Методы отца.
Я не стала жестокой сразу. Жестокость не приходит мгновенно — она растёт, как лёд на воде, день за днём покрывая сердце тонкой, холодной коркой.
Сначала была тишина. Опустошённая, давящая тишина, когда ты сидишь одна в огромном тронном зале, в котором когда-то звучал голос отца. Мне было всего четырнадцать. Я не должна была быть правительницей — я должна была быть дочерью. Ребёнком. Но я уже хоронила своих родителей — не только телами, но и в памяти. Я запирала слёзы за маской хладнокровия. Потому что королевам не плачут. Их слёзы — слабость, а слабости народ не прощает.
Они ждали силы. Не доброты. Не милосердия. Только силы. И когда я проходила мимо, я чувствовала их — взгляды, колкие, как иглы. Слова, сказанные не вслух, но будто вырезанные на спине.
— Она слишком молода.
— Женщина на троне…
— Это конец.
Я шла по замку, словно по полю боя, где враги прятались не в доспехах, а под поклонами. Каждый шаг — как сквозь терновник. Я ещё не была жестокой. Я просто училась защищаться.
Я смотрела на портрет отца в тронном зале. Его черты были строгими, властными. Эдвард III умел держать народ в узде. Его боялись — и в этом была его власть. Я не хотела быть как он. Но ещё больше — быть слабее.
Первым стал трактирщик в южной части города. Донос: скрывал у себя беглых преступников. Вторым — мелкий сборщик налогов. Обкрадывал казну. Третьей — придворная дама, позволившая себе вслух усомниться в моих решениях. Они стояли на площади на коленях. Толпа смотрела. Я тоже.
— По закону Эверана, — проговорил глашатай торжественно, но бездушно, — за предательство короны и подрыв порядка приговаривается к смертной казни.
Во дворе повисла гнетущая тишина. Только ветер шелестел по знамёнам, как будто и он не решался нарушить эту тишину. Стражники подошли без слов. Всё происходило быстро — без театра, без помостов и палачей. Только обнажённый меч и короткий взмах. Жизнь исчезала, как свеча на ветру.
Я приказала. Значит, я отвечаю. Я должна видеть последствия своих слов. Должна помнить каждый взгляд, каждое дрожащее плечо.
Если я хочу, чтобы меня боялись — я не имею права закрывать глаза.
Люди начали шептаться иначе.
— Она не шутит…
— Холодная, как ледяной шторм…
— Говорят, у неё глаза без души…
Это было ложью. В душе моей жила буря. Но я затаила её глубоко. Даже Феликс чувствовал перемены. Он перестал так часто приходить в тронный зал. Его алые цветы всё ещё росли в садах, как живые отблески тепла, но между нами тоже начал тянуться холод.
— Сестра… — тихо шепнул он, словно боясь ранить. — Иногда страх не правит. Иногда он разрушает.
Я не сразу ответила. В груди сжалось, будто от укора, но я не позволила себе дрогнуть. Мой взгляд оставался холодным, будто выточенным из камня.
— Мне приходится быть такой, Феликс, — наконец произнесла я, медленно, глухо, словно каждое слово было грузом. — Это не выбор. Это плата. За трон. За имя. За то, чтобы меня не просто слушались — а слушались без колебаний.
Если я покажу мягкость — они увидят слабость. Если дам страху место — он отравит всё, что я строю. Народ не простит мне слёз, сомнений, шагов назад. Им не нужна девочка в короне. Им нужна королева, перед которой склоняют головы, а не перешёптываются за спиной.
Я посмотрела на него — в эти знакомые, родные глаза, такие живые, тёплые, не отравленные дворцом.
— Мне больно, брат. Но я не могу быть другой.
По моему указу возводились новые тюрьмы — мрачные, непреступные. Стража начала обходы не дважды, а каждый час, следуя чётким, жёстким уставам. Восточные земли были отрезаны — ни купец, ни гонец не пересёк бы границу без моего ведома. Я усилила сбор податей, пересчитала всё до последней монеты, вывела из дворца тех, кто осмеливался шептать против власти. Страх поселился в городах, в деревнях, в сердце каждого.
Мне не было страшно. Страх — это привилегия тех, кто может себе позволить слабость. Я больше не могла.
Но иногда, в ночной тишине, в пустых коридорах замка, я ловила себя на том, что прислушиваюсь… не к шагам, не к голосам, а к себе. И слышу ту самую девочку, которой когда-то была. Она зовёт. Плачет. Но я её не пускаю.
Я — правительница Эверана. И пусть моя корона тяжела, а руки запятнаны кровью — я не позволю, чтобы смерть родителей была напрасной. Я доведу их дело до конца. Какими бы методами ни пришлось.