Глава четвертая.
Я покачиваюсь в седле, позволяя лошади самой выбирать путь. Она знает дорогу к дому лучше меня, и мне нет нужды направлять ее. Весь мир словно растворился: щебет птиц, хруст снега под копытами лошади — всё осталось где-то далеко. Вся моя сущность сосредоточена на крошечном предмете в руке. Серьга. Я не отрываю от нее взгляда, пытаясь разгадать тайну тёмно-синего, почти черного камня, заключенного в ней. Камень, будто дышащий изнутри слабым, зловещим светом.
Этот свет обманчив. Он не несет тепла, как всякий свет, что я знала прежде. Напротив, от него веет ледяной пустотой, будто сама бездна смотрит на меня. Всё во мне кричит: выбрось, избавься от него! Но где-то на самом дне души, в глубинах, которые мне самой недоступны, что-то шепчет: "Не смей. Ты не можешь". Это древний зов, неподвластный разуму. Он твердит, что без этой серьги мой мир потеряет смысл. Моя жизнь теперь связана с ней.
Лошадь мягко замедляется, останавливаясь у стоил. Подходящая фигура отрывает меня от размышлений. Конюх, юный и худощавый, почти бегом спешит ко мне, размахивая руками.
— Леди Селена! — кричит он с такой радостью, будто я принесла ему подарок. — Сейчас помогу вам спуститься!
Глядя на его тщедушное телосложение, я невольно думаю, что ему и ребенка поднять было бы непросто. К тому же орет так, что гулкое эхо, кажется, разносится по всему поместью. Пока он бежит, я поспешно прячу серьгу в сумку, надеясь, что он ничего не заметил.
— Отойди, руки у тебя грязные! — бросаю ему с холодной строгостью. — Платье испачкаешь. И тише будь, если кто-нибудь узнает, что я отсутствовала, — голос становится ледяным, — будешь жить в стойле со своими лошадями и питаться сеном. Ты понял?
Его глаза становятся круглыми, как у испуганного жеребенка. Он начинает отчаянно кивать, дрожа всем своим худым телом.
— Д-да, госпожа, — едва выдавливает он из себя.
— Вот и отлично, — роняю я с холодной уверенностью, спрыгивая с седла. Мимо него прохожу, даже не взглянув.
Направляясь к поместью, я вдруг замечаю отца. Он идёт мне навстречу, сопровождаемый каким-то чиновником. По его нарядной, словно излишне утопающей в роскоши одежде я понимаю, что это один из тех самодовольных аристократов, которых можно отличить разве что по гербу на их кольцах. Вот черт! В руке у меня всё ещё сумка, и внутри что-то что не должно попасться им на глаза.
На долю секунды я превращаюсь в воровку — быстро, почти инстинктивно, сбрасываю её в ближайшие кусты, надеясь, что никто этого не заметит. Сердце заходится в диком ритме, будто кто-то стиснул его ледяными пальцами. Я не могу понять: это страх потерять серьгу или ужас быть разоблачённой из-за книги.
— А, вот и моя очаровательная дочь, Селена, — звучит голос отца, полный гордости и пафоса. — Ульрик, вы не видели её с тех пор, как она была совсем девочкой. Разве она не прекрасна?
Я выпрямляюсь. Ну что ж, пора начинать спектакль.
Я опускаю взгляд, словно смущённая неожиданным вниманием, и позволяю уголкам губ изобразить лёгкую, робкую улыбку.
— Дорогой отец, спасибо за столь любезные слова. Вы всегда так щедры на комплименты, — мягко отвечаю я, сдерживая раздражение.
То, что я решила приодеться сегодня, спасает меня. Вчерашняя встреча вряд ли вызвала бы у него подобное восхищение. Скорее, он принял бы меня за случайную дочь садовника, если бы вообще удостоил взглядом.
— Леди Селена, с годами вы стали ещё прекраснее. Вся в свою мать. Теперь это особенно заметно, — раздаётся тонкий, почти пронзительный голос Ульрика.
Ах, конечно. Приятная фальшь скользит в его тоне. Я едва сдерживаю скептическую усмешку, оставляя на лице лишь тень смущения.
— Для меня это большая честь, — произношу я, не встречаясь с ним взглядом. — Я приложу все усилия, чтобы не посрамить её образ.
Образ матери, который, к несчастью, стал причиной большинства моих бед. А их источник как раз таки стоит рядом и щурит на меня глаза: не сделаю ли я чего-нибудь необдуманного.
— Было бы чудесно, если бы вы с отцом удостоили меня визитом, — продолжает Ульрик, его манеры становятся ещё более приторными. — Вы так прекрасны, леди Селена, что я с удовольствием принимал бы вас в своём доме. А чтобы вы не скучали, познакомлю вас с моим сыном. Ему уже двадцать, почти одного возраста с вами, и думаю, он станет вам достойной компанией.
Ещё немного, и я точно перестану изображать смущение. Удерживая улыбку, отвожу взгляд в сторону деревьев, чтобы скрыть напряжение.
Паника взрывается внутри, когда краем глаза замечаю свою сумку. Лямка предательски зацепилась за ветку, готовая раскрыть мой тайный груз. Надо сохранить спокойствие. Их внимание всё ещё приковано ко мне.
— Да, да, конечно... — начинаю я с плохо скрытым волнением.
Но отец прерывает меня, его голос звучит сухо и властно:
— Моя дочь уже выбрала своего спутника жизни. И ей, как истинной леди, не подобает посещать дома молодых господ, — произносит он, подчеркнуто строго глядя на меня. — Селена ещё слишком наивна и неопытна, чтобы понимать такие вещи.
Ульрик мгновенно вскидывает брови, демонстрируя притворное удивление.
— О, что вы! — его голос почти вибрирует от поспешного оправдания. Он суетливо машет руками, словно стараясь отмахнуться от оскорбления. — Я вовсе не это имел в виду! Даже в мыслях бы не посмел...
Великие боги, заберите меня отсюда.
Как будто они всё ещё существуют и слышат мои мольбы, издалека доносится голос Ренны:
— Моя госпожа! — кричит она, стремительно приближаясь.
Она бросает быстрый взгляд на моих собеседников, её лицо принимает маску удивления. Сгибаясь в низком поклоне, Ренна произносит с почти излишним почтением:
— Многоуважаемый Глава, господин Ульрик.
Откуда она вообще помнит его имя? Даже я его едва припомнила.
— Прошу простить мою настойчивость, но госпоже пора идти, — продолжает она, ровно и уверенно.
— У леди много дел, и не все из них предназначены для мужских ушей, — добавляю я с загадочной улыбкой. — Простите меня, господа, но мне действительно нужно уходить.
— Да-да, леди Селена, было истинным удовольствием встретиться, — проговаривает Ульрик своим приторно-сладким голосом.
От его интонации нутро словно переворачивается. Я заставляю себя выдавить ещё одну милую улыбку. Почти развернувшись, готовая наконец уйти, слышу голос отца, резко обрывающий моё спасение:
— Селена, откуда ты шла? — его слова звучат с холодным нажимом, в них проскальзывает что-то настораживающее.
Сердце замерло, пропустив удар. Он знает. Он всё знает.
— О чём вы, отец? — отвечаю я как можно более спокойно, но в голове бушует паника. — Я просто гуляла по территории...
Замолкаю, выдерживаю паузу, а затем делаю лицо печальным, даже скорбным.
— Я ходила проверить лошадь матери. Её любимую.
Его взгляд становится острым, он прищуривается, словно оценивая, можно ли мне верить.
Но это поле, где я всегда побеждаю. Каким бы он ни был, кем бы он ни становился, любовь к ней, к матери, всегда была его слабостью. Странной, болезненной любовью, но настоящей.
— Ступай, — наконец произносит отец, его голос звучит как безапелляционный вердикт.
Слова освобождают меня, словно магическое заклинание. Я выдыхаю, будто только что вынырнула из ледяной воды, где задержала дыхание на бесконечно долгие минуты.
Облегчение наваливается на плечи, но я усилием воли удерживаю осанку — ни один мускул не должен выдать моего внутреннего трепета.
Мы с Ренной отходим достаточно далеко, чтобы голоса за спиной стали лишь шёпотом.
Наклонившись чуть ближе к ней, я произношу:
— Хоть ты и умеешь раздражать меня до безумия, напомни позже повысить тебе жалование.
Говорю это, как всегда, с холодной отстранённостью, но на самом деле благодарна ей. Ренна служит мне столько лет, что знает здешних людей и их повадки лучше меня самой.
— О чём вы, госпожа? — отвечает она с наигранной легкомысленностью, словно намекает, что вовсе не ждёт похвалы.
Я едва заметно улыбаюсь уголками губ.
— Ни о чём. Просто я устала... Принесешь мне что-нибудь перекусить? — вырывается у меня просьба, совершенно не характерная для моего обычного тона.
Ренна мгновенно настораживается.
— Конечно, но... — в её голосе звучит беспокойство. — Но где вы были, госпожа? Я не могла найти вас несколько часов... — осторожно добавляет она.
Моя благодарность растворяется в воздухе.
— Ты о моём отсутствии у кого-то спрашивала? — мои слова становятся колкими, а взгляд — ледяным.
— Что вы, конечно нет, — поспешно оправдывается она.
— Тогда это не твоё дело, — бросаю я резко. — К тому же, что ты вообще делаешь здесь? Разве я не велела тебе отдохнуть после обеда?
— Просто сегодня вы... — она неуверенно замолкает, будто подбирая слова. Затем тихо добавляет: — Харвик...
Я моргаю, пытаясь понять, о чём она.
— Харвик? — недоумённо повторяю я.
— Ну, тот раб, — кажется, в её голосе слышится разочарование. — С поленом, — напоминает она.
Ах, да, раб. Я опять о нём забыла. После недельного оцепенения и полного бездействия этот день кажется таким сумасшедшим, что упущенные дела тонут в общей сумятице.
— Ах, он. Я уже забыла его имя, — небрежно признаюсь. — Займусь им после того, как перекушу. Принеси мне что-нибудь из закусок.
Мой голос снова обретает привычную строгость. Мгновение лёгкости между нами закончено.
Теперь она снова слуга, подчинённая моей воле.
— Да, госпожа, — послушно отвечает она и быстро исчезает в направлении кухни.
Я остаюсь одна. Буря неожиданностей и нелепостей дня, кажется, стихает, уступая место привычному хаосу моей жизни. С этой мыслью я поднимаюсь в свою комнату.
Остановившись перед зеркалом, я осматриваю своё отражение. Прическа давно утратила свою форму, выбившиеся пряди обрамляют лицо. Подол платья изрядно запачкан пылью.
Неудивительно, что отец так придирчиво рассматривал меня. Хотя конюшня стала для меня неплохим оправданием, идеально подходит.
Спустя час я перекусила овощами, распустила волосы и причесалась, но переодеваться не стала.
Если уж быть дьяволом, то не стоит этого стесняться.
Поспешно выхожу из комнаты и иду в сторону заднего двора. Осталось разобраться с рабом и не сегодня с делами будет почти покончено. На обратном пути подберу сумку.
Зимний вечер дышал морозом, а холодный ветер пробирался даже под плотное пальто, но я шла уверенно, не обращая внимания на лёд, трескающийся под каблуками. Поместье утопало в сумерках, и редкие отблески света не могли смягчить серую жесткость окружения. Впереди — задний двор, где среди бараков и сараев коротают своё жалкое существование рабы и слуги.
Воздух становился всё тяжелее от запаха сырого дерева, дыма и застывшей грязи. Бараки — низкие и тёмные, покрытые инеем, — выглядели как декорации к какому-то трагичному спектаклю. Здесь всё кричало о нищете и беспросветности, но я видела только цель.
Я остановилась у одного из строений. Внутри, за тонкими стенами, было движение, слышался шёпот. Моё лицо оставалось непроницаемым, а шаги твёрдыми. Этот раб должен заплатить за своё неосторожное действие. Жалость? Она не для меня.
— Халки! — кричу во всё горло, позволяя звуку разлететься в холодном зимнем воздухе.
Начинаю считать про себя: один, два, три...
— Госпожа! — раздаётся из-за одной из покосившихся построек, и вскоре появляется запыхавшийся Халки. Его фигура быстро приближается, а голос звучит с излишним почтением.
— Мы вас ждали! — произносит он, склонившись в низком поклоне.
Семь секунд. Даже моя собака в детстве никогда не прибегала так быстро.
— Ещё бы. Всё готово? — холодно спрашиваю я, не удостаивая его даже взгляда.
— Конечно, госпожа. Мой помощник займётся физической стороной вопроса. Вам нужно лишь указать как и сколько, — начинает он тараторить, но я нетерпеливо перебиваю:
— Хватит. Думаешь, я лишена разума? — мои слова звучат с нажимом, и я не даю ему вымолвить ни слова оправдания. — Где он?
— Там, где вы велели, в яме, — отвечает он с тем самым тоном, будто и впрямь считает меня глупой.
Его голос и жалкий вид только усиливают раздражение. Но сегодня не он причина, по которой я пришла сюда.
— Веди, — говорю я холодно, позволяя себе быть ведомой по тошнотворному двору. Мы шагаем вдоль серых зданий, поворачиваем за одно из них. Здесь, в узком проулке, скрывается небольшой холм, а сбоку зияет чёрная дыра, напоминающая логово дикого зверя. Вход в неё перекрывает тяжёлая железная решётка.
Темнеет быстро, и на улице, в сгущающихся сумерках, лишь свет факелов, держащихся громилами позади, едва освещает ту страшную картину, что предстает перед нами. В яме, среди темноты, на нас таращатся те самые, большие, ясные голубые глаза раба. Он стал ещё более иссохшим за эти сутки: его скулы впали, губы побелели, а глаза, казалось, больше не видят ничего, кроме того, что их окружают.
— Нет... — почти шепчет он, его голос звучит, как эхо, почти не слышно. — Я не хотел... — Он выползает из клетки по земле на четвереньках, беспомощно мечется, словно не понимая, что происходит.
Когда он подползает ко мне, хватается за подол моего платья, я чувствую отвращение, отпинываю его руку носком сапога.
— Он провёл больше суток в яме, без еды, воды и нормальных условий, — говорю я с явным отвращением, — от него воняет.
— Да, да, — отвечает Халки, тихо и привычно, — берите его и идём, госпожа устала, давайте быстрее закончим.
Его слова произнесены с таким обыденным тоном, что мне становится ясно: для него это не исключение, а повседневность.
Для меня это исключение, нарушающее все принципы, но для него — всего лишь часть обыденного дня. В этот момент я понимаю, что здесь, в этом месте, царят жестокость, унижение и боль. В глубине души мне хочется отвернуться, не быть частью этого, но реальность неизбежна, и мы имеем то, что имеем.
Я разворачиваюсь и иду дальше, возвращаясь на небольшую площадь. Здесь начинают собираться все, кто находился в этой части поместья. Не спеша, они потягиваются и занимают свои места, словно по привычке, образуя невидимый круг вокруг нас. В центре — мы. Три громилы, раб, подвешенный на их руках, я и смотритель Халки.
Они не пришли для зрелища, не ради развлечения и не чтобы наказать преступника.
Они собрались, чтобы понять. Чтобы знать, что их ждет, если они когда-нибудь осмелятся нарушить правила. Чтобы увидеть, какова будет их судьба.
Торжественный голос Халки начинает, и я чувствую, как мой разум охватывает холод. Я отстраняюсь.
— Мы собрались здесь сегодня, чтобы наказать этого бесчестного, который осмелился оскорбить Госпожу, ту, что даёт нам кров, пищу и защиту. Мы должны быть благодарны за всё, что она для нас делает, и не забывать о её щедрости, — его слова звучат громко и уверенно, и я замечаю, как на лицах собравшихся появляется отвращение. — Оскорбление, или, упаси Глава, причинение вреда кому-то из них должно караться смертной казнью! — он повышает голос, почти крича, вращаясь в разные стороны, чтобы захватить взгляд каждого.
Затем его взгляд направляется ко мне с почти благоговейным выражением, и он добавляет: — Но наша госпожа милостива и милосердна. Она решает не лишать жизни провинившегося и готова вынести более мягкий приговор.
Он задерживается на мне, многозначительно смотрит в глаза, и я на мгновение теряюсь. Он знает, что нам запрещено убивать рабов. Но этот спектакль, который он разыграл, должен был подкупить меня, возвысить его в моих глазах. Он наслаждается своим положением, любуется тем, как внушает страх. Это его роль. А у меня есть своя, и я не имею права забывать о ней.
— Он оскорбил меня, — говорю я холодным, почти безжизненным голосом. — И заслуживает жестокого наказания, чтобы каждый из вас знал, что можно, а что непозволительно! — мой голос становится резким. Я смотрю на их лица, вижу ярость и непомерное чувство несправедливости, почти бунт.
«Если ты покажешь свою слабость, Селена, значит, ты действительно слаба...» — слова отца звучат в голове, и я мгновенно собираюсь.
Они или я.
Я вдыхаю полной грудью, готовая продолжить, но вдруг мои глаза встречаются с взглядом Ренны. Она выделяется среди всех. Её взгляд не полон жажды мести, в нём только умоление.
Слезы, застывшие в её широко раскрытых глазах, полные недоумения и страха, мгновенно пробуждают сомнение. Да, он ударил меня, но случайно. Заслуживает ли он такой жестокости?
Я так легко ломаю чужие судьбы. Если бы на его месте была Ренна... она ведь заботится о нём.
— Госпожа? — тихо произносит Халки, ощущая, что что-то не так. — Если вы всё же считаете, что он заслуживает самой жестокой кары, мы что-то придумаем... — его слова звучат с неловкостью, как будто он говорит о чём-то запретном, постыдном.
— Нет, — отвечаю я, — это слишком. — Мой взгляд снова встречается с глазами Ренны.
— Он заслужил десять плетей, — произношу я спокойно, с величественным холодом в голосе. — Начинайте. — И кидаю взгляд на громилу, который уже держит плеть в руках.
Даже для обычных горожан за кражу мелочи положено минимум пятнадцать ударов. Можно считать, что я его помиловала. Ренна смотрит на меня почти с облегчением, как если бы я сняла с её плеч тяжкий груз.
Халки, с отпит на меня недоуменно, кажется, что он ослышался. Но через мгновение его лицо озаряет ехидная ухмылка.
— Госпожа, вы так милосердны, — произносит он тихо, почти шепчет. — Я понимаю...
— Госпожа вынесла приговор! — торжественно восклицает он, обращаясь к толпе. — Но, как смотритель, я не могу простить такого нарушения! — Он делает знак кому-то в толпе, — Поэтому наказание будет производиться моей особой плетью.
Я вижу, как кто-то торопится к нам и передает громиле новую плеть, забирая старую. Мой взгляд невольно падает на ремни, и я с трудом скрываю удивление. На их концах блеск — наконечники из антивеалисской стали, похожие на острые звезды.
Я бросаю недоуменный взгляд на Халки, но он уже не замечает меня. Он весь поглощен ожиданием зрелища, с нетерпением следя за рабом.
Эти шипы могут нанести непоправимый ущерб.
Мы вшиваем под кожу лишь маленькие пластины антивеалисской стали, размером с ноготь, и лиры теряют свою силу, их тело охватывает мучительная агония. Веалис — это душа пробужденного, его нутро, открывшееся миру. Пять ударов такой плетью выжмут почти всю жизненную силу из лира, а десяти будет достаточно, чтобы уничтожить даже самого сильного их них.
Я ошарашенно смотрю на Ренну. Она в ужасе таращится на плеть, потом на меня. Её крик разрывает тишину площади:
— Нет! Нет! Остановите это! — Она делает шаг в нашу сторону, но тут же двое громил перехватывают её.
Я почти не осознаю, что делаю, но из меня вырывается тихий, но решительный приказ:
— Не трогать! — Затем, осознав свою реакцию, добавляю с холодом: — Она моя. — И устращающе добавляю: — Я разберусь с ней позже.
Всё пошло не так, совсем не так. Я хотела быть карающей рукой, но не палачом. Проклятый Халки! Но я не могу позволить себе подорвать его авторитет перед его подчинёнными.
— Начинайте! — повторяю я, заставляя себя смотреть, считать.
Первая. Он едва дернулся, но из его рта не вырвалось ни звука.
Вторая. Тихое мычание.
Третья. Тишину разрывает стон, и лишь свист нового удара плети нарушает его.
Четвертая. Мучительный крик, который, кажется, разрывает меня изнутри, кровь струится ручьями по рассечённой одежде. Она имеет слабое, едва заметное зеленоватое свечение, но она такая же красная, как и у нас всех. Говорят, что в древности самые могущественные лиры, пробудившиеся во взрослом возрасте, имели кровь тёмно-синего цвета, окутанную мрачными тенями. Я пытаюсь вспомнить другие факты, надеясь отвлечь разум от этой жестокой реальности, но больше ничего не приходит.
Верзила замахивается в пятый раз, но вдруг его рука натыкается на слабый, едва заметный барьер.
Толпа зашептала, удивленная. Это первый случай за много лет, когда сила используется для защиты или для нанесения вреда. Барьер исчезает так быстро, что оставляет только эхо, а хлысты плети висят в воздухе, болтаясь, как беспомощные змеи.
Шепот перерастает в нарастающий рокот. У него же была пластина! Как он смог?
Внезапно я осознаю, что это может быть символом, знаком, который может пробудить надежду у лиров. Это может стать началом чего-то большего. А я, стоящая здесь, перед ними, — беззащитна. Так же, как и многие, кто не обладает веалисом.
Холодное осознание охватывает меня, словно ледяная вода, и всё остальное уходит на второй план. Я вздымаю голос, чтобы прервать этот нарастающий гул.
— Продолжайте!
Все смотрят на меня с потрясением, но молчат, не двигаются. Я смотрю на них, не в силах скрыть ярость.
— Я сказала, продолжать! — кричу я, уже почти в отчаянии. Неужели они не понимают?
Но больше я не могу смотреть. Вспоминаю о Рен и, вздрагивая, пытаюсь найти её взглядом среди толпы. Но её нет. Она ушла, скорее всего, убежала. И пусть. Пусть думает что угодно. Утрату можно пережить. Но в конце концов, это жизнь.
За моей спиной звучат звонкие удары хлыста, но теперь уже никто не стонет в ответ. Я давно потеряла все иллюзии относительно этого раба. Вероятно, он уже мертв, и теперь я, наблюдаю за тем, как издеваются на его трупом.
Когда десять плетей опускаются окончательно, двор погружается в звенящее молчание. Оно невыносимо тяжело. Взгляды всех устремлены на меня, и я чувствую, как в их глазах ползёт ужас. Хорошо. Именно этого я и добивалась.
— Унесите его, — раздается голос Халки, пронзающий тишину, — на сегодня всё, все свободны, расходимся!
И толпа начинает медленно рассеиваться, возвращаясь к своим убогим лачугам, а я остаюсь в центре, как прикованная, не в силах сдвинуться с места.
Смотритель подходит ко мне, и его голос, полный отеческой заботы, звучит низко и мягко:
— Госпожа, я вас понимаю. Наблюдать за всем этим было, наверное, мучительно для вас. Но вы сделали правильный выбор.
— Да, правильный, — отвечаю я механически, отстраненно, не чувствуя ничего.
— Теперь, правда, нам придется немного повозиться с последствиями, но уверяю вас, никто не узнает. — Его голос становится более заговорщицким. — На днях я найду новых кандидатов для служения в нашем поместье, и вы сами выберете подходящего. Никто не заметит подмены! — произносит он так, будто я случайно разбила вазу, и он помогает мне скрыть это.
— Да, не заметят, — повторяю я, не ощущая изменений в своем голосе. — Спасибо, меня еще ждут дела.
Я произношу эти слова и поворачиваюсь, уходя из этого проклятого места.
Не замечая ничего вокруг, будто поглощенная пустотой, я иду, и мысли метаются в моей голове.
Я убила человека. Это была вынужденная жертва, я не хотела этого.
— Пощадите, — звенит голос в моей голове, — Я не хотел, я случайно, — продолжает молить в моих воспоминаниях голубоглазый раб.
Стоп! Не хватало ещё рассудка лишиться из-за него. Нужно взять себя в руки, собрать по частям и двигаться дальше. Точно, сережка!
Я совсем забыла о сумке, которую скинула во дворе. Разворачиваюсь и озираясь иду в ту сторону. Останавливаюсь у того самого куста, а лямка по преждему предательски светиться на виду. Еще раз воровато осматриваюсь. Быстрым движением хватаю сумку и иду в сторону поместья. Хорошо, что уже темно. Мрак укрывает мои деяния.
Почти у дверей поместья оборачиваюсь и замечаю худую фигуру в сером, почти незаметную. Черт! Всего один человек может шататься по ночным тропинкам в серых одеяниях – это уши и глаза отца, его дворецкий Милок!
Как давно он за мной следит? Паника накрывает меня с головой и я со всех ног несусь к дверям поместья, а потом по его коридорам. Отец убьет меня, даже два раза! Один за раба, а второй за книгу.
Паника захлестывает меня, и инстинкты берут верх. Я мчусь вглубь поместья, надеясь, что удастся найти укрытие. Нужно думать.
Прокладываю путь по тёмным коридорам, вжимаюсь в стену, скрываясь в тенях. В суете проверяю серёжку. Слава богам, она на месте.
Быстро прицепляю её на браслет — так она не привлечёт внимания и всегда останется со мной.
Это мгновенное чувство успокоения помогает мне собраться. Всё будет так, как должно быть.
Теперь осталось разобраться с книгой.
Куда её спрятать?
Оглядываюсь, и взгляд цепляется за старинные доспехи, стоящие в углу как часть декора. Отличная идея.
Тихо подкрадываюсь к ним, беру за наколенник, молясь, чтобы броня не заскрипела. Она остаётся абсолютно безмолвной. Сегодня боги, похоже, милосердны ко мне, хотя я точно не заслужила их благосклонности.
С самоосуждением разберусь потом. Сейчас нужно действовать. Быстро прячу книгу в доспехах, поправляю платье, и через мгновение нацепляю на себя маску беззаботности и уверенности.
Я дома. Здесь я могу делать, что захочу. Никто не осудит.
Направляюсь в свою комнату, в коридоре никого не встречаю. Какое счастье.
Поспешно раздеваюсь, надеваю ночную рубашку, даже не расчесав волосы и не умывшись, лечу в кровать, поглощённая мыслями, которые не могу прогнать.
Лежу в темноте, поглощенная своим собственным дыханием, ощущая, как оно медленно успокаивает меня, погружая в полусон.
Но не могу избавиться от мыслей. Они, как шершавые камни, цепляются за меня, терзают, не дают покоя. Он умер... я убила его. Простое и жестокое действие, которое, тем не менее, кажется мне непростым. Я должна была сделать это, иначе они все восстанут, я знаю. Всё, что я делала, было для того, чтобы остаться сильной.
Чтобы они не забыли, кто здесь управляет. Я не могу позволить слабости проникнуть в себя. Я не могу быть другой.
И всё равно... каждый раз, когда закрываю глаза, его лицо стоит передо мной. Его глаза, полные страха, полные... чего? Сомнений? А может, просто бессилия? Но ведь он был рабом. Он был ничем, и я — всё. Всё остальное не имеет значения, если я хочу выжить. Если я хочу сохранить то, что у меня есть. Всё, что я делаю, — ради этого. Для них, для меня. Я должна быть сильной. И если я не буду — они разорвут меня.
Я стараюсь не думать о том, как он тихо молил меня о пощаде. Не думать о том, как его жизнь отлетела, как уходит жизнь у всех, кто решается восстать против меня. Так нужно. Это было правильно. Это была... необходимость.
Я не могу позволить себе сомневаться. Я не могу. Слишком много зависит от меня. Слишком много людей наблюдают. Я должна быть твёрдой. Если я ослабну, они не простят. Они заберут всё. И я... я не могу позволить им забрать это.
Серёжка. Я нежно провожу пальцами по холодному металлу, что висит на моем браслете.
Её формы, её холод — что-то в ней есть. Успокаивает. Я даже не могу понять, почему, но каждый раз, когда я прикасаюсь к ней, становится легче. Будто часть меня наполняется чем-то крепким, словно она дает мне силу. Или... как будто она напоминает мне, что это только начало. Что впереди ещё больше. И что я смогу пройти через это, выдержать. Я должна. Я не могу вернуться назад.
Это не был просто день, не просто момент. Это... начало чего-то. Да, может быть, я ещё не знаю, что именно ждёт меня дальше, но в этот момент всё, что я чувствую, — это спокойствие. Не тишина, а спокойствие. Так должно быть.
Я переворачиваюсь на бок и закрываю глаза.
Нет, не могу больше думать об этом. Всё, что нужно, я уже сделала. Я выбрала свой путь. А они... они должны понять, что слабости нет. И не будет.