Sous la reliure || Под переплетом

В каждом шраме - своя история, и не всегда она читается по глазам.

Рассвет над Лионом начинался бледно и нерешительно. Тусклый свет мягко пробирался сквозь оконные проемы госпиталя Сен-Жюст, падая на стены, насквозь пропахшие ладаном, спиртом и ветошью. Офелия проснулась раньше других, поскольку сон ее был поверхностным и тревожным, как обычно. Она сидела на краю узкой койки, старательно натягивая платье и фартук, слыша, как мелодично перекликаются птицы за окнами.

— Мадемуазель Де Голль, — тихо окликнул её Бове, юный санитар с большими глазами, неуверенной походкой и вечной сутулостью. Он прижимал к груди стопку бинтов. — В шестом отсеке новый. Привезли на рассвете. Солдат. Лёгкий бред, рваная рана бедра. Жив, но жарит.

Она кивнула, принимая известие, как принимают хлеб в голодный день — без лишних слов. В ее движениях не было спешки, только натренированная точность. Офелия не привыкала к лицам, мужчины приходили и уходили — кто на поправку, кто в тишину. Но этот испуганный взгляд, который бросил ей Бове, немного насторожил её.

— Имя его знаешь? — спросила она, подхватывая таз с водой и свёрток инструментов.

— Рене, кажется. Морено. Письмо было при нем... но его забрали. Я только мельком видел печать, армейская.

Офелия промолчала. Имя скользнуло мимо уха и затаилось где-то в глубине. Она шла по узкому проходу, и с каждой ее поступью скрипели половицы, раздаваясь эхом в сонном госпитальном воздухе. Где-то хлопнула дверь, кто-то кашлянул за перегородкой, и всё снова стихло. За брезентовой ширмой в шестом отсеке было тепло. Не от огня — от жара. Солдат лежал, раскинувшись на жёсткой койке, тёмные волосы слиплись от пота. Он бредил тихо, шевеля губами, будто молился. На его щеке лежала пыльная тень от окна.

Офелия села рядом. Она аккуратно опустила таз на табурет, развернула инструментальный сверток — щипцы, иглы, нитки, бутылочка спирта. Все привычно, все знакомо. И все же... Было в этом облике что-то, что задерживало внимание. Измождённое, иссечённое болью лицо, с налётом дорожной пыли и лихорадки, но странно живое. Девушка провела рукой по его лбу. Лоб был влажный, горящий. Жар, словно тлеющий уголь, — не смертельный, но и нешуточный. Она осторожно откинула покрывало. Рваная рана на бедре была плохо перевязана, бинты прилипли к коже, и от движения солдат болезненно застонал.

— Тише, — прошептала она, хотя знала, что он её не слышит. — Всё хорошо. Вы в госпитале.

Она принялась за дело: разрезала бинты, промыла рану, обработала края. Морено содрогался под ее руками, но не пришел в сознание. Только один раз приоткрыл глаза на миг. Взгляд его был мутен, как вода в колодце.

— Вам повезло, — сказала она ему. — Могли бы и не доехать.

Офелия закончила перевязку, села рядом и прислушалась. В коридоре кто-то пронесся, громко звякнув ведром, потом все снова стихло. За окном продолжали петь птицы. Она посмотрела на солдата ещё раз — внимательно, почти изучающе. Иногда, в первый день, ей казалось, будто она уже знает, кто из них останется, а кто покинет мир. Этот же был непонятным, тонкая грань. Словно стоял на краю чего-то. Она вытерла руки, вздохнула и, уже выходя, обернулась последний раз на израненного мужчину.

День тянулся тяжело и рутинно. К полудню госпиталь гудел, как растревоженный улей. Ветеран с ампутированной ногой кричал во сне, молодой стрелок бредил про мать, и только в шестом отсеке, где лежал Морено, было тихо, как в склепе. Де Голль заходила туда трижды. Меняла повязку, утирала пот со лба, подливала воды. Он все еще не приходил в сознание, но дыхание стало ровнее, а бред тише. У двери в процедурную стояли две медсестры — мадам Фрей и мадемуазель Клеманс. Они вполголоса переговаривались, склонившись к жестяной кружке с отваром тимьяна.

— Видела, как она снова к нему пошла? — прошептала Клеманс. — Уже третий раз за день.

— Ах, милая, ты все еще чему-то удивляешься, — вздохнула мадам Фрей, поправляя косынку.

— Может, он барон какой-нибудь, а она надеется поймать шанс? — фыркнула Клеманс.

Когда блондинка вернулась к стойке приёма и заметила, как санитар Жак, лениво откинувшись, с хмурым видом перекладывает грязные бинты на чистые простыни, её терпение лопнуло.

— Жак! — голос Офелии был чётким и звонким. — Ты хочешь, чтобы кто-то умер от гнили, потому что тебе лень думать, куда что класть?

Парень подскочил, порозовел, начал было что-то лепетать.

— Я сказала убрать. Сейчас. Или отправишься мыть полы в морг.

Клеманс склонилась ближе к подруге и прошептала:

— Фи, у нее язык острый, как скальпель.

Когда парень удалился с тазом и грязными бинтами, девушка направилась в соседнюю кладовую. Проходя по коридору, она невольно замедлила шаг, услышав знакомые голоса двух медсестер, понимая, что они снова обсуждают ее. Женщины, увидев её вновь, замолкли без слов и даже не стали изображать вид, что говорят о погоде. Тогда Де Голль прошла мимо, не повернув головы. Ни взгляд, ни осанка не дрогнули.

После обхода и перевязки ран, Офелия внимательно проверила запасы перевязочных средств и лекарств, при необходимости записывая в тетрадь, что нужно пополнить. Ее движения были спокойными и уверенными. Она помогла молодому санитару приготовить перевязочный стол, указала, как правильно хранить бинты и мази, чтобы те не испортились в сырости.

— Бове, что сказал месье Морено, когда его привезли? — тихо спросила фельдшер, не оборачиваясь.

— Ничего... Только... — Бове колебался. — Только перед тем как отключиться, он шепнул: «Пусть она простит».

Офелия напряглась, но ничего не ответила.

Долгие часы на ногах, запахи лекарств, плач и стоны — все это отступало, уступая место ледяной усталости, которая давала знать о себе болью в спине и лёгкой ломоте в мышцах. Закончив дела, Офелия сняла с плеча тяжелую сумку с инструментами и направилась к выходу. В коридорах госпиталя уже стихли голоса, остались лишь отдаленные шаги и скрипы. Светловолосая ступила за порог госпиталя, и прохладный воздух обнял ее, словно тонкая вуаль.

Узкие улочки Лиона, уже готовясь ко сну, были наполнены тихими звуками: где-то поскрипывала ставня, а издалека слышался одинокий лай собаки.

Офелия шла медленно, словно пытаясь запомнить каждую деталь — неровности мостовой, отсветы на влажных стенах, теплый свет, пробивающийся сквозь полузакрытые окна. Её пальцы неосознанно сжимали края фартука, а в груди — тяжесть, которую не могли унять ни одни молитвы.

По дороге ей встретился мужчина в рабочей одежде, который чуть кивнул ей, и старушка, выглянувшая из-за двери, чтобы посмотреть на проходящую мимо даму. Но фельдшер устало отвечала на приветствия. Чем ближе она подходила к дому, тем глуше становились уличные звуки, и тем холоднее казался воздух. Дверь с приглушенным скрипом открылась под тяжестью ее руки. За порогом — знакомая темнота и затхлый воздух. Внутри было холодно, даже несмотря на затухающий огонь в камине, который не мог развеять мрак комнаты.

Офелия ступила внутрь, ее шаги эхом отдавались по пустым стенам. Она сняла мокрое пальто и аккуратно повесила его на крючок у двери. В углу слышался слабый храп — муж спал, не подавая признаков жизни. Девушка тихо прошла по узкому коридору, свет одинокой свечи в настенном подсвечнике бросал длинные тени на поблекшие обои. Она остановилась у двери спальни, аккуратно повернула ручку и вошла внутрь. Комната была проста и холодна, только кровать с потертым покрывалом и небольшое зеркало над комодом добавляли привычный уют. Де Голль сняла с себя корсет и платье, ощутив, как тяжесть дня медленно отпускает плечи. Она тихо легла на кровать, усталость окутала её словно густое одеяло. В темноте комнаты её глаза медленно закрылись, но мысли, все еще блуждали, не давая ей покоя.