Shadows of My Obsession

— Я хочу принять ванную... — Хрипло, почти неслышно выдавила ангелочек.

Пятый впился взглядом в бледное, почти призрачное лицо своей девочки и медленно кивнул. Его рука змеёй поползла к наручникам, щёлкнув замком и выпуская из металла её ломкое, тонкое запястье.

Он поднял Эви на руки, словно она могла рассыпаться от любого грубого движения. Не проронив ни слова, он вышел в коридор, неся её сквозь мглу. В ванной он посадил её на столешницу — притихшую, недвижимую, словно статую скорби. Вода зашумела, когда он опустил затычку и открыл горячий кран, позволяя пару стелиться по кафелю.

Пока горячая вода с шумом захватывала пустоту ванны, он приблизился к Даркмур и медленно стал избавлять её от грязных лоскутков одежды. Бедняжка даже не сопротивлялась. Казалось чувства покинули её тельце, оставив лишь телесную оболочку в забвении.

Он уже видел её наготу во сне — беспомощную, уязвимую, где плоть не скрывается и стыд не просыпается. Вода не смоет того, что уже вытравлено в его сознании.

Оголив нежное тельце, он коснулся воды, и убедившись, что та не обожжёт, опустил Эви в ванную. Юница испустила едва слышный стон, позволив измученным мышцам наконец поддаться искушению расслабления. Голова кружилась в мареве жара и слабости. 

Слабость... Конечно. Он вколол что-то в шею прошлой ночью. А потом... Топор, тьма и руки. Руки. Господи, что он с ней сделал?..

Русоволосая спешно приняла сидячее положение, дрожащими руками касаясь собственного тела. Рванная плоть, запёкшаяся кровь, липкая грязь. Но — никакой боли внутри. Он не взял то, что мог. Не сломал её до конца. Пока.

Пятый смотрел, как Эви металась в страхе, и беззвучно изогнул губы в призрачной, почти тёмной усмешке.Но раздражение, как чёрная змея, на миг выползло на лицо — лишь на мгновение, прежде чем вновь исчезнуть под ледяной маской безучастия.

— Боишься, что украл твою невинность? — усмехнулся мужчина.

— Ч..Чего?! — заикнулась Даркмур, пока её щёчки предательски рядели.

С его губ слетел низкий, глухой смешок, прежде чем он вновь перевёл нисходящий взгляд на ангела.

— У тебя нет причин стесняться меня, Эви. Расслабься. — мягко приказал, взяв мочалку и мыло, проводя тёплой губкой по её хрупким плечам.

Зеленоглазая дрогнула под его прикосновениями, но вскоре, едва решившись, расслабилась. Её голова безвольно покоилась на окровавленных коленях, а руки сплелись вокруг них, как тёмный плющ, оплетающий надгробие.

Он касался её с пугающей бережностью, омывая тело — ни дюйм не был оставлен не тронутым. И всё же, как бы она ни лгала себе, что ненавидит это, в его прикосновениях таилось утешение — дикое, звериное, от которого хотелось бежать… и не отпускать.

Её до чёртиков пугал собственный разум. Какого дъявола она могла питать сладостную привязанность к своему мучителю? Парадокс какой-то.

Когда вода остыла, он извлёк её из воды, обернув в большое тёплое полотенце. Пальцы впились в кожу, усаживая обратно на столешницу. Эви склонилась к зеркалу — и вдруг тьма просочилась в её взгляд.

На шее, будто клеймо демона, алел затягивающийся шрам: след зубов, знак собственности. Он не исчезнет. Никогда. Как напоминание о том, чьё имя выжжено в её плоти.  

Из глаз брызнули слёзы, когда трясущиеся пальцы едва коснулись чувствительной кожи — и тут же сорвался шип от боли. Её глаза, прикованные к отражению зеркала, следили, как Пятый медленно приблизился к ней сзади. Он склонился над её шеей, и с болезненной лаской стал покрывать изуродованную плоть поцелуями. 

С пухлых губ слетел ели слышный стон. Боль, хищно сплетающаяся с порочным экстазом, пробуждала в её груди и нутре дикое, кошмарное смятение. Всё внутри пульсировало: грудь сжимала тревога, а в животе расцветало что-то тревожно-сладкое, запретное, будто сама тьма коснулась её нутра.

С её иссохших губок слетел очередной надломленный вздох, утонувший в жестоких глубинах его рта. Зелёные омуты распахнулись в безмолвном ужасе, её тело обратилось в камень, но лишь на миг, прежде чем отчаянно забиться в плену его рта.

Он был неумолим. Его уста, словно хищник, грубо сминали вишнёвые бутоны с таким голодом и жаждой, что голова шла кругом.

Его пальцы без труда сомкнулись вокруг обоих её запястий, удерживая их в мёртвой хватке одной рукой. Другой он обхватил её лицо за челюсть, грубо, но точно направив её голову так, как было нужно ему.

Её уста не знали прикосновения другого. Её тело — нетронутый алтарь, священный и неприкосновенный. Но он... Он сжёг его к чёртовой матери, оставив лишь пепел невинности.

Она не знала, что происходит. Ощущения были чужими, пугающе новыми, как будто внутри завязался тугой, болезненный узел, растущий внизу живота. Она не отвечала на поцелуй — только судорожно ловила ртом воздух в короткие промежутки между его посягательствами, словно задыхалась в собственном теле.

— Чёрт, Эви... Ты дъявольски сладостна... — прорычал ей в губы, прежде чем вновь с жадностью впился в их опьяняющую плоть.

Он терзал её уста, пока дыхание не перекрыло ей путь, не от нехватки кислорода, но от переизбытка чувств. Ирония, или быть может, новый вид пытки: даже в плену его поцелуя лёгкие могли наполняться воздухом. А мираж удушения — следствие смерча эмоций, что разрывал её изнутри. Не то что в книжках пишут.

Губы ныли, лёгкие отчаянно взывали к воздуху, а сердце билось, как пойманная в ловушку птица, обречённая на агонию. Лихорадочно, беспомощно.

Ещё одно мгновение исполненное агонией, и он отстранился, тяжело дыша, как зверь, насытившийся, но не утративший жажды. Его зрачки сузились до крошечных точек, руки медленно сжались на её талии — крепко, жестоко, что точно останутся синяки. Его грудь ходила ходуном, челюсти стиснуты до скрежета. А в зеркале — она: с приоткрытым ртом, налитыми кровью губами, горящими щеками и опущенным взглядом.

Взор малахитовых очей был прикован к зеркальной глади, к отражению маленького ангела. Неземная девочка. Его взгляд скользил по её ангельским чертам, пока не замер на припухших, красных от прикосновений губах. Он был груб, но тем не менее он был настолько нежным, насколько это было вообще возможно. Двигался исключительно аккуратно, лишь бы не спугнуть это дивное создание, не причинить ей страданий, а лишь погрузить в сладостное забвение.

Она была мала — так мала, что страдания, казалось, должны были раздавить её, как жалкую букашку; но почему-то они лишь затачивали её, превращая в остриё тихой пытки.

Эви — самый смертоносный яд, что когда-либо осквернял его язык. Этот вишнёво-мятный привкус, с горчинкой недавнего дождя, был грехом, обретшим плоть, и проклятием его души. Она была его ангелом, но в эти мгновения превращалась в самого жестокого демона, не позволяя ему испить яд её власти до конца, растягивая его обречённую агонию.

— Ты дъявольски пленительна... — он возложил призрачный поцелуй на русую макушку, на мгновение прикрыв глаза.

Юница издала протяжный вздох, опустив веки. Пятый поднял её безвольное тело, унося их в сумрачные покои. Перешагнув порог, он уложил её на обширную кровать, где когда-то началась её новая, изломанная жизнь.

Она вспомнила как очнулась здесь пару часов назад, держа сердце в окраваленной ладони. Её тело невольно дрогнуло. В углу комнаты всё ещё покоилось это сердце — неподвижное, чужое, мёртвое, — и к горлу вновь подступил горький спазм.

Она зажмурилась, стиснув чистый край простыни.

— Убери, — сдавленно прошептала дева.

Пятый взглянул на неё, не скрывая недоумения, но не сказал ни слова. Молча подступил и убрал сердце куда-то за пределы этой комнаты. Когда он вернулся, его руки были пугающе чистыми. Ни следа. Ни пятнышка.

Она искоса взглянула на него, и её уста дрогнули в немом изумлении, когда он извлёк из шкафа свежее постельное бельё, будто лишь в этот миг до его разума дошло её глубочайшее отвращение к крови.

Настигнув кровать, он опустил её на прикроватную тумбу, а сам принялся менять простыни, что хранили следы недавнего кошмара. Она взирала на него в немом оцепенении, не понимая, почему эта обыденность так поразила её. Когда он закончил, он бережно разместил её на чистом ложе и на мгновение исчез из их комнаты, унося с собой осквернённую постель.

Возратившись, он вновь отворил дверцы шкафа и вынул оттуда чистую одежду.

Твою мать.

Он достал аккуратно сложенные рубашку, чёрные шорты, пару носков и нижнее белье. Откуда, чёрт возьми, он знает размеры её нижнего белья?!

Дева почти завыла от бессилия. Оно кружевное. Чёрное.

Он уселся на край кровати и принялся снимать с неё промокшую ткань, обнажая холодное, беззащитное тело. Она в панике сжала полотенце, укрываясь, как может. Щёки вспыхнули румянцем, глаза округлились в испуге, словно что-то изменилось после принятия ванны. Она отчаянно покачала головой, будто не знала: ни слова не изменит его решения.

— Я сама. Выйди пожалуйста... — взмолилась Даркмур

— Эви... — прорычал Пятый, сурово посмотрев.

— Хотя бы нижнее бельё... — прошептала.

Тяжело вздохнув, он неохотно кивнул, словно дозволяя по прихоти. Он медленно поднялся с кровати и, скрестив руки на груди, отвернулся, демонстративно подставив ей спину. Уходить он не собирался — это было ясно, как приговор. Эви прекрасно поняла это без слов. Она знала: лишние слова — лишняя боль. А проблемы ей были не нужны.

В спешке стянув с себя вуаль, она натянула кружевное бельё, словно сотканное из ночных гроз. На фарфоровой коже чёрное кружево вспыхнуло резким контрастом, графично обводя худощавые изгибы. Тонкие бретельки тянулись черех плечи, подчёркивая болезненную хрупкость, а полупрозрачная ткань, обнимая изгибы, очеряивала её талию и бёдра. Оно изрезало её фигуру тонкими, почти жестокими линиями, выделяя изломанные линии костей.

Услышав, как застёжка лифчика сомкнулась, Пятый повернулся, хищным взором рассматривая деву. Она была ангельски совершенна. Вот так, глядя на хрупкие изгибы её тельца, ему не хотелось ничего больше чем прижать её к себе и никогда не отпускать.

Влекуемый её теплом, он медленно прошёл за спиной Эви. Его тень поглотила её миниатюрный силуэт. Его пальцы, как лёд, скользнули по горячей плоти, и в этом контрасте было нечто дурманящее. Она благоухала чертовски сладко — её пьянящий, почти адский аромат — горьковато-сладкая смесь ванили и кофе.

Прикоснувшись губами к девичьему виску, он облачил ангела в его огромную для неё рубашку. Затем, вынудив её опуститься на на край кровати, он, склонившись на колени, натянул носки и шорты, словно выполняя последний ритуал. Закончив, он поцеловал её колени — тихо, как если бы просил прощения, — и сел рядом, не отводя взгляда.

— Можно я возьму книжку почитать? — негромко спросила Эви, взглянув на книжный стеллаж.

Губы Пятого дрогнули в подобии улыбки. Он кивнул, нежно проведя ладонью от её макушки до затылка. Эви не смогла сдержать улыбки и уже через миг она стояла у полки, ведя пальцем по твёрдым корешкам книг. Брови сомкнулись на переносице, губки сделались бантиком в полилемме — какую книгу выбрать?

Выбор разросся в многоголовую гидру, но Эви выбрала одну единственную книгу. Её не прельщали больше ни приторные романы, ни остросюжетные интриги. Выбор пал на классику.

Подцепив книгу ноготком, она вынула её — "Дракула" Брэм Стокер. Многим нравится, и слухи ходят не первый день — пусть будет жертвой общего вкуса.

Только она собралась уйти к столу, как за спиной раздался глухой звук ладони по матрасу — Пятый напоминал: рядом с ним — её место.

— Иди сюда. Давай почитаю.

Эви не возразила. Она молча, покорно протянула книгу и опустилась рядом. Он притянул её к себе, не спрашивая.

— "Дракула"... Брэм Стокер, — усмехнулся Пятый, открывая произведение.

Его ровный и завораживающий тон погружал её в сюжет и гасил внутренний гул. Шторм в груди стих, унялся, словно поглотил сам себя. Время словно замедлило свой бег, подчиняясь внутреннему покою. Дождь мерно стучал по стеклу, как будто считал удары её замедлившегося сердца.

Он медленно и затягивающе считывал строки, позволяя исчезнуть в чужой реальности. Растворяя границы между их миром и страницами книги, она слушала записи Джонатана — как он добирался до замка Дракулы, и с каждой страницей становилось всё тревожнее. Люд боится графа, замок пуст и чужд жизни, а сам хозяин появляется лишь ночью. Он не просто человек.

Мрачный унисон бился в их груди, её веки налились тяжестью. Мысли растворялись в небытие, а конечности онемели, став каменными.

Пятый замедлился и вскоре вовсе перестал читать когда заметил, что Эви отдалась сну. Он захлопнул книгу, и отложив её на тумбу, приковал глаза к обессиленому тельцу.

Её голова утонула в изгибе его плеча, а тонкая ручка легла точно туда, где медленно билось сердце. Его дыхание вздрогнуло, но не вышло — застыло комом под самым горлом. Он жадно изучал её бледные, почти потусторонние черты, переходя взглядом к крошечным пальчикам. Она была такой... крохотной, такой пугающе хрупкой, как фарфоровая куколка.

Его рука легла на её ладонь с почти потусторонней осторожностью, как будто он боялся причинить вред одним прикосновением. В этом едва уловимом жесте читалась нерешительность, деликатность — нечто не свойственное его обычным резким жестам. Он невольно отметил как его большие, грубые руки казались почти неуместными на фоне миниатюры её рук. Он переплёл их с трепетной осторожностью, впитывая её живое, ласковое тепло, словно жаждущий.

— Эви... Моя Эви... Эви Харгривз... — Прошептал мужчина, приподнеся пальчики к губам, оставив на каждом нежный поцелуй.

Она выглядела такой безмятежной, такой хрупкой и невинной, что в его груди болезненно сжалось. Он пытался удержать вспышку нежности, пока взгляд блуждал по её фигуре.

В тишине раздавалось лишь её ровное дыхание, а он почти выл — не от злости, от бессилия. В нём бурлило дикое желание заключить её в объятия, утонуть в ней, целовать до головокружения, ласкать каждый изгиб её тела. Он прикусил губу — чувство было почти невыносимым, как боль.

Он застонал, мягко сжав маленькую ладонь.

— Cosa mi stai facendo? * — пробормотал он.

«Что же ты со мной делаешь? » *

Его голос был сломан, полон бессилия и боли, словно внутри него боролось ощущение конфликта. Он почти умолял на коленях, не понимая что она с ним сотворила.

— Верни. Верни. Мой. Разум. Назад. — прошипел мужчина, глядя на уязвимый лик.

Её хрупкая внешность и тонкие черты лица, казалось, пробудили в нём защитный инстинкт, который он так долго подавлял. Нежность не была в его природе, никогда, и он сомневался, что это когда-нибудь произойдёт, но Эви сможет её почувствовать.

Нежность.

Он вспомнил — в её книгах всегда были флажки, аккуратно наклеенные на начало. Розовые, с надписью карандашом: "Нежность. Романтика." Ей это нравилось. Она сияла слишком ярко, когда ставила эти флажки. Значит, это было для неё чем-то особенным. Чертовски особенным. И не он ей это дал.

Сообразив, он вырвал помеченные страницы, скомкал и сунул себе в карман, как будто пытался выдрать из её мира те моменты, где его не было.

Он вспоминал, что очень часто ими были помечены какие-то стихи про какую-то "любовь." Что это вообще такое "любовь"? Эта "нежность"?

Стихи, в которых пишут о чувствах, преклонении перед девушкой и взаимоотношениях. Он пришёл к такому умозаключению: это, наверное, её язык любви. А что, если и он начнёт писать? Кровавыми чернилами он создаст свои собственные стихи, столь же извращённные, сколь и прекрасные. Чтобы доказать, что его любовь стоит её лёгких, таких редких улыбок.

Он начнёт. Она того стоит.

——————————————————

Ох, надеюсь вам понравилась эта глава. Что думаете?