темень, нарушаемая теплым светом настенных свечей. Ковер, покрытый треугольными узорами, приятно отдавал в глазах зеленым — хоть какое-нибудь разнообразие среди коричневых стен.

— Шустрее — и так всех задерживаешь, — едко шепнул брат, сразу прихватив Мелиссу за локоть.

Она не ответила, удивленная его действиями. Мелисса, уж извините, не маленькая девочка, которую, в соображениях безопасности, нужно за ручку таскать по всему Поместью! Но Драко, видимо, считал иначе.

Их тихие шаги дребезгом казались в безмолвии темных стен. С каждым новым шагов Мелисса интуитивно ощущала — объект напряжения всё ближе.

Пропустив лестничный проем, который вел наверх, в Центральный зал, где обычно и проходили трапезы, Драко завернул вглубь, к лестнице, что вела на первый этаж, ведя за собой ошеломленную сестру.

— Мы куда вообще? Разве не наверх?.. — вымолвила Мелисса, останавливаясь. Она надеялась, что разговор пройдет за обеденным столом, где она наконец то и перекусит. В целом эта перспектива — говорить именно в Зале — прельщала её куда больше, чем перспектива поговорить в саду или же в подвале.

— В кабинет, — спокойно ответил Драко, окончательно выбивая Мелиссу из колеи.

— В кабинет?.. — Это загадочное место всегда казалось ей запретной территорией, на которую ступает только нога взрослых, да и то не всех. Рабочий кабинет отца был самым серьезным и пугающим местом во всем доме. Мелисса ни разу там не была. Ни разу! Черт знает, что происходит за его дверьми — Мелиссе эта информация ни к чему. Она не просто не хочет туда идти, она знает — не надо.

Возможно, это слишком детская установка, привитая правилами, но сейчас то Мелиссой руководствует не любопытство, а весьма обоснованное отчаяние, которому она не видит причин сопротивляться.

Всё перевернулось вверх ногами, и Мелисса была уязвлена этой переменой, ведь всегда существовала четкая схема, по которой происходят разного рода сцены в этом доме, а сейчас люди, которые более всего поддерживали эти шаблоны, ломают их, тем самым переворачивая всё ещё больше.

Кто теперь её остановит, если человек, который делал это раньше, тянет её в эту самую бездну?

Мелисса понимала — клоунада ей не поможет.

Мелисса ощущала — ей вообще уже ничего не поможет.

Не успела она оглянуться, как уже стоит перед дверью кабинета, и где то в спину её подталкивает брат, уставший терпеть её упрямство, хотя прекрасно понимал его корни.

Какая же эта дверь, на самом деле, траурная: квадратный узор во всю длину, обрамлённый аккуратным вырезом — точно гроб на дне ямы. Почему здесь всё такое черное? И почему Мелисса не замечала этого ранее? Не уж то она была такой же — черной и гордой? Не уж то она... она такая же... Или же это просто её настроение заставляет видеть всё в таком цвете? Ведь лет семь назад эта дверь вызывала у неё такой неподдельный интерес, без намека даже на траур.

Мелисса опасливо подняла дрожащую руку и два раза тихонько постучала — таковы правила.

Две секунды, и ответ:

— Войдите. — Мелисса не может слышать этот голос. Она не может. Лучше тишина, чем это, — в тишине нет холода, в тишине есть только пустота, а в этой стали слишком много всего — злость, гордость, разочарование и... решительность. Самое неприятное свойство этого голоса. Она не хочет слышать упрямого желания исправить. Она не хочет даже знать о том, что это желание существует.

Мелисса ни за что не признает, что привыкла к этому, ведь это так противно! Её, Мелиссу, не исправит никто, но здесь она уже не так уверенна, и эта неуверенность её убивала.

Неужто она настолько слаба? И ведь не приведешь аргументов против, потому что сейчас, когда пришел момент выплеснуть всё, она пятиться в страхе.

Сильный человек поступил бы иначе — он бы шел до конца.

Мелисса слаба, как и все, кто живет в этом доме. Как и все, кто пылает тупым желанием изменить. Что она сможет изменить, если даже дверь открыть не в силах? На что она вообще надеялась?

И глаза больше не горят жизнью, она потухли безжизненной робостью. Широко распахнув их, Мелисса смотрела на свою тонкую руку, что повисла на ручке, не решаясь потянуть её и распахнуть наконец то дверь.

— Войдите, — ещё более настойчиво. И Мелисса боязливо тянет ручку.

Духота камина, незанавешенное окно, выдающее весь мрак погоды, истертый синий ковер и приглушенное освещение — первое, что бросается в глаза. Стол из темного дерева, стоящий в ближнем, к двери, углу, шкафы с пыльными книгами, две картины с лесным пейзажем — бросаются на мгновение позже.

Мелисса слишком давно мечтала узнать, что таится за закрытой дверью, чтобы вот так, в один напряженный миг, наконец то узнать.

Едва ли удержав себя, чтобы не разинуть рот, Мелисса стояла в дверном проеме, не делая шаг ни туда, ни обратно.

Она ожидала официальщины, пресной пыли, но увидела что то красивое, и она бы подтвердила, что чувствует неподдельный трепет в груди, который легким отголоском расходился по телу, если бы только не ощущала тошноту от собственных ощущений.

Мелисса настроилась возмущаться по поводу, что здесь всё такое идеальное, но напротив — всё слишком неправильное.

Может, даже вероятнее всего, в этом виновата именно теплота камина. Она предпочла думать так.

Сделав два очень аккуратных шага, Мелисса продолжила настойчиво прятать взгляд, делая вид, будто рассматривает интерьер, хотя тот уже секунды три перестал её волновать. Она знает, что ещё секунда — и взгляд нужно поднять, чтобы начать уже эту чертову сцену.

Мелисса не может.

Не может, но через силу поднимает его.

По спине в миг пробегает волна дрожи, потому что такой злости она ещё не видела.

Она видела разочарование, безразличие, неудовлетворение, и сейчас она поняла, в чем разница. Сейчас она поняла, что значит слово — злость.

Чернота в середине глаз, казалось, смешалась со всей той остальной серостью, что в теплом свете заиграла другими, неконтролируемыми красками. Как темнота перед кроватью, как до краев наполненная кружка, как сгнившее яблоко — уверенность, что из глубины что то выпрыгнет. Мелисса знала, что из тайного помойного ведра этих глаз вылетит ворон, что своим грязный клювом начнет разбрасывать её тело на кусочки, разламывать кости и осквернять её мозг червяки, что он своими круглыми глазами выжжет её душу насквозь, оставляя лишь ненужную и пустую оболочку, как медузу на солнце — умирать. И не останется от неё ничего, в лучшем случае, даже воспоминаний не останется, даже волоска, даже запаха, даже имени, что будет выскребленно на могильной плитке. Ничего.

Даже имени, — зажужжало в голове, пока Люциус поднимался со стула. И Мелисса даже не сразу заметила присутствие матери, что стояла у левого края стола. Волосы её были заколоты в низкий пучок, руки сложены на груди и взгляд выдавал напряжение, что, в большинстве своём, было направлено именно на мужа.

— Спасибо, Драко, — коротко поблагодарил он сына, переведя на того быстрый взгляд.

Драко сдержанно кивнул, но это не попало в поле зрения Мелиссы.

— А теперь ты, Мелисса, — стальным образом выделяя имя, Люциус снова глянул на неё. — Я смотрю, тебе всё не иметься, — сказал он, беря со стола сигару, попутно пригревая палочкой её конец.

Мелисса жидко улыбнулась.

В горле возникала жажда, пока дым медленно разлетался по комнате. И ведь отец даже не додумался открыть окно, уменьшив тем самым и напор сладостного дыма, и тягучую духоту камина. Может, специально? Может, он добрался уже и до этого, но хочет, чтобы Мелисса сама себя выдала?

Жаль, что он так плохо её знает, ведь эта мысль разожгла в её сердце именно то, чего он хотел — правду. Пыль, по сравнению с теми попытками раскрыть саму себя, что Мелисса совершала в последние полгода.

Отныне она не просто видела ненависть, отныне она и сама её ощущала.

— Ты мне напоминаешь кое кого, — продолжал Люциус в той же манере. Нарцисса устремила на него предостерегающий взгляд. — Раньше, когда я только-только окончил школу и был поставлен вопрос о моей дальнейшей жизни, я, на тот момент, уже достаточно близко был знаком с твоей матерью, чтобы полагать, что именно она станет моей спутницей. И в первый, из моих многочисленных визитов, я столкнулся, точнее, я уверен, она специально столкнулась со мной, в общем, тогда я познакомился с Андромедой Блэк, которая произвела на меня глубокое и очень сомнительное впечатление.

— Люциус! — шикнула на мужа Нарцисса, явно опасавшиеся именно такого поворота.

Он не ответил.

Сделав очередную затяжку, Люциус продолжил:

— Она меня сразу же невзлюбила — посчитала меня слишком эгоистичным, видите ли. Она мне тоже, стоит признать, не понравилась, потому что вела она себя слишком... вольно. Особенно в тех моментах, когда контролировать этого никто не мог — в Хогвартсе, к примеру. Мои опасения оправдались почти сразу же, когда, после месяца со дня нашего знакомства, она сбежала с этим... грязнокровкой.

— Люциус! — Нарцисса повысила голос. — Я просила...

— Я верил в твою расчетливость, но, как видно, сильно ошибался, — снова не обращая внимания на жену, Люциус продолжал. — Я полагал, что ты не она, и потому присматривать за тобой с тем же усердием, с каким требовала того твоя тетя, не нужно, но после всего, что произошло три года назад и продолжается, к сожалению, по сей день, я убедился в обратном. Я сильно разочаровался в тебе, Мелисса, — ты такая же самолюбивая, как она. Такая же гордая, чтобы делать что то для других.

Он кинул сигару в пепельницу, замолчав.

Мелисса тоже молчала, не особо понимая, что он хочет от неё услышать в ответ. Как бы её это не возмущало, не выводило из себя, она не понимала. Мелисса хотела конкретики. Хотела знать, что именно ему известно. Но если он надеятся на то, что следующее слово будет за ней, то хуй ему — Мелисса ни слова не скажет.

десять секунд — Мелисса считала — и молчание прервалось:

— Мелисса, — вздохнула Нарцисса, — дело не в Андромеде, не в твоем отце и даже не в тебе, а в твоем поведении. Я, твоя мать, надеялась, что мое воспитание подействует на тебя и ты будешь... ребенком, самым обычным ребенком. Мы, — она глянула на мужа, — ладно, я. Я никак не была против того, на какой факультет ты попала. Я всегда заботилась о тебе. И мне было очень обидно узнать, что ты отплатила мне такой монетой. Я всю себя отдала, как же я могу позволить, чтобы ты, также, как и моя сестра, умерла от глупого романа! Ты ребенок, ты не понимаешь, какими последствиями это грозит. Я знаю. Я видела свою сестру.

Мелисса с нескрываемым подозрением, граничившим с желанием убежать прочь отсюда, смотрела на Нарциссу. Но она теперь была отнюдь не грозной, не холодной или безразличной, а измотанной. Прикрыв веки и ещё более скрестив руки на груди, она плакала.

В блеске её слез, которые сияли огнем в теплоте камина, не было вопроса, не было жажды ответа, была лишь изнурительнная усталость.

Мелисса никогда не надеялась на её защиту, никогда даже не мечтала найти опору для этой надежды, но повторное убеждение в этом вызывало настоящую горечь.

Не уж то всё настолько плохо?

— Я вполне понимаю, что делаю, если вы хотите знать, — сказала Мелисса, выразив, по своему мнению, самую важную деталь. —Но...

— Извинись перед братом за то, что ударила его — бесстрастно произнес Люциус, тем самым доведя Мелиссу до высшей ступени перенапряжения.

— Я не буду извиняться, — процедила Мелисса, делая короткий шаг назад, к двери. — Хоть убейте.

И в этот миг, когда с её губ слетело последнее слово, она была готова к ней. К смерти. Ей не хотелось знать, каким будет итог. Ей ничего не хотелось знать, ни слушать, ни видеть, ни ощущать — нет! Она хочет одного — постели. Она не будет извиняться, кланяться им в ноги, давать обещания — Мелисса больше не хочет лгать.

Напротив, Мелисса хочет процедить им в лицо всё то, что накипело. Она хочет, чтобы это было взаимно, чтобы услышать ответ, который заглушит душевную тишину. Она больше не может.

— Если я сказал, ты должна извиниться, — проговорил Люциус, сделав отнюдь неаккуратный шаг в её сторону. — Ты живешь в моем доме, живешь на мои деньги — ты должна делать то, что велю я.

Мелиссу поразила такая волна смеха, что она поперхнулась воздухом. Лукаво оглядев всех, стоящих здесь, она невольно расхохоталась в голос.

— Мелисса! — шикнула Нарцисса, хватая ту за запястье.

Но Мелисса, напрочь потеряв связь с реальностью, пригнулась, обнимая себя одной рукой за живот.

Она, видите ли, его собственность! Какая приятная неожиданность! Пусть тогда и распоряжается своей собственностью, раз хочет. Пусть. Ей же легче.

— Мелисса, — настоящая сталь, вынуждавшая поднять взгляд. По коже прошла дрожь.

Она поднимает, и поднимает искренне желая узнать, что он скажет на этот раз.

— Мне кажется, я начал не с того места, и ты не понимаешь, какой вопрос я поставил. Мне плевать, что твориться в твоей голове, но то, что ты творишь вокруг себя, вынуждает меня принять меры. Если ты не прекратишь своё ребячество с гиппогрифом, попытками строить против меня «заговоры» и глупые интрижки с однокурсниками, которые отвлекают тебя от учебы, с тобой случиться то же самое, что и со всеми дураками — ты вылетишь из этого дома, будешь лишена права на наследство и полноценным членом семьи ты не будешь тоже — никаких семейных праздников, подарков, карманных денег. Но это крайность, к которой я не собираюсь пребигать. Потому что ты исправишся.

Мелисса поняла это ещё давно, она не просто понимала, она знала, что это произойдет. У неё не было цели, она просто знала, что другого исхода нет. Эта не та среда, где тебя примут любым. Мелисса тоже не могла принять их такими, какими они были. Приняла ли она их сейчас? Нет. Наоборот — её душа заметалась ещё больше, не находя больше альтернативного выхода. Она им не нужна — им нужен её образ, потому что без детей, по мнению светского общества, полноценной семьи нет.

А они ей нужны, как ни противно. Как ни больно, ужасно, противоречиво и нечестно, — они ей нужны. Сам факт их существования ей важен. Пусть — им плевать, они чего от неё хотят, она что то должна из себя строить — пусть!

Мелисса не готова остаться одна, но и принять эти порядки — тоже.

Почему они не понимают, к чему ведет эта паутина из правильности? Почему Мелисса должна путаться в ней? Почему именно она? Почему?

Они что, настолько тупы?

Глупцы, глупцы, глупцы!

Нет слов, которыми можно было бы описать её отвращение — это не «не хочу», «не могу» или «не буду» — это одна сплошная бездонная пропасть, которая закончится только в тот момент, когда Мелисса уже будет мертва.

Неужели она собирается ждать? Ха-ха — нет уж! Мелисса пойдет дальше — пусть они останутся гнить. Пусть. Только она себя от подобной судьбы обезопасит.

— Доброго вечера, — бросает Мелисса, вырывая запястье из руки матери и делая три быстрых шага назад, к двери.

— Вернулась обратно. — Мелиссе всё равно, и она распахивает дверь. — Я сказал: вернулась обратно.

Она оборачивается. Останавливается в дверном проеме, усмирив порыв уйти.

— А что, если уйду? — задала она, в большинстве своем, риторический вопрос, на который ответа услышать не ожидала.

— Уходи, — неравнодушно, но с некой насмешкой повисло в дальнейшей тишине. И только дверь печально скрипнула, скрывая Мелиссу в темноте коридора.

Она бежала, рискуя споткнуться. Но ей было всё равно. Кое что надломилось внутри, и Мелисса ощущала — как прежде уже не будет. Радость? — она не знала. Самого факта, что точка поставлена, уже было достаточно, чтобы мысли потеряли ясность.

Нету эйфории, нету блеска в глазах и тысячи в миг открывшихся дверей, есть только темная лестница.

Мелисса ждала большего. В худшую, в лучшую сторону — всё равно.

И ради чего? Что это «чего»? Где оно, если существовало вообще? Не уж то... не уж то больше ничего нет впереди? Ни проблеска рассвета, ни красок заката — пустой горизонт, отражающийся в морской глади? Всё таки её пожелание исполнено и она навечно застряла в океане?

Внутренности скрутило ледяным стыдом. Лучше бы она была поскромнее. Лучше бы она вообще не появлялась в этом кабинете. Лучше бы не пошла. Пусть она бы упустила все возможности и заперла себя в ржавой клетке, в которой через год уже заведутся червяки и начнут вить свои гнезда птицы, но только не море, по которому, сквозь тошноту, нужно плыть на лодочке. Одной.

И всё качается томно, без бурь или яркого солнца, без крика чаек или бульканья рыб — в тишине.

В клетку могли прийти гости, что успокаивали бы горестное сожаление звоном чашек и глупыми разговорами по вечерам, а на лодке нужно держать равновесие, не отвлекаясь на это «ничего».

Гости бы смешили или огорчали Мелиссу своим поведением, а в тишине огорчаться она будет только себе и бесконечности течения.

В клетке она несет пользу другим, а на лодке должна работать только на себя.

Там она одна и уж точно никому не нужна.

Открыв дверь в свою комнату, Мелисса вновь застыла в дверном проеме.

Страшно осознавать, сколько всего, на самом деле, храниться в этой комнате.

Почему она поняла это только тогда, когда потеряла?

Нет, её, разумеется, не прогонять на улицу. Она просто не сможет продолжать не обращать внимания. Ведь даже в вечерней тишине кроется опасение. Мелисса уже не видит умиротворения в этой обстановке.

Комната была абсолютно темна, ещё раз доказывая, что играют сейчас только ощущения.

Они убегали сквозь пальцы, стекая на коричневый паркет и перемешиваясь с наигранной красотой этого места. Снова вода, снова с водой всё утекает.

Мелисса сделала несколько аккуратных шагов, боясь налететь на кровать или же споткнуться о ковер. Боится, хотя помнит их расположение наизусть. Словно первый раз зашла в эту комнату.

Легкий стук каблуков зазвучал в коридоре, и Мелисса оторвала взгляд от манящего пламени свечи.

Дверь порывисто отворилась и в комнату вошла слегка взъерошенная Нарцисса. Она молча прошла ко второму шкафу, у окна, и легким движением распахнула его, хмуро оглядев содержимое.

— Почему ты молчишь? — спокойно спросила Мелисса, тут же пожалев, что подала голос. — Скажи, хотя бы, что зарежешь меня во сне — многим лучше!

Мелисса сидела к матери спиной, и потому не видела равнодушия на её лице. Ей казалось, что снова вспылит сцена, несмотря на то, что сил у неё уже не осталось.

Молчание.

Мелисса хотела уже продолжить, но на колени прилетело нежно-голубое платье, местами покрытое блестками, а местами блестящее своей девственной чистотой. Именно то, что нужно на Рождество.

— Наденешь это, — мрачно произнесла Нарцисса. — С волосами разберется Верта. Чтобы была в Гостиной через час.

— Я не поеду, — прошептала Мелисса, разглядывая платье на своим коленях. — Я не могу...

— Не болтай глупостей. Поедут все.

— Нет, — ещё тише прошептала она, ощущая как начинает дрожать голос. — Мам, я не хочу видеть их. Они... мерзкие.

Кто такие «они» Нарцисса прекрасно понимала, и даже согласилась с дальнейшим определением где то в глубине души, но на поверхности всё равно плавала непреклонность и измученность.

— В Гостиной через час, — твердо сказала она, резко отворачиваясь и делая шаг к двери.

— Мам! — окликнула её Мелисса, которая уже изнемогала от вечернего одиночества. — Мне страшно...

Нарцисса так же резко обернулась, с явным недоверием взирая на дочь.

— Что? — растерянно переспросила она.

— Мне... Страшно. Можно я с тобой пойду, — это был не вопрос, это не являлось утверждением, это была мольба, где никаких интонаций, кроме наивного страха, больше нет. Мелиссе чудилось, словно древние призраки этого места, души почтенных предков, решили измучить её до смерти, наказать за то, что она осквернила их память мыслями, чувствами, действиями, словами и собственным существованием. Мелиссе хотелось быть рядом с кем то.

Нарцисса сделала несколько шагов назад, останавливаясь напротив дочери. Мелисса смотрела на неё широко открытыми глазами, что выдавали все опасения от, пускай недолгого, но уединения. Всё таки, Симус был прав. Слишком уж они её выдают.

Нарцисса недолго ещё с недоверием глядела на неё.

В тишине раздался звон удара, что резко сошел на нет, снова спрятавшись во мгле.

— Мам, — шепнула Мелисса, прикладывая ладонь к щеке. Она была слишком обессилена, чтобы сопротивляться. Да она и не хотела. Пусть. Всё равно забудется.

Рука Нарциссы так и повисла в воздухе.

Мелисса сразу раскусила её фальшивую мягкость. То мать такая, то другая, — наверное, в ней наигранно вообще всё.

* * *

Шумно, людно и бездушно. Безвкусные украшения на стенах, бессмысленные разговоры в разных уголках, наивная молодежь, которая по одиночке пытается влиться в разговорные круги взрослых, толстые дяденьки, бестолку пьющие алкоголь...

Мелисса стояла в уголке, за темно-синей занавеской у балкончика. У неё, может, и было желание на общение, но сил на то, чтобы держать себя — отнюдь.

Она могла только оставаться незамеченной.

— Вот болваны, — устало буркнула Мелисса, разглядывая какого то пухлого мальчишку.

Вот почему эти, Боже упаси, детки, такие глупые? Считают себя такими важными, что их допустили на такое официальное мероприятие! Да конечно, плевать всем на них.

Эта атмосфера как мыльный пузырь: одно неловкое движение, и оп — всё!

И Мелисса это знала. И знала на личном опыте. На практически многочисленном опыте, который сейчас, слово надоевшую муху, пыталась отогнать от собственных мыслей.

Ей самого факта, что это когда произошло, уже достаточно, чтобы покрыться красной краской, вспоминать подробности то зачем ещё?

Мелисса перевела взгляд на отца, зацепившись за его собеседника.

Сотрудник отдела по вопросам образования. Мелисса его знала, с того самого первого ужина в её жизни, что прошел лет десять назад. За это время он пополнел и обзавелся дорогими часами от какой то французской фирмы. Мелисса знала и эту деталь: часы — показатель зажиточности и самоуважения любого человека. И потому это первое, на что она обращала внимание, когда замечала какие то новые лица в этом многочисленном разнообразии.

Делала она это чисто из интереса, пытаясь понять, насколько этот способ определения правдив. В этом случае — да, правдив.

Помимо часов на нём были глупого вида очки, что увеличивали его глаза в несколько раз. Мелисса, десять лет назад, при виде этого неуверенного и на тот момент молодого человека едва ли сдерживала смех, выдавливая лишь тупую улыбку, который тот, по незнанию, принял за теплую детскую любезность.

Насколько Мелисса слышала, лет семь назад его карьера пошла на взлет, но, став начальником отдела, он растерял былую хватку и его сместили обратно, но развязать те связи, которыми он обзавелся, оказалось не под силу никому, и он продолжал вести себя как важная персона. Таковым его и воспринимали.

Как его... Уильям, что ли?

Неважно.

А важно то, что же рядом с ним забыл отец, ведь после того, как этого Уильяма сместили, он особо с ним не общался, да Люциус вообще ни с кем из тех, кто сейчас находиться в этом Зале, особо не общался, только если по каким то срочным вопросам, а так...

Да как она вообще может судить? Мелисса без понятия, с кем на самом деле общается отец.

Она перевела задумчивый взгляд на свечу, что стояла на столике.

Уильям занимается вопросами образования, то есть...

Блять, — только и успела подумать Мелисса, ощущая как по телу растекается осознание. Вот, чего она не ожидала. Вот, о чем она забыла.

Гиппогриф.

«Мероприятие, на котором твоему отцу надо непременно появиться» — вспомнила она строчку из письма.

Непременно.

Мелисса изначально, ещё с похода в Хогсмид, поняла, что ничем Грейнджер помочь не сможет, и жалела её чисто из принципа, потому что каким то кусочком сознания понимала, что здесь стоит вопрос о жизни или смерти невинного существа. Наверное, невинного.

Она слабо понимала, что вообще тогда, на уроке, произошло, — просто не помнит. В дальнейшем, где то месяц спустя после происшествия, она даже не пыталась вдаваться в подробности. Как бы не эгоистично с её стороны, но на брата ей было ровным счетом плевать.

А сейчас...

Мелиссе стыдно, что её даже сейчас это не трогает, а ужаснулась она лишь потому, что обещание выполнить не смогла. Чистой воды эгоизм.

Лучше бы она тут, на глазах у всех, разревелась, придумав глупую отмазку. Не было бы холода в груди.

А пламя свечи так соблазнительно колыхалось от легкого, но промозглого ветра, который с каждой минутой всё больше наполнял огромный Зал. Мелисса чисто по привычке нащупала в кармане платья сигарету, что предусмотрительно, и в тоже время очень опрометчиво, взяла с собой.

Физическая усталость грузом лежала на плечах и она даже не пыталась сопротивляться.

Ей стало всё равно, что здесь стоят люди, что она обещала самой себе провести остаток дня спокойно, не рисковать, в конце концов! Но она измоталась настолько, что забыла обо всем разом, непринужденно сделав шаг вперед.

Она боязливо подошла к столику, посреди которого стояла высокая свеча в серебристом подсвечнике. В руке была сжата сигарета, вокруг которой повисло всё её внимание.

Аккуратно поднеся её к пламеню свечи, Мелисса дернулась, будто в миг раскрыла что то личное, настолько личное, что в голове заговорила даже совесть. Она вынесла страшную тайну из зоны, в которой та была в безопасности. И пусть, что всем всё равно, даже лучше, если бы они пялились во все глаза — так Мелисса могла хотя бы подготовиться к их реакции, а тут — непредсказуемость. Тягучая непредсказуемость.

С три секунды продержав сигарету у свечи, она грубо отдернула руку, даже не подняв взгляда.

Мелисса быстро повернулась, и отчетливо, выпрямив спину, дошла до небольшого белого балкончика.

Это, конечно, не занавеска, за которой тебя уж точно не видно, но в любом случае — подальше от них.

Облокотившись на крепкие перила, что жестко впились в локти, она сделала первую и такую желанную затяжку. В миг едкость расплылась по легким, принося с собой умиротворение. Такое привычное и будничное умиротворение. Мелиссе показалось, что она готова принять всё, что бы не произошло сейчас в эту секунду, ведь в любом случае пострадает только тело — душа останется прежней. Да даже если и нет, Мелисса закурит и слепит себе из воздуха новую.

Чего тогда переживать?

Пусть.

Было очень мерзло, очень отпугивающее, но в том то и заключалось спокойствие.

Сигарета, зажатая между хрупкими пальцами, в темноте безлунной ночи напоминала маленького светлячка, что, слегка потухнув под напором ветра, снова зажигался, чувствуя хватку теплых пальцев.

Мелисса чувствовала, что сейчас её силы потухли, устав выдерживать напор тяжкого молчания, но, пройдет время, и они снова запылают. Если, конечно, не упадут в море, по которому она плывет, и уж тогда они точно поникнут навсегда.

Почему в жизни всё так сложно?

Наверное потому, что это Мелиссина жизнь. У неё не может быть по другому.

А ведь сегодня Рождество. Люди, несмотря ни на что, чувствуют упоение наступающим праздником, наступающим годом, а она стоит на балконе абсолютно незнакомого дома, нервно и утомленно покуривая одну из последних сигарет.

Где, собственно, праздник?

Смотря на все те ёлки, слушая завывание ветра и разглядывая заволоченное облаками небо, она чувствовала лишь одно — усталость. Ей ничего этого не нужно, ей нужна кровать и возможность выспаться. Вот уже потом — думать, а сейчас же Мелисса хочет одного — сна.

Теплота, что летала по легким, напоминала ей нежность молока, что из бутылочки, перед сном, она выпивала когда была маленькой. Вдохновение от мысли, насколько же прекрасен сон, убаюкивало, и Мелисса была готова уснуть тут же, на снегу.

Не самый худший вариант, если так подумать.

С новым порывом опьяняющего ветра из-за спины раздался голос:

— Мелисса, живо в помещении! — Нарцисса.

Мелисса устало обернулась через плечо, не представляя, что собирается отвечать.

— Да, — только и вырвалось из груди.

— Это ещё что? — спросила Нарцисса, не обратив внимание на ответ. Она сделала ещё несколько резких шагов, что звоном отдались в ушах.

Она вырвала окурок у Мелиссы из руки, переводя цепкий взгляд на догоравшую сигарету в своих руках.

— Только не говори, что это твое.

Мелисса промолчала, глупо пялясь на неприятные изменения в материнском лице. Ладно, она не скажет, ведь этот окурок упал на неё с небес в самый неподходящий момент — так же обычно в жизни бывает.

* * *

Даже горькие упреки Мелисса не запомнила, находясь в состоянии полного безразличия. Да хоть бомба упади на порог их дома — ей всё равно.

В памяти зацепились только шерстяные рукавицы, что поздним вечером, когда они выходили от гостей, она нацепила на свои руки. Они синими с белыми линиями, и напоминали колючий мамин свитер, о котором говорилось в книгах. Возможно потому, что лишь они в полной мере могли предать прелесть зимнего сна.

На вид перчатки казались синими, но на ощупь они были черными, словно окунаешь ладони в звездное небо. И руки устало уснули на Мелиссеных коленях, пока та ехала домой. В место, которое она хотела бы назвать домом.

* * *

В комнате был зажжен верхний свет, от чего она выглядела по матерински непредсказуемо. Все предметы, вся мебель преобразилась, с каждой секундой становясь всё более грязной. Комната отражалась в черных окнах, сведя пейзаж лишь к легким очертаниям, которые в отражении пауками казались на белых поверхностях мебели.

Сидя на своей кровати, Мелисса нервно сжала одну руку в другой.

Она знала, что в отце сейчас заговорит выпитый алкоголь. Мелисса сама, почти нутром, ощущала жар, который разносится по его венам.

Глаза боязливо остановились на трости, той самой — в виде змеи.

Ей чудилось, будто клыки вылезли из склизкого рта ещё сантиметра на два, окончательно облачая своё оружие.

Синие камешки в глазницах отражали свечение ламп, словно переводя этот свет на неё. Её подсветили со всех сторон, переодев до этого в белые одежды и нацепив на голову роль мученицы. Всё здесь подстроено так, словно это её судьба, так, словно она актриса, хотя на деле она лишь зритель умелой композиции.

И Мелисса видела — на этот раз без предисловий.

Ведь в театре важно лишь одно — действия.

Тридцать секунд, что отец просто стоял перед ней, проползи медленно, точно всё это время она стояла в планке.

Его рука взлетела, намереваясь тростью ударить её по щеке, но Мелисса, неожиданно даже для самой себя, перехватила её, до боли сжав в руке.

— Не трогай меня, — наивно шепнула она, чувствуя как вместе со страхом по телу расплывается отчаяние.

Она смотрела в пол, стараясь сосредоточить взгляд на истертом паркете. И зачем она это несет? Ведь к ответу не готова. Не готова слышать этот голос вновь, снова ощущать себя жалкой, потерянной и тонущей в этом океане. Мелисса ни к чему уже не готова.

Ответа не последовало. На облегченном выдохе она отпустила трость, и тут же ощутила режущею боль на губах. Не сразу осознав, что произошло, ей показалось, словно она услышала всё таки этот зверский голос, и именно он ударил её.

Железный привкус начал растекаться по зубам. Языком притронувшись к нижней губе, она ощутила ободранный кусок кожи. Мелисса облизнулась, ещё явственнее чувствуя уже не просто привкус крови, а её вкус.

Ощущая, как жжет губу, Мелисса рассмеялась, забыв, что происходит.

Вместе с весельем из груди вырвались те самые запретные слова, несказанность которых невольно проедала мозг. Ей было страшно и мучительно проговаривать их, так долго и до дрожи медленно, но ещё более страшным оказалось бы молчание. Мелисса не способна была сопротивляться этому порыву. Ей было больно сжимать губы, выдыхать каждый слог, обжигать кровь ещё большей теплотой, но сопротивляться она просто не посмела.

— Как же я тебя ненавижу... — хрипло, выдыхая каждый слог, Мелисса произнесла самые искрение слова, из всех сказанных доселе. Поняв, как грудь заполняет умиротворенность, она откинулась на спину, опираясь на локти.

Ей было смешно от собственных ощущений, от того, насколько ей хорошо.

Кровь начала стекать по подбородку, капая на девственно чистые блестки платья.

Мелисса вскинула взгляд, широко раскрыв глаза. Она чувствовала, как медленная струйка течет по коже, и ловила удовольствие от драматичности этой картины.

Люциус оставался неизменным — лишь садистский блеск глаз, устремленных на её реакцию.

Ему всё равно, но в тоже время он слушает, стараясь не пропустить ни слова, ни звука. Он отводит глаза, всем своим видом показывая равнодушие, но он слышит. Всё это время, с самого раннего детства, до его ушей доносилась ровная мелодия, резкие нажатия звонких клавиш эхом отдавались в его голове, и он на век усвоил всю важность этого эффекта. Все незнакомцы, слуги, подражатели, вышестоящие и даже ненавистники не могут не признать всей прелести этого легкого лепетания, его долговечности и ненадоедавшей монотонности, в котором слышалось одно — спокойствие. Только такой эффект и должен быть.

Но до его ушей донеся веский скрип, сбивший верхние и скоротечные ноты, что, несмотря на свою невзрачность, имеют ключевое значение в этом искусстве.

Люциуса взволновал тот факт, что виноват он сам, потому что доселе только слушал. Нужно было изначально брать всё под свой контроль, не просто ушами следить, а сразу же вцепиться глазами, не упуская ни одной детали.

Он только сейчас разглядел Мелиссу, потому что до этого дня она была слишком маленькой, и даже самый зоркий взгляд не смог бы её уловить.

И что делать? Не может же он плюнуть, оставив её тлеть у театра, из которого и доносится эта прекрасная мелодия. Ведь гости, ещё не услышав прелестной музыки, наткнуться в первую очередь на Мелиссу, и быстренько убегут, решив, что это искусство нищего сорта и здесь им делать нечего.

Люциус понял, что придется действовать силой, как и в любом представлении — кроме действий ничего не поможет.

И он, ощущая всплеск напряжения, вновь замахивается тростью.

Зубцы прошлись по щеке, повторно задевая нижнюю губу. Уже не так больно — теперь то она ожидала. Мелиссе по прежнему смешно, по прежнему ей хочется смеяться, потому что боль, разъедавшея кожу, перемешалась с глубоким, глубже чем само сердце, чувством стыда.

Её разъедало изнутри, её разъедало снаружи. От неё остаются только ощущения.

Губы расплываются в ухмылке пуще прежнего, заставляя порез разъехаться шире. Из уст вновь вырывается смех, легкий, без подтекстов или упреков, просто — смех.

Просто, и больше ничего.

В мире сложно всё, кроме смеха. В мире вообще нет ничего такого, что не вызывало бы смех. Так не он ли является центром всего, что произошло и происходит? Не он ли породил это?

Мелисса не знала, она и не хотела знать. Ей не хотелось спать, есть, думать, как это было час назад. Ей не хотелось хотеть чего либо, ей хотелось освободиться от этих нужд.

С резким приступом усталости она сползла на пол, чувствуя как задирается платье.

Люциус не мог мириться с такой наглостью, и потому, подцепив зубцами её волосы, швырнул Мелиссу на пол, выдрав клок запутанных волос.

Голова затрещала, стоило только ей соприкоснуться с паркетом. По лбу прошла пульсация, сжав после виски до предела. В уголках глаз выступили предательские слезы, что заставили судорожно вздохнуть. И, стоило ей вздохнуть, как дыхание затрещало по швам, превращаясь в сбитый всхлип.

Руки прижались к лицу, размазывая кровь по нему ещё сильнее. Мелисса ощущала дрожь, которая начала бить ладони. Ещё плотнее прижав их к лицу, она поняла, что больше не может — вязкий ком связывает горло.

Хриплое постанывание вырвалось из груди, заражая комнату белой скорбью. Она кровью стекала на паркет, оставляя нестираемые пятна. Как она будет ходить здесь, спать, думать? Она не может больше видеть этих стен, слышать шелест деревьев под окном и стук туфель об пол, видеть истертый ковер, уже успевший прогнить несколько раз. Мелисса не хотела ежедневно заражаться этой гнилью, при каждом новой вздохе вспоминать это мгновение. Она не хочет, но будет.

Она ничего уже не хочет, но будет.

Люциус был безжалостен. В нём было всё, кроме жалости. Он непреклонно рассматривал её лицо, закрытое руками, желая увидеть хоть намек на раскаяние, но видел лишь страх. Страх от того, что этого раскаяния не будет никогда. Он видел, что она понимает, но не примет этого понимания. Понимание навсегда останется на грани чувств и ощущений, потому что страх не подпустит его ближе.

Его раздражало это упрямство. Его раздражало всё — и растрепанные волосы, и испачканное платье, и хрупкие пальцы — всё, что он видел перед собой.

Громкие всхлипы мерзко истрепали слух, и он не мог не покончить с этим.

Он замахнулся в последний раз, сильнее и резче, чем раньше, попав по левой ладони. Он сам, точно на своей коже, почувствовал желчь, настолько точным получился порез: широкий и глубокий до мяса, по точной симметрии — сужаясь к окончаниям и вспухивая в самой середине — всплыл он на гладкой коже.

Мелисса — почти без эмоций — громко вздохнула, хотя чувствовала как те разрывают её настежь. Она не ощущала разницы между телесным и внутренним — всё смешалось в один комок боли.

Мелисса перевернулась на бок, почти не дыша, потому что убрать ладони и увидеть внешний мир было вне её сил, настолько она измоталась, что даже вдыхать запах этого дома больше не хочет. Пусть она задохнется и умрет — только не этот дом, эти стены, полы, потолки, люстры, столы, посуда — только не это!

Она согласилась бы жить в помойном ведре, в картонной коробке, да даже не жить вовсе — только отстаньте!

— Дрянь, — злостно прошептал Люциус, хлопнув дверью.

Мелисса снова перевернулась на спину, откинув руки в стороны, но не разжимая глаз. Весь неподъемный груз сонливости навалился вновь, и она понятия и не имела, что делать. Нужно лечь в кровать, как минимум, но Мелисса даже не подумала об этом. Она не успела подумать вовсе, лишь ощущая как мозг уже погружается в сладостные объятия ночи.

В темноте, когда нет ни лиц, ни мерзких рук, она разберется. Она обязательно со всем разберется.